Несвобода и необходимость

Шоу-бизнес – очень продвинутая форма организации выборов.
Фото Reuters

– С одной стороны, общество все более подвержено манипуляциям. С другой – выборы пока единственная форма легитимизации власти. Нет ли здесь противоречия?

– Я думаю, что свобода выбора включает в себя и свободу выбора в пользу несвободы. В нашей стране в 1999, 2000, 2004 годах был сделан такой выбор. 90-е ассоциировались с представлением не только о свободе, но и об ответственности, с ней связанной. А к ответственности народ был не готов. Текущее десятилетие – тайм-аут, который взял российский избиратель. Возможно – чтобы лучше подготовить себя к новому этапу пути к свободе, а возможно – чтобы укрыться в ощущении несвободы, которая в нынешнем варианте все равно более комфортабельна, чем та, которая существовала при Советском Союзе.

Вообще выбора реально не было уже после начала реформ Гайдара. Когда Ельцина выбирали еще при Советском Союзе, в начале 91-го, – это был протестный, но более или менее свободный выбор. А уже 96-й – это свобода выбора, которую мне вспоминать с профессиональной точки зрения стыдно, с гражданской – тяжело и неприятно.

Технологии регулирования процесса были существенно другие. А процесс всегда был жестко подконтрольным. Говорить, что тогда было больше свободы, нельзя.

– Я отношусь к 96-му году по-другому: там был выбор – вперед или назад┘

– Вы говорите о политической целесообразности несвободы. Я тоже считал: это ужас, но он нужен, поскольку может быть еще хуже. Но спустя десять лет я не могу сказать, что это было нормально. Как не могу сказать этого о событиях в октябре 93-го.

Но мы говорим о свободе. Сопрягается движение к свободе с несвободой или с манипулированием? Из опыта видно, что сопрягается и с тем и с другим.

– Я и про весь мир говорю, не только про наш ограниченный исторический опыт.

– Сравнивать здесь не так легко. Нельзя сказать, что в Соединенных Штатах отсутствует манипуляция, просто она происходит в чрезвычайно деликатных формах. Технологии ее совершенны. Американское телевидение – это блестяще отлаженная машина дирижирования, грамотного, аккуратного, основанного на состязательности мнений, что практически отсутствует в России. Но нельзя сказать, что телевидение там руководствуется исключительно тем, что хочет видеть и слышать публика. В каждый отдельный момент времени потолок свободы выражения мнения намного выше, чем в России или других странах на прилежащем пространстве. Только в Америке кандидат в президенты может назвать действующего президента ничтожным неудачником, как это сделал Кэрри на последних выборах. И эту фразу повторили сотни раз по всем каналам в течение суток, и повторяли в течение недели. Но всю следующую неделю – и это редакционная политика – передачи были исключительно сочувственные и доброжелательные. Рассказывали, какая семья Бушей замечательная, действовал мораторий на критику президента. Управляемое или не управляемое такое информационное пространство? Конечно, управляемое┘

– Самоуправляемое?

– Я неоднократно формально и неформально спрашивал, как происходит этот процесс. И мне всегда отвечали, что такого процесса, который можно было бы описать, нет. Если он и существует, объясняли мне журналисты, все равно никто не расскажет. Конечно, мы встречаемся и разговариваем, и люди, которые финансируют издание, могут мягко что-то посоветовать. Но суть здесь, насколько я понимаю, в другом (это не американцы мне рассказывают). Суть в невероятно тщательном подборе кадров. Редакционная политика – это ответственность и вкус человека, который стоит во главе компании.

– Патриарх американской журналистики Джордж Зельдес еще в 1938 году писал о том, что нет более глупой похвальбы в современной журналистике, чем когда пишущий человек заявляет: «Я никогда не получаю указаний. Я волен делать что хочу!» То есть указания получает тот, кто не улавливает идеи начальства. А тому, кто улавливает, особых директив не требуется┘

– Это возможно в ситуации, когда главный редактор уверен в редакторах отделов. Они сами понимают, кому поручать конкретные репортажи. Этот – «мочило», а этот, наоборот, очень корректный, академичный и оттого скучный. Если сегодня редакционная статья вышла злобная, то либо следующие пять дней молчать на эту тему, либо выпустить что-то примирительное. Эта тонкая технология регулирования информационного пространства очень хорошо отлажена. Сами американцы не отрицают, что регулирование существует. Но это не значит, что американцы лишены свободы. Нельзя объяснять только через манипулирование то, как люди голосуют. Вот в нашей стране анекдотов и кухонных разговоров не было 15 лет, а потом люди снова стали рассказывать друг другу за кофе какие-то вещи, которые не проходят по СМИ. Но как это отражается на выборе? А в советские времена уж какой был контроль над СМИ – и все равно люди проголосовали за Ельцина.

