Владимир Семенов
Мы находимся в изоляции и не можем ответить на вызовы времени.
Ярослав Крестовский. Часовых дел мастера. 1975. Государственный Русский музей
Эмоциональное отношение к своему отечеству во многом рождается из культуры, а в немалой степени и формирует саму национальную культуру. Поэтому так важно было обсудить тему патриотизма с Даниилом Борисовичем Дондуреем – социологом культуры, главным редактором журнала «Искусство кино», членом президиума Совета по культуре и искусству при президенте РФ.
– Что такое патриотизм? Эмоция, идеологии, традиция?
– В простом русском языке патриотизм – это любовь к родине. Как оценить любовь? Это очень объемное, полифоничное чувство, которое есть и культурный код – матрица, по которой люди данной культуры воспринимают все, что к ней относится, как родное и естественное. Это и традиция, и ценность, и отношение к традиции и ценности, и чувство, которое переводит такие абстрактные вещи, как традиции, ценности, нормы поведения в человеческое измерение – на очень глубоком социально-психологическом уровне. Это и цели, и содержание, и механизм.
– При этом патриотизм может быть и целебен, и разрушителен для общества, для самого субъекта этого чувства...
– Дальше идут оценки наполнения патриотизма – того, что называют его практикой. В одних ситуациях эта практика является актуальной, творческой, жизнеподъемной, вдохновляющей, сохраняющей культуру и ее матрицы и смыслы. А в других – это практика тормозящая. Она используется людьми, которые не понимают принципов развития системы, сдерживают ее. Одна практика патриотизма – когда враг стоит у ворот Сталинграда, а другая – когда мы говорим, что наши социалистические принципы более эффективны, чем буржуазные рыночные, а наше понимание свободы или прав человека более современно, чем западное. Во втором случае это не объективно, изоляционно, связано с непониманием процессов интеграции и глобализма.
– А что сейчас у нас происходит?
– Борьба различных политических группировок за право интерпретировать понятие патриотизма. Можно выделить различные подходы к этому понятию. Первый – самый традиционный: патриотизм помещается в контекст защитительных, военных отношений. Задача населения с точки зрения государственных, в первую очередь силовых структур, – определить врага. Готовиться к отражению атаки врага на нашу родину, patria – территорию, культуру, экономику, язык. На протяжении всего ХХ века патриотизм сводился к военно-патриотическим задачам. Патриотизму учили отставные офицеры в школах, деньги давались на военно-патриотическое воспитание, игры детей были военно-патриотическими. Очень в малой степени патриотизм был связан с гордостью за науку и культуру.
Второе понимание возникло с Оттепелью. С эпохой больших культурных достижений, которые были связаны с попыткой вписать Россию в процесс развития мировой цивилизации. Кончился изоляционизм, открылся железный занавес, в три этапа открылись границы – сначала в конце 50-х, потом в 70-е, потом в 90-е. При всех ограничениях это была первая, очень важная стадия включения в глобальные процессы. И патриотизм стал писаться не только языком политработников армии. Сыграл свою роль гигантский всплеск советской науки и культуры. Были разные результаты – с одной стороны Шолохов, с другой – Пастернак и Бродский – но это был единый процесс. Эта эпоха формируется несколькими этапами: ХХ Съезд, Хельсинкская декларация 75-го года, наконец – революция 1991–1993 годов.
А после 93-го года и до настоящего времени идет конкуренция между силами, которые пытаются присвоить понятие патриотизма. Нужно сразу сказать об огромных, непростительных идеологических ошибках так называемых реформаторов. Они сделали очень много для страны, осуществили бескровную социально-экономическую и социально-политическую революцию – но совершили преступление, отделив социально-экономические, политические, технологические революционные процессы от мировоззренческих, идеологических, духовных. Они исходили из превратных представлений о том, что люди, увидев изменения жизни, одновременно сами будут менять свои представления о ней, и не занимались созданием новой мифологии, новой идеологии, которая поддержала бы реформы. В результате к 2006 году мы имеем уникальную ситуацию – обычно такие ситуации ведут к революциям. Экономика, социальные отношения, политическая, информационная система, передвижение людей, товаров и идей – осуществляются по принципам современного рыночного общества и виртуального медийного развития, а представления людей об этих процессах существуют в другой системе координат. Нет стран, где бы население ненавидело условия, по которым эта страна существует. Немцы гордятся победой над фашизмом, французы – революцией 1789 года, американцы – своей революцией и Вашингтоном. А главный враг России – Ельцин и события 90-х годов.
– Но после революции во всех странах наступает реакция.
