Владимир Семенов
Экзотика осознает себя, только выходя на мировой рынок.
Поль Гоген. Ареарея (Радость). 1892
– Термин «глобализация» получил распространение в последние десятилетия. Так ли нов сам процесс?
– Теоретики системного анализа говорят, что глобальная мировая система сложилась в XVI–XVII веках, когда не осталось на земле мест, так или иначе не включенных в мировой капиталистический обмен. Крейг Калхун, американский политолог, вообще считает, что глобализация – это просто название современной фазы капитализма. С моей точки зрения, это понятие все же отражает некоторые новые процессы. Хотя не все ожидания, с этими процессами связанные, оправдались.
В частности, предполагалось, что роль государства будет неуклонно уменьшаться, а его функции – переходить на более высокий и на более низкий уровни. Соответственно – международный и локальный. На этих уровнях ожидалось появление новых и укрепление уже существующих экономических, социальных и политических структур, которые возьмут функции государства на себя. Однако государство никуда не исчезло и продолжает предъявлять свои права. Проблема суверенитета сохраняет остроту и на Ближнем Востоке, и на Балканах. Она стала ключевой и для современной российской политики. От государства люди ждут решения многих проблем – в первую очередь социальных. Все это делает перспективы глобализации в данном конкретном отношении проблематичными. Глобализационная эйфория, которая достигла пика в 90-е, спадает. Ничего принципиально лучшего, чем государство, изобрести пока не удалось.
– Чем чревата гомогенность мира в культурном плане?
– Благодаря современным медийным каналам центры глобализации имеют возможность распространять свои культурные продукты очень агрессивно, формируя то, что называется глобальной культурой. В основном это культура массовая. Она определяет стили жизни, образцы культурного потребления, структуру ценностных и эстетических предпочтений.
– А есть ли здесь что-то новое по сравнению, например, со Средневековьем? Католический мир до возникновения национальных государств тоже был гомогенен.
– Принципиальное отличие – в этой совершенно новой медийной ситуации. Она создает эффекты, которых не знает ни одна предшествующая эпоха. Энтони Гидденс, крупнейший британский социолог, говорит о таком свойстве мира модерна, как рефлексивность: люди имеют небывалую доселе возможность мгновенно соотносить собственное состояние с тем, которое они могут наблюдать в других регионах, весьма отдаленных. Средневековый крестьянин понятия не имел о том, как живет горожанин – не только в другой части Европы, но и в ближайшем городе. Сейчас нашему восприятию мира придано совершенно иное измерение. Для средневекового человека местный конфликт, скажем, в Абхазии никогда бы не ассоциировался с ситуацией на Балканах – теперь же эти события соотносятся непосредственно. Гомогенность Средневековья – следствие крайне низкой динамики информации. Люди просто не были осведомлены о разнообразии мира.
Опасения по поводу гомогенизации мира в ходе глобализации основываются на архаичных культурных штампах. В христианской культуре формирование единого мирового порядка вызывает апокалиптическую тревогу. Именно такая картина конца света была нарисована Владимиром Соловьевым в «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории».
Об однородности глобальной культуры, впрочем, можно говорить лишь условно. Например, есть такое понятие – «ворота глобализации». Речь идет о ряде мировых центров, которые аккумулируют огромные ресурсы, одновременно выступая как мощные трансляторы информационных потоков и культурных образцов. Таких центров воздействия существует несколько. В этой роли выступают американские, азиатские и европейские мегаполисы, обладающие тем или иным ареалом влияния. Культурные потоки, которые в них формируются, не нейтральны и не однородны. Каждый из них связан со своим типом ценностей и со своими цивилизационными особенностями.
Наконец, культурной унификации мира противостоит другой процесс, который сам по себе – неотъемлемая составляющая глобализации. Это локализация, актуализация местных ценностей и местной специфики.
– Как реакция на опасность утратить идентичность?
