Татьяна Алексеева
Различные интерпретации демократии объединяются в сложный букет.
Сергей Акулиничев. Натюрморт третьего тысячелетия. Опубл.: Искусство России. «Сканрус», 2006
Мы живем в эпоху демократии. По крайней мере нам хочется думать, что это так. Еще сравнительно недавно, в середине 1970-х гг., более чем две трети государств можно было уверенно назвать авторитарными. Сегодня таких не более трети. Похоже, очередная «волна» демократизации несколько замедлила свой бег; некоторые авторы, например американский политолог Ларри Даймонд, даже начали писать о «подмораживании» демократического процесса. Но все же немногие государства, претендующие на статус цивилизованных, рискуют сегодня не провозгласить себя демократическими.
Необходимо, но недостаточно
Другое дело – каковы критерии демократии и где именно проходит граница между демократическим и авторитарным режимами. Это тема, споры вокруг которой заметно обострились в последние годы. Нас часто обвиняют, особенно за рубежом, в том, что в России сегодня установился авторитарный или полуавторитарный режим, что демократия у нас если и есть, то какая-то «неправильная», не такая, как на Западе. Мы же, в свою очередь, часто «ловим блох» в западной демократии и утверждаем, что наша демократия соответствует (или пытается соответствовать) российским традициям и историческому моменту. Создается впечатление, что мы говорим о разных демократиях.
Вопрос этот, между тем, отнюдь не праздный и не такой простой, каким мог бы показаться, если опираться на популярные учебники по обществознанию. Йозеф Шумпетер еще в 40-е гг. прошлого века выделил три основных типа демократии: с точки зрения источников власти (власть народа), целей правления (власть во имя народа) и, наконец, процедур формирования правительства. Но это только первое приближение. Сегодня мало кто говорит о демократии вообще. Исследователи предпочитают дополнительные определения: элитарная демократия, унитарная демократия; народная, регулируемая (управляемая), демократия большинства, консенсуса, образования, наконец, англо-американская (вестминстерская модель), французская, японская и т.д. Ряд авторов пошли по пути отсекания очевидных недемократических черт, то есть от противного. По-видимому, есть основания утверждать, что демократии не тождественно ни завоевание национальной независимости, ни эгалитаризм, ни фактическое самоуправление крестьянских или племенных общин.
Такое множество вариантов интерпретации неизбежно ставит проблему «подлинной» или «ложной» демократии, а также вопрос о критериях демократичности политического режима. Появляется идеологический аспект. Избежать этого аспекта интерпретации (ибо, как хорошо известно из истории, там, где начинается спор об «истинной» идеологии, рано или поздно появляется кровавый след) в последние десятилетия ХХ века помогло то, что возобладало понимание демократии в соответствии с шумпетеровской процедурной моделью, которая сводит к минимуму ее необходимые требования и параметры. Речь идет о наличии нескольких обязательных черт:
свободный выбор управляемыми своих правителей;
подотчетные правительственные институты;
периодическая сменяемость политической власти с помощью регулярных общепринятых процедур;
подчиненность лиц, занимающих государственные посты, правлению закона.
Разумеется, речь идет о минимальных формальных требованиях. Однако это необходимый, но отнюдь не достаточный минимум. Дело в том, что демократия имеет непосредственное отношение и к содержанию применяемых решений, так как включает не только процессы осуществления общественной политики, но и результаты этого процесса. Демократические правительства по определению проводят политику, способствующую укреплению фундаментальных демократических ценностей – таких как свобода, равенство, справедливость и т.д. Или, иначе, речь идет о сознательно направляемой политике укрепления социального и культурного климата, делающего возможной демократическую политическую практику, строительство и развитие демократических институтов и культивирование плюралистической политической культуры.
Изменчивые ромашки
Социокультурное измерение демократии очень часто ускользает от внимания исследователей из «старых», устойчивых демократий, которые характеризуются развитой гражданской культурой и консенсусом в отношении базовых ценностей. Но оно приобретает судьбоносное значение в «новых» демократиях с расколотыми ценностями и утраченной идентичностью. Между тем важность этого измерения отмечал еще в первой половине ХIХ века французский мыслитель Алексис де Токвиль в знаменитой работе «Демократия в Америке», подчеркивая, что демократию делают возможной культура, общество и ценности. Именно социокультурный контекст делает демократические процедуры возможными, а «согласие управляемых» – реальным. Не нужно быть философом для того, чтобы понять, что этот самый социокультурный контекст может быть самым разным: где-то преобладают традиционалистские элементы, где-то религиозные; в одних случаях демократия оказывается круто замешана на имперских амбициях, в других – на «комплексах» «малой страны». Можно ли примирить эти столь разные интерпретации?