– Не такого масштаба. В Польше коммунисты перекрасились в социалистов и пришли к власти – вот и вся реакция. А здесь под управлением Кремля нация ненавидит начало 90-х. Два социологических примера. 66% молодых людей в возрасте до 35, чье созревание и осознание себя и жизни проходило в последние 15 лет, не знают – было бы лучше, если бы ГКЧП победило или проиграло. 74% в нашей стране ненавидят бизнесменов. Каждый телевизионный обозреватель произносит как нечто естественное: «ужас ельцинской поры». Такого история не знает. Отказывайся от этой программы, пусть вводится тоталитарный режим, отменяется частная собственность, закрываются границы – и тогда уже говори об «ужасе ельцинской поры».
В очень противоречивой ситуации находится путинская система правления. С одной стороны, она по многим направлениям продолжает модернизацию страны. Это касается экономики, организационных процессов, ряда аспектов международной политики. А в идеологическом плане придумывает все более и более мощные тормозы. И машина скоро сломается: нельзя нажимать одновременно на тормоз и стартер.
В 2000-е наступила ситуация двойственности, мировоззренческой обезвоженности. Непонятно, что это за страна, каковы ее приоритеты. При ежедневном умножении мировоззренческих противоречий одна из твердых опор – понятие патриотизма. В борьбе за него схватились несколько сил. Во-первых, националисты. Тренд национализма невероятно ресурсен. В 2003 году партия «Родина» и ЛДПР вместе легко собрали почти четверть электората. В последний год эти ресурсы тоже хорошо подогреты и готовы к приготовлению. Потому что отсутствуют другие идеологически проваренные проекты и предложения. У националистов очень много организационно-политических колонн. Это может быть старинная форма элдэпээровской болтовни или новые формы – так называемая новая левая Партия справедливости имени Миронова, или оголтелые молодежные группы, или организации, связанные с православием. Все они хотят сказать простую вещь: кто с нами, тот патриот, кто не с нами – тот не патриот. То есть патриот – это этнический русский, православный, человек, по выражению президента, коренной национальности (непонятно, что это такое). Который ненавидит Запад и западное мышление, не допускает на нашу территорию инородцев и иноверцев и хочет, чтобы они ее покинули – хотя это противоречит всем демографическим вызовам России. Который не желает, чтобы вместе с западными автомашинами к нам пришли и западные представления о том, что нехорошо воровать, нужно платить государству налоги, что криминализация телевизионного эфира убийственна для развития страны – а хочет сохранить бизнес по понятиям, когда закон, как у Сталина, – это просто декорации для мира. Чтобы инвестиции продолжали поступать и госкапитализм тучнел и развивался.
Другое направление – очень незначительные силы, которые противостоят этой точке зрения. Они таких патриотов объявляют врагами России, считают, что это изоляционисты, которые не понимают условий развития современного мира, интересов России в эпоху тотальной глобализации. Что такие «патриоты» нарушают заветы самого популярного властителя России, который топором прорубал окно в Европу и вписывал Россию в контекст мировой истории.
– Но вот есть США – страна идеологически и культурно самодостаточная, если не изоляционистская. При этом они не только идут в ногу с модернизацией – они ее сами направляют. И смотрят на весь мир сверху вниз.
– США – это особая система. Их развратила опережающая технология решения целого ряда вызовов ХХ века. Во-первых, они первыми создали национальную политику, невероятно терпимую ко всем этносам и группам. Они даже сильно продвинулись в решении расовой проблемы после Кеннеди. Во-вторых, они предоставили колоссальные свободы для предпринимательства. Это в России, если ты хочешь открыть парикмахерскую, ты должен кормить пол-Москвы. В Америке простой парень Сергей Брин, родом из нашей страны, становится владельцем Google. Сейчас он в первой десятке миллиардеров. И третье – они смогли свободу соединить с патриотизмом.
Есть два свидетельства фантастической мощи этой системы. Во-первых, весь мир рассчитывается в долларах. И мой частный пример. В мире 80–90 национальных кинематографий, и у всех есть национальные премии. И только национальная премия США, премия «Оскар», стала общемировой. Обладая 13-триллионным ВВП, тратя на вооружение в 1,5 раза больше, чем весь наш национальный бюджет, они, конечно, «зарываются». Это еще зависит от ума политиков. Если бы был политик типа Рузвельта или Кеннеди, они бы, наверное, более аккуратно себя вели. У Америки свои драмы. США очень сильные, очень богатые, очень самовлюбленные. И пока европейское сообщество не может конкурировать с ними, как и страны Юго-Восточной Азии и Китай.
– Но мы-то привыкли конкурировать, и это остается...