– Да, процессы модернизации всегда вызывают компенсаторную реакцию – универсализация культуры и жизни в глобализирующемся мире здесь не исключение. Под натиском глобализации местное переживает ренессанс, который на деле нередко выступает как новое «изобретение традиции». Этот процесс, таким образом, сам является продуктом глобализации, которой вроде бы призван противостоять. Новая локальность интегрируется в глобальный мир как ценность и возможность, открытая именно благодаря глобальной коммуникации. Люди повсеместно и во всем стремятся избежать унификации, ценят экзотику, новые переживания, которых нет в унифицированной повседневности. Отсюда развитие индустрии туризма, интерес к фэн-шую, корейскому кино с его «другими» культурными ценностями...
– И тут же рождается внимание к собственной экзотичности?
– Только столкновение с глобальной культурой зачастую и позволяет сформировать собственную идентичность – сама себя эта идентичность осознать неспособна. В то же время элемент экзотики выступает как бренд уже на глобальном рынке культурных товаров, которым он востребован. Локальная самобытность формируется мировой культурой, нередко принимая формы, которые максимально соответствуют глобальному запросу. А глобальная культура позволяет таким адаптированным под ее запрос «локальным» феноменам приобрести всемирный характер. Достаточно вспомнить историю повального распространения интереса к восточным культурам, религиям и философии – начиная с Елены Блаватской и Рерихами и заканчивая Гребенщиковым.
Есть и другие примеры, уже из политической сферы. Современный религиозный фундаментализм – это тоже ответ на процессы глобализации. Американцы, например, после 11 сентября проводили исследования относительно того, из каких социальных групп рекрутируются фундаменталистские ячейки на территории западных стран. Выясняется, что вовсе не из религиозных фанатиков. Это люди, как правило, с высшим светским образованием; перемещаясь из традиционных обществ в страны Запада, они испытывают тяжелейшую фрустрацию. И стремятся ее компенсировать, в частности, вступая в тайные и закрытые группы с мощной и суггестивной идеологией. Там они находят то, что ищут, – идею, сплоченность.
– Они испытывают так называемый кризис идентичности?
– С идентичностью связана одна из основных проблем современного общества. Естественной социальной и культурной идентичности нет. Она конструируется, причем в каждом из нас пересекается множество разных социальных ролей. Дифференцированность современного мира не позволяет человеку обрести такую идентичность, которая бы его полностью исчерпала, дала ему проявиться как целостной личности. И актуализируется, например, запрос на национальную идентичность: национализм – неизменный спутник модернизации, в глобализирующемся мире потребность в нем только усиливается. За последние 50 лет число государств, завоевавших себе национальный суверенитет, многократно умножилось – об этом можно судить по росту численности членов ООН. Людям очень важно обрести надежную, экзистенциальную идентичность, которая не размывалась бы так просто, как идентичности, заданные, например, принадлежностью к профессии, которая завтра может исчезнуть на рынке труда. Чувство причастности к таким фундаментальным общностям, как нация, позволяет на символическом уровне снять проблему социально-экономической дифференциации и т.д. Обладатели первой модели «Жигулей» и последней модели «Лексуса» живут в разных универсумах. Чтобы начать мирно сосуществовать, этим людям помимо правил дорожного движения необходимо ощущение принадлежности к единой нации. Иначе война всех против всех на дорогах не прекратится.
– Еще один полюс глобализации – мультикультурализм.
– Теория мультикультурализма – ответ на сложности, возникающие в связи с такой особенностью современного общества, как очень высокая пространственная мобильность. Раньше национальное государство имело жесткие границы, а сколько-нибудь заметные перемещения населения были связаны с большими катаклизмами. В современном мире такие перемещения не просто обычны – они жизненно необходимы для общества. На этапе формирования национальные государства безжалостно переваривали группы населения, которые оказывались на их территории. С индивидами вообще не церемонились. Сейчас этому препятствует правовая культура, демократическая идеология, сам масштаб явления и высокая цена издержек.
Консерваторы-алармисты, такие как Патрик Бьюкенен, провозглашают «смерть Запада», призывая срочно решать проблему фактически любыми способами. Реалисты пытаются действовать в рамках определенной социокультурной политики. В частности – политики мультикультурализма, в соответствии с которой новым членам старых обществ предоставляется возможность – при том, что они должны приобрести базовый набор навыков для существования в рамках этого общества – сохранить свою идентичность.
