Платель и Смерть

Понять случайное можно, лишь обращаясь к подсознанию.
Фото Сергея Приходько (НГ-фото)

– Господин Платель, мне сказали, что вы только что ездили на экскурсию, где вы были?

– Мы были на Дорогомиловском кладбище. Зашли на рынок, где купили гречишного меду. И поехали на Новодевичье кладбище – сначала были в монастырской части, в церкви, и просто побродили. А потом пошли на Новодевичье кладбище, где у нас была небольшая частная экскурсия┘

– А почему выбор пал не на Красную площадь, а на Новодевичье кладбище?

– Я вообще люблю кладбища. В моем родном Генте есть похожее, но не такое большое и впечатляющее, как Новодевичье. На мой взгляд, кладбище – изумительное место для прогулок и размышлений. Смерть все время присутствует в том, что я делаю, во всех моих спектаклях.

– Смерть для вас такой же культурный объект, как и кладбище, или же это то, что эпатирует аудиторию, а заодно и интересно┘ не совсем точное слово┘ «ложится» на язык жестов, танца?

– Смерть для меня скорее философское понятие. Не знаю, как в России, но в Бельгии смерть – нечто очень скрытое, то, что не выказывается, не выдвигается на первый план. Конечно, она повсюду присутствует, поскольку всякий с ней сталкивается, но это не то, что является элементом каждодневной жизни – в отличие от Латинской Америки или от Африки, где смерть является просто элементом каждодневного существования┘ ну в той или иной форме, разумеется. Так случилось, что я одержим смертью. Это мое личное наваждение.

– То есть?

– Я думаю, что принадлежу к людям, которым очень трудно принять само явление смерти, меня вообще страшит весь понятийный ряд, связанный со словом «смерть». Всю мою сознательную жизнь я пытаюсь привыкнуть, приноровиться, установить какую-то связь с этой, может быть, навязчивой идеей. Делаю все, чтобы она мне не мешала существовать. Но она мешает и продолжает тревожить меня. Дело в том, что я внутренне абсолютно не согласен с самой мыслью о том, что нам дано столько прекрасного, а в результате все это будет у нас отобрано, потому что мы умрем.

– Сегодня в утренних новостях сказали, что Россия занимает по суицидам второе место в мире. Так что, очевидно, ваш спектакль VSPRS понравится нашей аудитории.

– (Смеется.) Простите за цинизм, а кто занимает первое место?

– Не помню┘ Могу точно сказать другое: в России не любят бывать, а уж тем более прогуливаться на кладбище.

– Почему?

– В наших людях кладбище вызывает страх, несмотря на такой «успех» смерти у самоубийц.

– А вот это я хотел бы понять┘

– Вот такая она, загадочная русская душа – болезненная, темная и страстная. Вспомните Гоголя, Достоевского┘

– Мне это очень близко и понятно. Знаете, что я заметил на ваших кладбищах? Очень часто памятники на могилах изображают абсолютно живого человека. Изваяния очень живые, не мемориальные┘ Это попытка продолжить жизнь после смерти.

– Я в детстве мечтала стать знаменитой. Хотелось оставить память о себе, сохранить признаки своего существования в этом мире. Не потому ли и вы занялись режиссурой?

– Да, у меня интенция была такая же. По-моему, это свойственно абсолютно всем мыслящим существам на Земле: расписаться, оставить автограф, памятку о своей жизни: «я здесь был». В пятидесятые годы в самых разных уголках мира в туалетах находили надпись: «Здесь был Килл Рой». Журналисты, психологи, детективы долго бились над вопросом – кто же этот Килл Рой? И зачем он колесит по миру, чтобы непременно расписываться в туалете той или иной страны. И пришли к выводу: эти росписи┘ или автографы – чье-то наваждение, попытка преодолеть невозможное. Иначе говоря, попытка не исчезнуть, а размножиться и сохранить по всей планете частички своего «я». Между прочим, до сих пор никто так и не смог узнать: кто же такой Килл Рой?!

– Гениальный человек! Опередил Энди Уорхола, Марселя Дюшана┘ даже Хичкока?! Человек-загадка, человек-невидимка! Как я ему завидую!

– Думаю, в первую очередь – это доведенное до апогея желание оставить свою роспись, чтобы тебя не забыли. И во мне это очень сильно – через славу, еще как-то, но оставить память о моей жизни. Это с одной стороны. А с другой – парадоксальным образом – я занимаюсь самым эфемерным видом искусства из всех возможных. Театральное зрелище существует только в момент его реализации на сцене. Ни фотографии, ни видеозаписи не продлевают жизнь спектакля, ибо как акт творчества он существует, только пока длится сценическое действо.

Итак, я боюсь смерти, но занимаюсь тем, что гибнет прямо на моих глазах, ведь именно такова участь театрального представления. Довольно странная игра судьбы, правда? У меня на эту тему был очень забавный разговор с отцом. Он архитектор. Я ему сказал: «Как тебе повезло с профессией, вот ты умрешь, а здания, которые ты создал, будут стоять бог знает сколько лет, и все буду знать, что их построил именно ты. А я умру, и после меня ничего не останется. Кончается спектакль – и все. Ничего больше нет». Исходя из этих же соображений я никогда не делаю репертуара. Моя постановка существует ровно столько, сколько может просуществовать. Обычно года два. А когда она заканчивается, исполнителям скучно, зрителям скучно – все! Она умерла. Я никогда не возвращаюсь к старым спектаклям, никогда их не возобновляю.

