От диалога к справедливости

Самое определенное, что можно сказать о стабильности в России, – то, что это феномен сложный. Он находит свое проявление в жизни как общества, так и государства, а особенно – в их взаимодействии друг с другом. Именно эта тема стала ключевой в беседе с Александром Аузаном – ученым-экономистом и общественным деятелем.

– Есть ли сейчас стабильность? Какова ее природа?

– Я думаю, есть. Только стабильность, которую мы имели в первое президентство Путина и которую мы имеем во второе, – это разные явления. Ныне от той стабильности остался только внешний каркас, а внутри развиваются труднопредсказуемые процессы. Для того чтобы говорить о стабильности в перспективе, нужно понимать, как устроены механизмы преемственности. А они никак не устроены.

– Почему? Преемственность у нас сейчас – это наследование власти.

– Понятно, что будет попытка сделать то же самое, что при Ельцине. Но есть отличия: в 1999 году сначала на парламентских выборах велась открытая борьба двух групп элиты, и лишь потом сработал механизм преемства. И более или менее понятны были условия конвенции, на которых эта самая преемственность состоялась.

Наша стабильность – трансформационного происхождения. После периода революций всегда наступает период реакции. Он может иметь разные формы, но всегда наступает. В теории иституциональных изменений есть важное положение о том, как движутся формальные и неформальные правила. Неформальные правила всегда движутся «инкрементно» – они не могут измениться в одну ночь. Я студентов спрашиваю: как изменились неформальные правила в России 25 октября 1917 года? Правильный ответ: «никак». Медленная изменяемость неформальных правил привела к тому, что когда от «военного коммунизма» перешли к НЭПу, страна восстановилась за несколько месяцев. А формальные правила всегда меняются скачком. Может быть скачок на уровне так называемых конституционных правил, что и произошло в октябре 17-го года, в 91-м году или в 93-м. Формальные правила делают скачок, отрываются от неформальных, и вследствие этого страна живет в условиях несовпадающей «сетки правил». Это имеет плюсы. Например: есть свобода для создания чего-то нового, и это касается не только экономики. Также понятно, что на этом разрыве всегда растет незащищенность населения, преступность. Дальше неформальные правила куда-то дрейфуют, при этом накапливается напряжение из-за разрыва формальных и неформальных правил, и формальные правила начинают сдвигать обратно, восстанавливая некоторый порядок. Реакция выполняет положительную историческую функцию. Только когда Франция из революции перешла в реакцию, она создала мощное хозяйственное законодательство.

Россия вступила в период реакции на рубеже веков, и в течение первого срока президентства Путина «стабильность» была продуктом такого рода реакции. В смысле возвращения каких-то правил, подкручивания гаек, создания порядка на месте развала. Но когда реакция выполняет свою задачу, встает вопрос о выходе из этого периода. Если выход не происходит, то начинается тенденция к реставрации, к восстановлению неэффективных институтов, которые давно вытеснены историческим процессом. Сейчас, во второй период президентства Путина, обнаруживаются эти реставрационные тенденции. Например, попытка создать партию на манер КПСС, когда для нее нет места в современных общественных условиях.

– Де Местр утверждал, что реакция должна иметь творческий характер в не меньшей степени, чем революция. А здесь он теряется?

– Да. Творческий характер проявлялся, когда создавалось новое хозяйственное законодательство в первое президентство Путина.

– Тогда это представлялось продолжением радикальных реформ.

– Правильно, реакция доделывает работу революции, поскольку она ставит порядок на место процесса. И Наполеон за французской революцией создавал правила не старого режима.

– Отчего ныне пропала эта «конструктивность»?

