Сравнительные преимущества малой родины высвечиваются по-разному.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
Сложно сказать что-то новое про кризис, если только не уходить в дебри строгой экономической науки. В то же время неновые соображения, которыми мы будем оперировать при анализе того или иного аспекта ситуации, будут в каждом случае разные и по-разному будут между собой сочетаться. Что все-таки обеспечит своего рода уникальность подхода.
Если масштаб кризиса не приведет к катастрофическому разрушению всего и вся на продолжительные годы – то его следствием станет оздоровление экономики страны, создание предпосылок гармоничного развития. В сфере политики может возникнуть более конкурентная среда, а уж соревновательность идей способна повысить содержательное качество любого диалога – от общественного и научного до бытового. Кризис может оказать положительное воздействие даже на этику, облагородить формы внешнего поведения людей: мы помним, что после 1998 года анекдотические «новые русские» в малиновых пиджаках практически исчезли из реальной жизни. Благосостояние быстро восстановилось, вернулись и эксцессы, связанные с нуворишами, но все-таки не в додефолтных масштабах.
Вполне опять же ясно, что в таком подходе немало цинизма. Любой кризис – это неродившиеся дети и спившиеся взрослые. Если растрату физического капитала можно характеризовать как обновление и оптимизацию ситуации, то растрату капитала человеческого или социального никакими благозвучными терминами не описать. И если экономический процесс для простоты анализа можно считать вечным, то человеческую жизнь – никак не выйдет. Потерянные годы – очередная очевидность – не вернешь. А про социальный капитал, основой которого выступает доверие между людьми, вообще непонятно, восстанавливается ли он, а если да – насколько быстро и в какой мере.
Все это было бы избитой диалектикой, если бы не одно но. Позитивные последствия кризиса видны прежде всего на общенациональном уровне. Мы вполне можем думать о том, как сделать, чтобы Россия на выходе из депрессии играла на международной арене более важную роль, чем до кризиса. Вполне правомерно и следующее рассуждение: не было бы ничего хуже, если бы мировой кризис коснулся всех отраслей, кроме цен на нефть. (А такое вполне можно представить – в результате, скажем, новой какой-нибудь заварушки в Персидском заливе). Тогда все экономики вышли бы из кризиса обновленными и готовыми к штурму новых рубежей, а наша – не перестроившейся, со старой неэффективной структурой.
Итак, в самом первом приближении вывод такой: потенциальный позитив от кризиса концентрируется на макроуровне. А негатив, соответственно, – на микро-, то есть на уровне отдельного человека и региона его проживания. Подчеркнем – региона: регион не конгруэнтен государству, его экономика не гомогенна общенациональному хозяйству. Когда дела идут плохо, шишки прежде всего сыпятся на головы населения и местной власти.
Понятно, что такое распределение позитива и негатива не будет способствовать качеству диалога между Центром и регионами. Не вполне ясно то, как кризис скажется на важнейшей особенности региональной России – огромных диспропорциях в распределении богатства на фоне слабо проявленной индивидуальности земель. В нашей стране глухие места с почти натуральным хозяйством встречаются в нескольких десятках километров от территорий, живущих в постиндустриальном времени. Этот разрыв, типичный для развивающихся стран, в России усложняется последствиями гипериндустриализации советской эпохи: моногорода, неэффективные производства.
Проявляется специфика региона на подъеме или в падении? Бедность, конечно, уравнивает, но и перегретая экономика достаточно типична в своих проявлениях. Между тем региональная специфика нужна не только для того, чтобы радовать писателей и краеведов. Эффективное народное хозяйство предполагает включение в экономический оборот уникальных сравнительных преимуществ каждого территориального подразделения. Собственно, в этом и будет сильный региональный ответ на кризис: найти свое «лица необщее выраженье» и постараться «конвертировать» его в спасательный круг.