Владимир Семенов
Теперь наша очередь обеспечивать преемственность ценностей.
Л.С.Бакст. «Портрет Сергея Дягилева с няней». 1906 год
Русский мир – это совокупность людей, которых объединяют общие идеалы, идеи, ценности. В минувшем веке многие из них легче было сохранить за пределами нашего отечества – но и такой путь был связан с подвижничеством. О значении подобного опыта для сегодняшнего и завтрашнего дня мы говорили с Алексеем Павловичем Козыревым, специалистом по истории русской философии конца XIX – первой половины ХХ века, который много занимался и судьбой русской послереволюционной эмиграции.
– Часть русской эмиграции, наиболее прославленная своими достижениями в области культуры, – какова ее главная интеллектуальная и моральная характеристика?
– Часть этих людей выехала из России детьми – например, вдова философа Владимира Ильина Вера Николаевна, которая оставила Советскую Россию в 25-м году, когда ей было 12 лет. Другая часть – это те, кто родился в первой эмиграции, как Николай Михайлович Осоргин, регент Сергиевского подворья в Париже, профессор литургики Православного богословского института, внучатый племянник философов Сергея и Евгения Трубецких, плоть от плоти русской культуры. Николай Михайлович рассказывал, что его отец регулярно слушал по радио трансляции опер из Большого театра и один раз, выйдя в антракте (трансляции шли в прямом эфире) на улицу за хлебом, не мог понять, где он – в Париже, в Москве или в Петербурге.
Эти люди в подавляющем большинстве говорили мне, что определяющим для первой русской эмиграции было сознание: мы тоже виноваты в том, что произошло с Россией, и мы должны искупить вину, приготовив будущей России «пакет» идеологии, богословия, литературного, художественного творчества, который можно будет предъявить, когда коммунизм падет. Не было обиды на страну, которая их исторгла. (В Древней Греции, например, остракизм считался вторым по степени тяжести наказанием после смертной казни.) Они считали, что в произошедшем расколе нации есть доля и их вины или вины их родителей, которые совершали непростительные ошибки в политической тактике, думая о будущем России.
В определенный момент к части эмиграции пришло ощущение, что Россия вовсе не умерла. Что и под коммунистами делается что-то очень важное. Например, передовицы газеты «Евразия» отличались от передовиц «Правды» разве что еще более радикально-оптимистическим тоном в отношении строек первых советских пятилеток. Были маленькие, частные феномены, которые эмиграция хорошо замечала, – например, бум любительского театра в 30-е годы, об этом писала газета «Возрождение». Или о Шостаковиче. Владимир Ильин писал о Валентине Фердинандовиче Асмусе как о советском философе, который продолжает традицию русской философии. В 46-м году из Америки в Париж Карташев привозит книгу Алексея Федоровича Лосева «Философия имени», и в Богословском институте ее с большим вниманием изучают.
В общем, миссия русской эмиграции – как она сама ее осознавала – была в том, чтобы достигнуть непрерывности русской культуры, вернуть России ее же. Все это мы не до конца осознали и не до конца отдали дань признательности этим людям. Кое-что происходит – открыт фонд Струве–Солженицына, библиотека «Русский путь», где аккумулируются архивы. Туда, к примеру, после кончины вдовы Владимира Николаевича Ильина Веры Николаевны, в соответствии с ее пожеланием, был передан его архив. И нельзя не сказать о таком важном событии, как передача архива Ивана Александровича Ильина в Россию. На моей памяти это первый случай, когда американский университет практически безвозмездно передает такого масштаба архив русского мыслителя.
Но наша признательность первой русской эмиграции должна выражаться в более интенсивной и серьезной работе по освоению архивов. Необходимо выделение средств на издание материалов. Мне, например, в 99-м году пришлось составлять книгу к 75-летию Сергиевского подворья в Париже. Книга была издана на деньги старосты этого храма Константина Константиновича Давыдова, который работает в конструкторской авиамоторной фирме. Он счел своим долгом выделить 2 тысячи долларов из личных сбережений для того, чтобы книга эта появилась в России. Но и у нас должны происходить подобные вещи, которые бы показывали: нам важно и ценно то, что в эмиграции происходило. А там русские люди длили «у рек Вавилонских», или «при реке Ховаре», как говорил отец Сергий Булгаков, русскую культуру.
– Русская эмиграция оказалась в непосредственном соприкосновении с западной культурой, политикой, бытом. Мы сегодняшние кидаемся в крайности – то абсолютного приятия всего, то абсолютного отторжения. Могут ли опыт русской эмиграции и ее творчество помочь нам найти более рациональный стиль поведения?
– Среда, в которую попала русская эмиграция, была чужой и часто враждебной. В 1913 году русский приезжал с полновесным рублем и мог заказывать дорогие номера в отелях, а в 20-х приехали нищие люди, которых нужно было кормить, устраивать на работу – спасибо Масарику, что он создал Русский научный институт в Праге, дав работу профессорам из России.
