Владимир Семенов Понимают ли власть и народ друг друга? Нужно ли им это взаимопонимание, способны ли они на него? Ответ на эти вопросы мы искали в разговоре с социологом Григорием Львовичем Кертманом.
– Насколько властная элита и народ друг друга понимают?
– Народ понимает элиты плохо. Связано это в решающей степени с тем, что отсутствует потребность в понимании. Вообще говоря, такая потребность присуща демократическому сознанию. Когда народ ощущает себя источником власти и как хозяин прислушивается к тому, что говорит элита, чтобы делегировать конкретные властные полномочия конкретным партиям, людям. Эта установка побуждает хотя бы время от времени вслушиваться в их слова – чтобы понимать, как они исполняют порученное и какие альтернативы существующему курсу предлагают другие фракции элит. Доверенность на управление страной в рамках демократической логики всегда ограниченная. У нас – всегда генеральная (по аналогии с продажей, например, автомобиля). И установки на то, чтобы вникнуть в логику поведения элит, у подавляющего большинства граждан не существует.
– Соответственно и элитам не так важно, что говорить народу.
– Да. Они интуитивно чувствуют, что для народа выборы – это в лучшем случае конкурс обещаний, а не конкуренция политических логик, программ, проектов. Объяснять, как именно собираешься достичь той или иной цели, доказывать, что предлагаешь более адекватный механизм решения общенациональных или региональных проблем, чем конкуренты, незачем. На это нет спроса. В борьбе за генеральную доверенность нужно просто убеждать избирателей в том, что ты или твоя партия лучше других – честнее, опытнее, добрее, наконец. Или – что другие хуже. И предвыборные технологии разных оттенков чем дальше, тем больше подменяют идеологии. В 90-е годы отчетливые идеологические разломы внутри элиты все-таки были видны, и рядовым гражданам в том числе. И внутриэлитные споры были более содержательны, чем сегодня. Хотя уже тогда в «политическом классе» постепенно распространялась мода на «прагматизм», за которой в большинстве случаев стояло нежелание или неумение внятно объяснить суть своей политической стратегии – возможно, за отсутствием таковой. Но все же ситуация, при которой СПС строит кампанию на абсолютно левой риторике и это воспринимается чуть ли не как должное, в 90-е годы была невозможна.
– Где берет начало это взаимное непонимание?
– Оно стало накапливаться в советские времена. И в конце 80-х сыграло, конечно, свою роль. Но и десятилетия застоя знаменовались таким взаимонепониманием.
– С консенсусом, тем не менее. Мы делаем вид, что работаем, вы – что платите.
– А отсутствие взаимного понимания необязательно означает конфликт. Вот свежий пример. На электронной фокус-группе просматривают и обсуждают фрагменты телевизионных программ, связанные с борьбой за проведение Олимпиады 2014 года в Сочи. В частности, Путин говорит: мы вложим столько-то миллиардов долларов в развитие инфраструктуры, лыжных трасс, гостиниц, это пойдет на спорт и здоровый образ жизни, а не на ракеты и вооружения, что очень хорошо. Участники дискуссии комментируют: это ведь он к Западу обращается, говорит – смотрите, если не дадите нам Олимпиаду, мы эти деньги пустим на ракеты и вам мало не покажется. Вот так и надо бороться за наши интересы – жестко, но хитро, не ухватишь┘ То есть выдумывается фантастическая версия – вроде бы Путин здесь прибегает к шантажу. Казалось бы, люди должны возмутиться, а они в восторге. Это пример ложной интерпретации, непонимания – но при полном одобрении. А вот пример противоположный. Высокопоставленный чиновник говорит, что снизить проценты по кредитам до определенного уровня возможно при некотором улучшении макроэкономических параметров. На фокус-группе – возмущение: что он говорит, при такой инфляции ничего не получится. А проблема в том, что понятия современного экономического лексикона осваиваются людьми медленно и избирательно. Слово «инфляция» все знают, а «макроэкономика» – нет.
– Здесь просто недостаток образования?
– Конечно. Но в коммуникации между элитами и массами проблема общего языка – одна из ключевых. Какие-то вещи, конечно, нельзя объяснить «на пальцах», но надо заботиться о том, чтобы понятия современного языка, в частности – экономического, проникали в массовый лексикон. И пользоваться по возможности теми, которые уже проникли. Это очень сложно. Но если элита обращается к народу, а народ ее не понимает, то ответственность лежит все-таки на элите. Какие бы ни были предпосылки и степень этого непонимания, только элита может что-то сделать для его преодоления – приспособиться к сегодняшним моделям понимания, а в какой-то степени влиять на то, чтобы они менялись.
Впрочем, не только властная элита. В формировании общего для элиты и народа языка огромная роль принадлежит СМИ, прежде всего, конечно, телевидению. Когда оно создает площадки и стимулы для разговора на серьезные темы на языке, понятном массовой аудитории, оно способствует формированию этого языка. Но ситуация в этом смысле ухудшается: дискуссионных передач на телевидении, касающихся социальных, политических, экономических проблем, причем идущих в человеческое время, осталось мало. Телевидение, за редкими исключениями, не вовлекает элиты в разговор, который был бы интересен и понятен людям. К тому же в некоторых всем известных программах сейчас принято целенаправленно «играть на понижение» – не стимулировать обмен содержательными аргументами, а провоцировать участников на склоку и демагогию.