– Автограф – это, с вашей точки зрения, арт-объект или исторический документ?

– Для меня это, конечно же, культурный предмет. Автограф отражает и момент бытия, и состояние личности, сиюминутность ее настроения, вибрацию вдохновения. Это, бесспорно, объект искусства!

– В социуме есть строгие правила, которые делят людей на нормальных и ненормальных, то есть не совсем адекватных. Как правило, с людьми, не отвечающими понятиям социума о норме, предпочитают не общаться. Их избегают┘

– Я по профессии педагог-психолог. Свою карьеру начинал, работая с детьми, имевшими всевозможные отклонения. Для меня на сегодняшний день понятие «норма» практически размыто до бесконечности. Более того, я склонен думать, что между адекватностью и неадекватностью различий не существует. Перейти от нормы к аномалии – это вопрос одного щелчка пальцев рук, одной секунды. Я убежден, что в любом из нас эта анормальность существует, и для того, чтобы показать это людям, я акцентирую на сцене некоторую странность поведения актеров. К счастью или к несчастью, но каждый знает о своей анормальности. Все мы научились ее ловко скрывать. Я бы сказал больше: мы научились ее защищать, беречь внутри себя и не давать выплеснуться, чтобы она не стала очевидностью для нас самих и для тех, кто нас окружает.

– Сейчас в России среди обеспеченных коммерсантов и творческой интеллигенции довольно модно иметь коучера – личного тренера-психолога. Знаменитости возят их с собой повсюду. Приведу пример. Один известный продюсер появился на приеме с огромным синяком под глазом. И что интересно, он свой синяк не маскировал, а скорее гордился им. Я спросила: «Что это у тебя?» И получила ответ: «Я всю жизнь не могу вовремя сказать «нет». Из-за чего имею кучу проблем. Вчера у меня была важная встреча, и я опять «споткнулся» о свои комплексы. Мой коучер, устав объясняться со мной, просто дал мне в глаз – и я мгновенно сказал клиенту «нет»!» Как вы относитесь к коучингу?

– Меня иногда называют коучером моей театральной труппы, но я не применяю никаких агрессивных способов воздействия на актеров. Это нонсенс! Я понимаю функцию коучера как профессиональную, корректную поддержку и в межличностном общении, и в профессиональном. То есть я никого не тренирую. Не ставлю целью получить какой-то мгновенный результат и соответственно не намерен тренировать людей так, чтобы эффект от моих занятий был столь же наглядным, как синяк на лице вашего знакомого (смеется). Хороший коучинг – хорошая штука, так как профессиональная психологическая поддержка необходима многим.

– Почему вы перед репетициями спектакля VSPRS довольно долго посещали вместе с актерами Музей гипноза?

– Такой музей в Генте абсолютно уникален. Он создан на базе первого психиатрического госпиталя в Бельгии. И потому у него двойная функция. С одной стороны, он показывает всю историю психиатрии в Бельгии. С другой стороны, показывает связь между всеми видами искусств и психиатрией. Это мой любимый музей! В нем мы смотрели записи, сделанные великим психиатром начала века Arthur Van Genechten: он записывал на кинопленку поведение пациентов, которых лечил от истерии. Но только на прогулках. И благодаря его поистине уникальным киноархивам мы смогли увидеть все, что связано с коллективным трансом – это нас очень интересовало. И я даже приглашал специалиста по гипнозу, чтобы он провел с моими артистами несколько сеансов и показал им, как можно ввести человека в состояние трансповедения.

– Зачем эту почти клиническую картину выводить на сцену?

– Дело в том, что у большинства моих танцовщиков чисто академическое балетное образование. И, показывая им эти движения, предлагая воспроизвести их, я пытался наполнить смыслом те жесты, которые могут показаться случайными, но на самом деле опираются на подсознательное, на неосознанное. Все это не имеет формальной логики. Однако это не значит, что в них нет смысла. Он есть. Но понять его можно, лишь обращаясь к подсознанию. В них нет эксплицитного смысла, но есть имплицитный. Я очень хотел понять механизм производства движения, которое опирается на неосознанное┘ Хотел понять, как организуется жест, действие тела во время транса. И мы опирались в наших опытах на видеозаписи пациентов Arthur Van Genechten в тот момент, когда они не совсем владеют собой. Это совершенно особая пластика, ведь движение отражает не сознательный, а подсознательный смысл. Мы пытались сделать видимыми очень тонкие и трудноопределимые вещи: такие как религиозное чувство, мистические внутренние порывы. Для этого нам требовалось найти визуальное выражение трудноопределимых с логической точки зрения ощущений в движении. Состояние транса – это техника, позволяющая вытащить наружу и показать танцовщикам (и, конечно, зрителю), как бессознательное проявляется в движении.

– Есть аскеза: если не можешь ничего сделать – не делай ничего. Принимаете ли вы эту особую форму действия?

– Умение ничего не делать – это уже много! Великий французский педагог, действия которого меня вдохновили на постановку спектакля, который увидит российская публика, живет с детьми-аутистами. Так вот он определяет педагогику как кошмар, потому что приходится применять насилие и постоянно заставлять учеников что-то делать. Живя с детьми-аутистами, он не делает ничего. Он просто помогает им тем, что не применяет насилия, и таким образом освобождает их от кошмара.

– А если речь идет о больном, который не хочет лечиться, стоит делать это насильно?

– В этом случае человеку не стоит навязывать ничего. Каждый выбирает свой способ существования, свою норму поведения, какой бы аномальной она ни казалась.