Стали наши СМИ более управляемыми? Стали. Есть в этом отрыв от международного тренда? Да, в технологиях управления информационным пространством отрыв чудовищный. У нас это делается по-прежнему грубо. Перестали отдавать прямые приказы, судя по всему, стали контролировать процесс через механизмы финансирования, но так или иначе – пространство автономии человека из СМИ сузилось. С другой стороны, я не вижу, чтобы за 15 лет произошел адекватный прирост умения журналистов подавать материал в плюралистическом ключе, как это характерно для той же американской прессы. У нас либо «за» рубят, либо «против». И возникает странный эффект. В последние годы упало доверие к слову. И более образованная и искушенная часть общества может вообще не пойти на выборы. Отказ от участия в выборах – знак либо сытости, либо полного отчаяния. В России царит полное отчаяние? Нет, конечно. Значит, это знак сытости. Но можно ли интерпретировать сытость как доверие к власти? Для такого заключения недостаточно оснований. Очевидно только одно – люди во все большей степени полагаются только на себя┘

– Это потеря социального капитала, доверия людей друг к другу┘

– У нас доверие распределяется очень странно. Государству люди не доверяют, а главе государства доверяют. Происходит персонификация. Это не соответствует классическим представлениям о демократии. Но вполне сопрягается с идеей выбора. Выборный царь – все равно выборный.

– В условиях глобализации растет международная конкуренция. Наступают на пятки страны, в которых функционируют совсем не демократические институты – тот же Китай. Не угрожает ли это выборам как институту?

– В американских, европейских и русских писаниях в 90-е годы был очень популярен тезис о глобальном распространении демократии. Многое там было от романтического восторга, но было и рациональное содержание. Демократизация повлияла даже на авторитарные режимы. Китай пытается постепенно реформировать свою систему – в 2000-х годах он ищет какую-то форму политического плюрализма, который мог бы сосуществовать с жестким контролем. Китайцы думают, как бы партийную систему, которая сложилась за полвека, не ломая, преобразовать в другую – тоже жесткую, но не настолько одиозную идеологически, как коммунизм. При этом на них давит не только опыт демократизации, но и страх того, что при демократизации по советскому пути они погибнут как государство, снова распадутся. А в Китае, который половину ХХ века был не государством, а набором образований, этот страх, я думаю, в ближайшие 100 лет будет стимулировать национализм, патриотизм, китайское государственничество. Они пытаются партийную идеологию переплавить в государственническую┘

– Выборный цикл ограничивает перспективу взгляда на 4 – 5 лет.

– Это «условное дробление временного континиума» – необходимый регулятор. Движение даже в условиях глобализации предполагает постоянную корректировку. США перестали корректировать глобализационные тенденции – и получили 11 сентября. Заметили бы опасность раньше – выборы позволили бы скорректировать ситуацию. Слишком длинные циклы в политике опасны.

– Не мешают ли выборы вырабатывать стратегию, акцентируя короткие тренды?

– Стратегия вырабатывается не администрацией, а совокупным политическим и интеллектуальным капиталом нации. Правящий слой должен прийти к консенсусу по поводу ключевых пунктов развития.

– Существует ли в России среди элиты подобный консенсус, который делает выборы безопасными и позволяет манипулировать информационным пространством тонко и деликатно?

– Он находится на самых ранних стадиях формирования. Существует определенное согласие, относящееся к сфере международной политики. Между условными левыми, включая Зюганова и Семигина, условными правыми – СПС и центристами, представленными правящей партией, есть согласие по поводу того, что с Западом нельзя идти на конфронтацию, нельзя допускать повторного раскола мира, нужно вписываться в модели поведения, которые приняты в мире. И это скорее демократические модели, чем методы традиционного мобилизационного типа. Тут нам американцы помогли, придумав теорию «нелиберальных демократий». Эта теория возникла еще до Фарида Закарии – в 93-м году в Америке появились первые работы, анализирующие опыт Индонезии и Малайзии. Политический строй этих стран был назван «управляемой демократией», придумали еще словосочетание «плюралистический авторитаризм». Этот термин очень точно выражает то, что происходит в Китае. А в России все-таки нет авторитаризма, но очевидно, что есть скорее плюрализм, чем демократия в ее классическом понимании. Доктринально эта новая реальность с большим опозданием, но схвачена западной и российской политологией. При этом еще недостаточно осмыслена.