– Мы вышли на закономерную проблему, на которую выходят все общественные эволюции через некоторое время после революционных изменений. Когда в начале 90-х происходили радикальные изменения в экономическом порядке, население убедили в том, что дальше будет хорошо. Потом выясняется, что хорошо не всем. Есть особняки на Рублево-Успенском шоссе, а есть нищие учителя и врачи, беспризорные дети и т.д. Кредит ожиданий закончился. Возник вопрос: это результат, который мы получили? Ведь не это обещали в начале 90-х годов. Это так называемая проблема компенсаций. Ее независимо от российских событий формулировали американские экономисты Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок 30 лет тому назад. Они справедливо утверждали, что идеально распределить собственность невозможно
Через некоторое время обязательно возникает вопрос о коррекции. Если снова перераспределять собственность, то он возникнет вновь. Нужно решить так называемую проблему компенсаций, потому что новая собственность, особенно крупная, обществом не признается. С охраной этой собственности, с тем, чтобы ее прятать, вывозить, связаны колоссальные издержки. Страна теряет возможности развития. Также понятно, что бизнес не может разговаривать с государством «басом». У бизнеса и у власти разные уровни легитимности.
Другое звучание того же вопроса – это проблема справедливости. Главной идеей развития в 90-е годы была свобода. В течение политического цикла, который закончится в 2008 году, – идея стабильности. Идея справедливости становится главной для того, что будет происходить после.

– Почему все-таки идет «выхолащивание» стабильности?

 - Дело ЮКОСа означало, что власть тоже не признает легитимность собственности олигархов. Дальше нужно было предпринять шаги для легализации системы.
Проблема компенсаций может по-разному решаться. Один вариант – те, кто получил крупную собственность в 90-х, выплачивают в виде дополнительных налогов то, что должны были бы выплатить, если бы их приватизированная собственность тогда была оценена по рыночной цене. Не могли они в 93–94-м годах заплатить реальную цену за эту собственность. Могли заплатить только транснациональные компании, но тогда мы бы имели другой хозяйственный и политический режим. Учитывая, что Россия – страна крупной промышленности, нужно было либо оставлять крупную промышленность в государственной собственности – тогда была бы велика возможность возврата к прежнему режиму, либо выбирать между национальным и транснациональным капиталом. Но возникла проблема компенсаций, и она не решается. Казалось бы, идет огосударствление: покупка активов ЮКОСа «Роснефтью», покупка «Сибнефти» «Газпромом». Огосударствление теоретически может быть вариантом решения проблемы компенсаций. Но это не национализация. При покупке активов ЮКОСа, например, выскочила группа никому не известных анонимных крупных инвесторов «Байкалфинансгруп». И непонятно, где огосударствление, а где рост частных активов. Более свежий - пример с «Росукрэнерго». В экономических понятиях это не рост государственной собственности, не рост частной собственности, а укрепление того, что институциональные экономисты называют «режимом свободного доступа». И только для тех, кто имеет связи в государственном аппарате.
Не решен вопрос: идем ли мы на огосударствление капиталов, или на такую их легализацию, с которой согласилось бы население, получив какие-то блага? А это вопрос конституционного порядка. Поэтому мы и не имеем многого из того, что должны были бы иметь. Например – партий и парламента. Даже те партии, которые у нас были, превращаются в привидения. Потому что смысл существования любой партии в том, что она должна представлять группы интересов в обществе.

– В Европе в последние десятилетия партии скорее выражают ценности┘

– Основа не обязательно классовая. Но должны быть группы населения, с которыми есть связь. У наших партий нет связи с этими группами. Единственная связь – с исполнительной властью, которой многообразие партий не нужно. Хотя пратически единственная в парламенте партия не работает как фильтр. Драма нынешней власти в том, что парламент потерял все жизненные функции.
Тут надо вернуться к нерешенности вопроса о модели справедливости и легитимизации собственности. Способ решения этого вопроса определит разные группы интересов, которые станут действовать через партии и парламент. Без этого политическая жизнь вытеснена на окраины системы. «Выхолащивание» происходит потому, что не решаются конститутивные вопросы, которые пора решать.

– Вы говорите о проблемах перераспределительного характера. Не нужно ли нам об этом думать поменьше, если мы ставим перед собой задачу догонять развитый мир?

– Дело не в том, чтобы кому-нибудь дать денег. Ясно, что этим проблема не решится. Справедливость не есть обязательно перераспределение собственности. Возможно, речь должна идти об изменении ролей в системе. И именно благодаря тому, что люди разные, возможно перераспределение ролей. Кому-то важны права трудящихся, кому-то – чистая окружающая среда, или поддержка семьи, или обеспечение прав потребителей. И невозможно за разные группы населения придумать, что им нужно в обмен на согласие с той или иной организацией собственности на крупную промышленность. Нужны диалоговые механизмы. И разные качества «стабильности» обусловливаются тем, что в первый период Путина эти механизмы работали, а во второй – не работают.

– Они действительно работали?