Можно, но при учете некоторых существенных тонкостей. Одна из них связана с тем, что мы говорим не о демократии вообще, а о демократическом принципе легитимации принимаемых решений. Несмотря на всевозможные культурные, социальные, традиционалистские, религиозные и инновационные «вызовы», демократический принцип легитимации в функциональном плане легко реагирует на быстрые общественные изменения, которые присущи современному типу цивилизационного развития. Ни один другой принцип легитимации не создает таких возможностей, а это имеет решающее значение в ситуации ускорения всего и вся.
Другая тонкость потребует от нас краткого экскурса в сферу политической философии. Несколько лет тому назад американский политический философ Майкл Фридэн рассмотрел вопрос о «сущностно оспариваемых понятиях». Дело в том, что большинство понятий, которыми оперирует политическая теория, – свобода, равенство, справедливость, авторитет и др., – получает множество интерпретаций, часто противоречащих друг другу. Именно споры вокруг этих понятий и составляют существо политических дискуссий. Либерал, социалист, консерватор – все говорят о демократии или свободе, но каждый понимает ее по-своему. Не меньшее разнообразие вносит и национальный или исторический контекст.
Представим для наглядности ромашку со множеством лепестков, в центре которой находится то, что позволяет объединить все это множество пониманий вокруг определенного понятия, в нашем случае – демократии. При этом центр цветка никогда не остается на месте, он крайне подвижен, смещаясь то к одному, то к другому лепестку: демократия – не застывшая форма, а динамичный процесс, она постоянно развивается, отступает, колеблется, наполняется новым содержанием или деформируется под влиянием текущих проблем и неверных решений. Теперь усложним нашу метафору. Представим себе не отдельную ромашку, а целый букет ромашек-ценностей, таких как свобода, равенство, справедливость, авторитет, государство и прочее. Как выясняется, все они существуют не сами по себе, а постепенно выстраивают связи между собой; более того, эти связи становятся фиксированными, постоянными, стабильными. Теперь это уже не просто группа концепций-лепестков, а системы интерпретаций совокупных политических концепций. Эти системы хорошо нам известны как идеологии. Иными словами, определенная интерпретация свободы поддерживает столь же определенные интерпретации равенства, справедливости, демократии, авторитета – и, в свою очередь, сама поддерживается ими. Поэтому демократия либерала и демократия социалиста всегда будут разными, не говоря уже об исторических и культурных традициях и особенностях отдельных стран.
Относительное неверно. Абсолютное опасно
Вот здесь нас поджидают две опасности. Первая связана с тем, что мы можем допустить, что все идеологические цепочки такого рода равноценны, и таким образом впасть в полный релятивизм. Можно сколько угодно шутить, что демагогия – это демократия, а демократия – это демагогия. На самом деле все не совсем так, если вспомнить о «сердцевине» цветка, то есть минимальных требованиях демократической легитимации. Они либо есть, либо их нет, сколько бы иные правительства ни провозглашали себя демократами. Поэтому разные интерпретации демократии не вполне равноценны, некоторые из них ближе к «сердцевине», другие – дальше от нее. Это допускает споры о процедурах и делает их необходимыми.
И вторая опасность: превращение самой демократии в идеологию или даже государственную религию. Это тенденция, которую мы стали наблюдать в последнее десятилетие в США и Европе. «Подобно любой другой религиозной форме, демократия имеет собственные ритуалы, – подчеркивает итальянский политолог А.Пиццорно, – дни выборов, подтверждения доверия представителям народа, гимны, церемонии, демонстрации единства. У нее также есть свои крестоносцы. Нам говорят, что она должна уничтожить присутствие политического зла в мире. Традиционно крестоносцы предполагали достичь этой же цели через обращение людей в истинную религиозную веру. Теперь они думают об обращении к истинному политическому режиму». Иными словами, демократия жива до тех пор, пока допускает разнообразие интерпретаций и многоцветье национальных особенностей. Она всегда будет японской или американской, российской или французской, либеральной или социалистической, развитой или не очень. Превратившись в застывшую «истинную» идеологию или даже религию, демократия уничтожает саму себя, даже если скрупулезно придерживается выверенных веками демократических процедур.