– Она у нас схвачена для практических целей.

– Все-таки сначала мы решили делать то, что делаем, а потом – сформулировали. Не думаю, что тут было прямое влияние американских теорий, скорее – параллельное движение мысли. Но теперь можно говорить, что особенности политической системы Российской Федерации находятся в рамках глобального тренда движения по пути нелиберальных демократий, которые могут трансформироваться в демократии, а могут дать еще какой-нибудь плод. Опыта нет, предсказывать трудно. Но можно видеть, как политические механизмы, которые имели в виду демократический образец, но не могли работать в силу незрелости местных условий в нормальном демократическом качестве, стихийно стали дополняться внешними регуляторами. То, что назвали оранжевой революцией на Украине, никакого отношения к революции не имеет. На Украине стихийным путем возникла особая модель регулирования политического процесса. Революция приходит, захватывает власть и с этой властью остается. А Майдан приходит, заставляет действующую власть остаться в рамках Конституции и уходит. Через год, когда опять возникает угроза, – история повторяется. То есть Майдан действует циклически, всегда выполняя одну и ту же функцию – при помощи улицы регулирует то, что сама власть отрегулировать не может. В Киргизии – тот же механизм.

Для меня это имеет позитивный смысл. Очень важно, что обычные люди готовы сказать – надо менять систему. Но самое важное то, что у них хватает ума (или инстинкта), чтобы уйти после этого и не приводить к власти бандитов либо просто людей неподготовленных.

– В какую сторону может эволюционировать институт выборов в условиях современных информационных технологий?

– Американские выборы становятся мощной бизнес-индустрией. Сделать шоу – вот главное содержание кампании. Раньше было больше борения страстей – сейчас основная масса людей, причастных к процессу, просто делают бизнес. Поэтому выборы выливаются в массированные демонстрации. Если нет конфликтов и противоречий – их придумают. Чем дольше и скандальнее идет подготовка к выборам – тем всем приятнее. А различия позиций на самом деле находятся в пределах консенсуса по многим базовым вопросам. Впервые за 18 лет появился раскол в обществе по поводу войны в Ираке – и то не очень большой, потому что даже по этим «раскалывающим» вопросам существует тщательно оберегаемый консенсус.

А для консенсусного регулирования политики нужны очень зрелая политическая элита и политическая традиция. Главная проблема нашей демократии в том, что слой, который призван порождать профессиональных политиков и управленцев, пока не сформировался. В 90-е годы поляризация была такой острой, что, например, Зюганов с большим трудом разговаривал с Ельциным. Сейчас этого нет, но нет и настоящего сотрудничества между разными группами элиты, благодаря которому политический процесс становился бы более зрелым. Нет этого достаточно широкого и внутренне однородного слоя, представители которого одинаково понимают параметры процесса – внутри- и внешнеполитического: вот здесь мы будем драться, а вот за эту черту мы переступать не будем.

– Сверхзадача предстоящего выборного цикла – укрепить эти общенациональные основания для согласия. Через спор, конечно.

– Пока что горизонтальный диалог между элитными группами на неформальной основе не ведется. Они продолжают думать, что политическим качеством их функция исчерпывается. А на самом деле они еще все – теоретически – образованные, опытные люди. Идея о том, что все они служат одной цели – сделать страну лучше, на данном этапе у них чисто формальная. Плюс бюрократия считает себя не социальной группой, а суперэлитой. Она не погружена в политический процесс и не дает ни себе спуститься чуть ниже, где находятся просто политические лидеры, ни им подняться до себя – она их лишь выдергивает, по одному приглашает, дает указания и дальше рулит.

Нашей элите надо стать более густым бульоном. Понять, что Зюганов нужен СПС, что партия Жириновского за 15 лет тоже нашла свое место. Вот это нечто под названием «Единая Россия» – способно ли оно решать задачу единения разных сил? Похоже, что они перед собой такую задачу даже не ставят.

Выборы обостряют конкурентные отношения между разными частями элиты. Хорошо, чтобы они потом успокоились и перестали друг друга ненавидеть и во внедумское время. Формированию элитного консенсуса мешает тоталитарность российского сознания. Они Монтекки и Капулетти, которые привыкли воспринимать себя всерьез. А это неправильно, потому что их дети все равно могут пережениться.