– Я участвовал в реформе по дебюрократизации экономики. Мы делали пакет вне гос-аппарата. Была договоренность с министром экономики, поддержка президента. А делали мы работу на переговорных площадках с большим и малым бизнесом. В итоге некоторые из этих законов, такие как закон о проверках – так называемый 134-й  федеральный закон – работают до сих пор очень неплохо. Были попытки диалогового механизма, связанные с Гражданским форумом 2001 года.
В нынешних условиях этого нет. Попыткой такого рода была идея Общественной палаты. Только нельзя, чтобы одна рука хотела создать механизм обратной связи, а другая – инструмент накачки мозгов и управления поведением.

– Но власть не может отказаться от манипуляции.

– Исполнительная власть может и должна манипулировать группами интересов в парламенте. Но для этого сначала должна работать парламентская процедура представительства групп интересов, а потом уже манипулируйте.

– Но если общество пассивно и таких групп не создает?

– Вернемся к закону об Общественной палате. Мы предложили создать рабочую группу в парламенте, куда должна была стекаться информация, предложения, возражения. Компромиссы достигались очень тяжело, но достигались. Создавались определенные модели. А когда нужно было представить этот проект на пермском социальном форуме, в ночь вывезли из Москвы вариант, подготовленный в рабочей группе, а привезли другой. Я говорил потом тогдашнему главе администрации Дмитрию Медведеву: почему вы не могли представить проект от имени кремлевских юристов? Мы бы затем свели эти тексты. Механизмы обратной связи создавать можно. Но для этого нужно соблюдать условия: понятные процедуры, возможность участия разных групп.

– Только власть святых людей способна к самоограничению, если само общество  немо и не оказывает сопротивления.

– Да, власть решила, что держит Бога за бороду, что она твердо знает, что можно делать в этой стране и чего нельзя.  Дело кончилось выступлениями против монетизации льгот в январе 2005 г. И каковы последствия? Реформу эту залили деньгами, причем избыточными, но все прочие реформы практически были остановлены – образования, здравоохранения, муниципальная и еще многие. С 2005 г. никакие реформы, кроме вброса денег, не проводятся. Но это не путь. Проект «доступное жилье» показывает, как можно ухудшить положение людей, вбросив деньги. Это тема административных барьеров. Предложение не может увеличиваться, потому что вы имеете рынок с высокими входными барьерами, монополизированный, да еще аффилированный с мэрами.

– Но чтобы мэров «проломить», нужна авторитарная дубина.

– Ее боятся применить, потому что перед выборами поссориться с десятью тысячами мэров – это смертельно. Но кто сказал, что ссориться обязательно? Можно учитывать их интересы. Они давно хотят войти на алкогольные рынки, но их туда не пускают. Пустите их на алкогольные рынки в обмен на то, что они уйдут с рынка недвижимости.
Решения состоят в том, что как с элитами, так и не с элитами надо пытаться договариваться. А власть этого не делает. В результате сама власть – не рынок – создала астрономические цены на жилье.

– Каков выход из этой «стабильности»? Иногда кажется, что у власти для диалога уже партнеров нет.

– Из того, что власть не хочет и не может налаживать партнерские отношения, не следует, что потенциальных партнеров нет. Они есть. Почему власть этого не делает?
Я против представления о власти как о монолите – не в смысле взглядов, а в смысле интересов. Проблема в том, что группы специальных интересов во власти ставят денежные интересы выше политических. Им важно установить контроль за какими-то активами и не потерять его в 2008 году.
Далее возможны варианты. Один – вариант 99-го года, когда властные группы говорят: мы уходим, но нам нужны гарантии от уголовного преследования и отторжения имущества. Другой вариант. Есть властная группа, которая в конкуренции с другими группами понимает: чтобы перекинуть этот мост, нужно (не уходя даже от власти) вернуться к практике, которой они владели в 2000–2002 гг. – когда работали с парламентом, где не было автоматического большинства.
Если этого не произойдет, сценарий очень нехороший. Эффективность управления все время падает. И иногда это прорывается наружу. Банковский кризис 2004-го. Винный кризис 2006-го. Все сделано своими руками. Такие вспышки происходят постоянно. Если мы возьмем инерционный сценарий, то подобный кризис неизбежно произойдет в жизненно важной сфере. Представьте винный кризис, ударивший по водке...