– Это рудименты советского сознания. Россия уже не третья страна мира по населению, а восьмая, а люди не осознают этого. У нас 142 – а у них-то 300 миллионов, даже в США, не говоря о других гигантах. Или наши достижения в области науки. По количеству зарегистрированных патентов мы уже выпали из двадцатки стран. У нас гигантские понижающие процессы, связанные с культурой, наукой, интеллектуальной жизнью. Рядовой человек, приехавший из Южной Америки или из Новой Зеландии, включив наш телевизор, никаких свидетельств интеллектуальности нации там не найдет. Кроме канала «Культура».
– Как корректировать эту ситуацию?
– Микроскопические социальные группы понимают, что патриотизм – это не охранительные идеологемы.
– Здравых людей в стране много...
– Они, во-первых, об этом не думали. Во-вторых, телевизор и власть каждый день сбивают мушки их правильной ориентации. Так вот микроскопические группы понимают, что патриотизм в условиях современного общества требует постановки и решения абсолютно других задач. Они заключаются в том, чтобы Россия стала по-настоящему конкурентоспособной страной в условиях общемировой интеграции, которую не могут остановить ни лимоновцы, ни РПЦ и все ее сателлиты. Интеграция – основной кумир развития современной цивилизации.
По размерам территории, численности населения, интеллектуальному капиталу, потенциалу культуры Россия входит в первую десятку. А по другим показателям, более интегрированным и сложным – свобода экономики, ее инновационная составляющая – она на 60–100-м местах, на уровне Того и Эфиопии.
Необходим перенос акцентов с военно-патриотического воспитания на мирно-патриотическое. Нужно научить население быть патриотичным в условиях конкуренции мирного времени. По интеллектуальному потенциалу наносится огромный удар – в частности, российской моралью. Сейчас драма номер один, еще не осмысленная нацией, – беспрецедентное, ужасающее моральное состояние российского общества. В таких условиях мирно-патриотическое воспитание – это накопление человеческого капитала. Мы находимся на одном из первых мест в мире по уровню высшего образования на 10 000 населения – здесь мы абсолютно конкурентоспособны. И при этом неконкурентоспособны в росте производительности труда, который у нас в 2 раза ниже, чем в Бразилии, в 3 раза – чем в Польше и в 5 раз – чем в США. Рост денег идет непрерывно, а производительность не растет. Это свидетельство очень низкого технологического качества страны.
Конкурентоспособность – это интеллектуальный климат, культ креатива, чего у нас нет. Ни в телевидении, ни в жизни, нигде. Президент страны ни разу за 6 лет не выступил на темы культуры. Он ни разу не коснулся того, что у нас нет культа поиска новых подходов, мы не гордимся академиками – мы гордимся только бандитами, говорим только об авторитетах, размышляем только о криминальных разборках. Наш язык великий, уникальный, мировая сокровищница культуры – мы перешли на блатную феню. Об этом в публичном пространстве говорят несколько десятков, может быть – сотен человек. Интеллигентные люди стесняются говорить о патриотизме, потому что это понятие захватили реакционные силы. Уже кажется, что министры экономического блока и управляющие больших компаний заведомо не патриоты, а митрополиты и дьяконы – заведомо патриоты. Господствующее в России представление о патриотизме чрезвычайно изоляционистское, Сталиным выращенное.
– Кто вообще может говорить о патриотизме?
– Только две силы – политическая власть и лидеры интеллигенции. А они оставили это поле мировоззренческой брани для Зюганова, Жириновского и Рогозина. Военные действуют по-старому, им за это платят деньги в мобилизационных отделах, где воспитывают допризывников. А интеллектуалы, более того, поддерживают Зюганова, Митрофанова и Рогозина в том, что надувают это слово антиамериканизмом. Им кажется, что, плюнув в Америку, ты поможешь России. Это чепуха. Это ничего не дает для развития страны, от этого патриотов не выращивают. Подогреваются самые низкие импульсы, которые ничего, кроме изоляционизма, проигрыша и невозможности адекватно конкурировать, не дают. А высшая политическая власть играет сразу на 20 полях. Одно из ноу-хау нынешней администрации – в том, чтобы каждый мог признать лидера страны своим. Умение понравиться любому собеседнику – первое качество работника секретных служб. В одних контекстах ты рыночник и глобалист, а в других – борец за национальную историю и свои корни. В третьих – интеграционник, в четвертых – православный, в пятых... Так и советская интеллигенция в 60-е годы: утром вставляли цитаты из Брежнева, а вечером говорили – о ужас, чем мы занимались. И открывали книжки Пастернака. Это типичное для нашей страны двоемыслие. Чуть ли не те же самые люди, которые до семи часов ищут грузин, после семи рвут на себе волосы и говорят – о ужас, как моя страна могла дойти до того, чтобы искать грузин. Очень точная политика, народ откликается – 70-процентный рейтинг доверия. Но такая маркетинговая технология имеет пределы. Это чревато колоссальными болезнями, которые я уже описал.