И в этом, с позволения сказать, русском гетто усиливались напряжение и взаимные претензии, которые различные кланы, газеты, юрисдикции предъявляли друг другу. Здесь следует говорить о двух типах мышления. Большая часть эмиграции первоначально оставалась в этом гетто, но были люди, которые целенаправленно преодолевали осознание себя как русских беженцев и начинали интегрироваться в европейскую культуру. Например, Александр Кожев и Александр Койре. Настоящая фамилия первого – Кожевников, второго – Койранский. Это русские эмигранты, которых Европа давно уже воспринимает как французских философов. Кожев был среди тех, кто открыл французам Гегеля в своих сорбоннских лекциях 35-го года, которые посещали многие молодые французские интеллектуалы, сотворившие потом французскую философию ХХ века. Потом он стал видным политическим деятелем, одним из провозвестников объединенной Европы. Койре – крупный специалист по философии науки, автор книги «От замкнутого мира к открытому космосу», исследований о Якобе Беме, о немецких мистиках, о русском славянофильстве. Его исследования написаны и изданы по-французски. Константин Ясеевич Андроников был переводчиком почти полного корпуса наследия отца Сергия Булгакова на французский язык, переводил Мережковского. Человек из очень аристократического рода, он был близким другом Шарля де Голля, главным переводчиком при французском Министерстве иностранных дел, а уйдя в отставку, стал деканом Сергиевского богословского института.
Другая модель – стремление сохранить свою русскость до конца: Бердяев, Булгаков, Франк, Николай Лосский. Бердяев был избран почетным доктором Кембриджа в 1947 году, а книги Франка переводились на немецкий язык – но все-таки это русские люди, которые мыслят и пишут по-русски, общаются преимущественно с русскими. Вот Николай Михайлович Осоргин, ныне здравствующий, на мой вопрос, не думает ли он о возвращении в Россию, ответил: «Нет. А зачем? Я и здесь живу в России. Это мой русский мир».
В любом случае, думаю, не стоит ждать, что эмиграция предложит какую-то схему, которая позволит нам сегодня перестроить нашу жизнь. У диаспоры должен быть центр. Таким центром – метафизическим, географическим, реальным – является нынешняя Россия. Не виртуальная, а существующая страна. Они на нее смотрят, ждут от нее помощи, поддержки, в том числе культурной. Магазин YMCA-Press в Париже, куда я еще успел прийти только окончившим университет, находил там литературу, которой не было в Москве, и потом, как сокровище, вез эти книги домой, - сейчас практически полностью заполнен книгами российских издательств. И это нормально.
Знание современной диаспорой реалий русской жизни недостаточное. Европейский уклад более спокойный. Мы все время жили как на вулкане – и в начале прошлого века, и в конце его, да и сейчас. Уровень нашей событийности гораздо выше, чем в той же Франции, хотя там тоже избирают президента и поджигают машины. Русский человек, оказываясь в той среде, по-иному начинает воспринимать события, происходящие в метрополии. Модель будущего должна предлагаться изнутри. И адекватная оценка исторических событий должна даваться либо изнутри, либо на большом временном расстоянии.
– Подписан Акт о каноническом общении Московского Патриархата и Русской Зарубежной Церкви. Может ли это способствовать лучшему взаимопониманию внутри Русского мира?
– Надеюсь. Но этот акт не означает, что вся теперь с нами. Почти вся Европа – это приходы Константинопольской Патриархии. Рю Дарю, Сергиевское подворье – все это Константинопольская церковь. Там есть довольно много людей, которые хотят вернуться к Москве. На Сергиевском подворье я знал епископа Михаила, который был в войну советским летчиком, попал в плен, затем окончил Сергиевский богословский институт. Этот человек абсолютно предан России и был не против канонически вернуться вместе со своими прихожанами в Московскую Патриархию. Но все-таки тенденция, которая сейчас возобладала и которую, в частности, представляет Никита Алексеевич Струве, – это тенденция обратная: недоверие к Москве.
Вообще же степень религиозности людей, попадающих в эмиграцию, возрастает, поскольку Церковь выступает той средой, где происходит общение. Много примеров, когда люди, совершенно безразличные к вере, уезжая на Запад, воцерковлялись. В этом отношении каноническое общение Церквей, если его реально удастся осуществить, может стать ресурсом – в той же Америке, где большая часть приходов принадлежит РПЦЗ. И люди, которые там бывают, – это действительно влиятельные представители общества. Но чтобы этот ресурс использовать, нужно вести очень тонкую церковную политику.
– О последних волнах эмиграции. Это даже не эмиграция в привычном понимании: люди не меняют гражданство, живут то там, то тут...
– Мне кажется, задача таких эмигрантов – создание позитивного образа современной России. Но эффект от их действий нередко оказывается противоположным – некоторые нынешние эмигранты делают себе имя на том, что называется «жечь мосты». Например, оказавшись за пределами России, они вдруг начинают доказывать европейцам, что русской философии нет, что это местечковый феномен, не заслуживающий права считаться национальной философской традицией. Европейцы удивленно разводят руками: как нет? А я 30 лет занимался Франком. А я читал и переводил Лосева. А я посвятил жизнь изданию Владимира Соловьева...
– Многие добровольно уехавшие люди, часто неосознанно, хотят убедить себя в правильности своего выбора. И культивируют мысль о том, что в России все ужасно и становится еще ужаснее┘
– Думаю, дело в другом. Поколению тех, кому сейчас от 30 до 40, пришлось пережить и эпоху двойных стандартов, и время быстрой мировоззренческой депривации начала 90-х. Это одно из самых денационализированных поколений в истории России. У него часто встречается такая установка – наша родина там, где нам хорошо. А в среде более молодой уже начали звучать национальные нотки, появились способность и потребность задумываться о том, что значит быть русским, почему надо быть патриотом, почему нужно служить своей стране┘