– Насколько элиты сейчас слышат народ? Насколько способны его слышать?
– Не знаю. По тому, что и как говорят представители элит, судить об этом сложно. Тут еще надо различать представителей высшего чиновничества и публичных политиков. Когда члены правительства говорят в СМИ о планах и деятельности своих ведомств, они у нас обычно адресуются не к среднему человеку, а к ограниченному кругу подготовленных людей. Это вообще-то не слишком хорошо, но объяснимо: у них другие функции, и они не чувствуют острой необходимости в том, чтобы их понимали все. Тем более что карьерные перспективы того или иного министра не слишком тесно связаны с уровнем его популярности.
Публичным же политикам, конечно, необходимо представлять, что думают граждане, и реагировать на их ожидания и запросы. Они и реагируют, одни более умело, другие – менее. Но в целом, наверное, представления элит о том, что думают люди, обычно не слишком далеки от истины.
– То есть все же скорее слышат?
– Когда народ говорит громко – слышат. И власть, и оппозиция. Достаточно вспомнить историю с монетизацией льгот или нынешнюю ситуацию с льготными лекарствами. Когда же народ безмолвствует – слышат, понятно, хуже.
– Какие есть зависимости между тем, что говорит элита, и реакциями населения?
– Есть зависимость совершенно универсальная. Народ негативно реагирует на слова любого представителя властной элиты о том, что ситуация в экономике, в социальной сфере улучшается.
– Это говорят все.
– И это всегда вызывает раздражение
– Но не ухудшает отношение к власти?
– В целом нет, судя по рейтингам и результатам выборов. Но это воспринимается как неискренность, лицемерие или непонимание того, как живет народ. Это касается даже самых популярных политиков.
– Почему? И что с этим делать? Не запрещать же говорить о том, что что-то улучшается, если это действительно происходит.
– За нежеланием признавать изменения к лучшему стоят очень глубокие культурные стереотипы. У нас на вопрос: «Как дела?» не принято отвечать: «Хорошо». Если человек считает, что он хозяин своей судьбы, что его благосостояние, его достижения и неудачи зависят прежде всего от него самого, если есть такая установка социальной взрослости – то ответ «хорошо» означает: «я состоятелен как личность». А ответ «плохо» означает: «я аутсайдер, я социально и личностно несостоятелен» – и скорее всего сам в этом виноват. Такое признание ведет к снижению самооценки, к глубокому психологическому дискомфорту, и его принято избегать. Это – элемент американского культурного кода, отсюда – вечная голливудская улыбка, даже когда дела обстоят скверно.
А у нас традиционно преобладает социальный инфантилизм: уверенность, что положение человека зависит прежде всего от внешних обстоятельств, в особенности – от государства, от властей. И тут – все наоборот. Если человек на вопрос: «Как дела?» отвечает: «Хорошо», он как бы признает, что его достоинства вознаграждены внешним миром по заслугам и претендовать на большее он не вправе. Что обидно. Отвечая же: «Все плохо», человек не только не расписывается в собственной личностной несостоятельности, но, напротив, повышает самооценку: «я держусь, но я недооценен, я заслуживаю большего». Поэтому социальный инфантилизм предполагает некоторую угрюмость, обиженность, социальный пессимизм.
И поэтому нам не нравится, когда нам говорят, что ситуация в стране изменилась к лучшему, – то есть намекают, что оснований обижаться на обстоятельства, верить в то, что мы достойны большего, и гордиться тем, как мы «выживаем» вопреки тотальному социальному неблагополучию, несколько поубавилось. Это подрывает наше самоуважение. Разумеется, я говорю о преобладающей реакции. Для молодежи она, кстати, менее характерна, но означает ли это, что социальный инфантилизм постепенно изживается, – покажет время.
Между прочим, любые представители элиты, даже говоря о позитивных сдвигах, обязательно делают озабоченные лица и оговариваются, что это самое начало пути и не надо преувеличивать достигнутые результаты, и тем самым раздражение публики немножко ограничивают.
– Партия «Единая Россия» – партия оптимизма, и она сейчас получает половину голосов.
– Но не за оптимизм. Отказ признать принципиальные изменения к лучшему не мешает замечать, что в каком-то регионе дороги стали лучше, а зарплата медиков выросла, и относить это на счет «Единой России».
– Сейчас все говорят о качественных изменениях. Путин пришел – был бюджет 20 миллиардов, теперь – 280.
– Это у государства какие-то успехи, но нас это не касается, мы от этого ничего не получаем, говорят люди, защищая пессимистическую позицию.
– Рост зарплат каждого касается.
– На любых фокус-группах срабатывает объяснительный стереотип – инфляция съедает все. Как соотносятся прибавки к зарплатам с официальными показателями инфляции – не важно: говорят, что эти показатели занижены.
– Такая культурная установка не может перейти во что-то качественно другое?
– В обозримом будущем – вряд ли. Страхи части элиты по поводу оранжевых сценариев в России, по-моему, абсолютно не обоснованны. Наша специфическая пессимистическая «политкорректность», в принципе, создает благоприятную почву для распространения радикальных настроений. Но сама по себе о таких настроениях не свидетельствует.