Но результаты такой политики иногда прямо негативны. Мультикультурализм закрепляет символические границы и может поэтому создавать дополнительные барьеры – культурные, национальные, религиозные, экономические. В том числе и для тех, кто желал бы ассимилироваться. Это вызывает новую волну протеста. Молодые люди во Франции жгут машины не потому, что являются приверженцами каких-то «других» ценностей, а потому, что у них нет реальных шансов жить так, как живут коренные французы. А ведь Франция – страна с одной из наиболее мощных моделей гражданской ассимиляции.
– А как это работает в рамках российской модели?
– У нас на законодательном уровне существует возможность создавать собственные национально-культурные структуры (Федеральный закон «О национально-культурной автономии»). В этом смысле Россия мало чем отличается от других западных обществ, наши правовые институты во многих отношениях даже более либеральны. В той же Германии нет, например, государственных школ с национальным уклоном.
– Там сейчас можно факультативно преподавать ислам в школах┘
– Эта мера была введена два года назад и не повсеместно, чтобы поставить под контроль религиозное воспитание мусульман. Школы, где ввели эти занятия, не отличаются от других школ так, как, например, различаются школы в Татарстане и в Московской области. У России есть уникальный имперский опыт длительного толерантного сосуществования разных культур и конфессий. К сожалению, он недостаточно осмыслен и не конвертирован в социальные технологии. Хотя те же европейские мусульмане, насколько я могу судить, проявляют к России большой интерес.
– В Татарстане, например, есть традиция подобного осмысления – с конца XIX века, с работ Исмаила Гаспринского┘
– Да, и сейчас там производятся очень интересные рефлексии, взять хотя бы концепцию евроислама. Работа по экспликации этого исторического опыта и знания, а затем перевод его в социальные техники и программы, возможно, дали бы больший эффект, чем заимствование техник и программ, скажем, из США, где проблемы имеют особый, отдельный генезис и структуру.
– В рамках локализации – будет ли расти экстремизм?
– Такая опасность есть. Она связана с тем, что модернизационная модель, элементом которой является и процесс глобализации, несмотря на свою привлекательность, просто не срабатывает за пределами узкого пояса «развитых» государств. А в силу рефлексивности современного мира эти неудачи могут вызвать болезненную и бурную реакцию – вплоть до экстремистского поворота и насильственной демодернизации, как в Афганистане.
– Крупнейшие катаклизмы происходят как раз в странах, наиболее быстро развивающихся. Вспомним Иран 70-х годов или Россию начала ХХ века.
– Это на первый взгляд. Власть в России начала XX века не смогла решить ряд базовых вопросов, в первую очередь крестьянский вопрос. Модернизационный проект на свой манер стала реализовывать уже другая власть. Проблема и в критериях. Для кого-то Россия 90-х – быстро модернизирующееся государство. Действительно, множество людей поначалу с воодушевлением отказались от советской модели, надеясь, что рыночная будет эффективнее. Но для большинства эти ожидания – безусловно модернизационные – не оправдались. Отсюда известное отношение к «демократам», ностальгия по советским временам и так далее.
Если надежды не оправдываются – общество стремится реализовать себя в другом проекте. Например, такой специфический проект, как нынешний Иран – единственная исламская демократия, – может быть очень привлекателен для мусульманского мира. Турция – слишком европеизирована. Страны, где элиты понимают, что им такого уровня не достичь, а надеяться на поддержку извне не приходится, ищут альтернативу, одновременно реалистичную и идеологически убедительную. Но посмотрите, с другой стороны, на Украину и Грузию – пока элитам удается убеждать население, что у него есть шанс стать ближе к Европе, оно готово идти против элементарного здравого смысла даже в отношениях с таким соседом, как Россия.
– В Латинской Америке вызревает что-то ни на что не похожее┘
– Речь также идет о модели, противопоставленной местной разновидности модернизации, – об альтернативе «американизации». Глобализация по-американски не получается – будем пробовать новую версию социализма. Но это не оттого, что латиноамериканцы не приемлют ценностей модернизации. Как и отечественные поборники национальной самобытности едва ли мыслят существование без канализации и телефона. Весь вопрос в выборе стратегии и средств ее воплощения.
