Елена Кутловская
Анатолий Иксанов: «Я абсолютно согласен с Георгием Александровичем Товстоноговым, который говорил, что театр – это добровольная диктатура».
Фото Бориса Бабанова (НГ-фото)
– Анатолий Геннадьевич, чем порадует новый сезон?
– В Большой театр в новом сезоне приходят два крупных музыканта: Михаил Плетнев, который будет дирижировать премьерной «Пиковой дамой», и Юрий Темирканов – он будет дирижировать «Кармен». Грядут три крупные балетные премьеры. «Урок» в постановке Флинта. «Сильфида» Кобборга, Алексей Ратманский восстановит «Пламя Парижа».
– Вы пришли в Большой из БДТ┘ С какими трудностями столкнулись, ведь Большой драматический ничтожно мал в сравнении с Государственным Большим театром?
– Понятно, что и у того и у другого театра есть много общего: театральный процесс, гастроли. Вечный цикл: открытие сезона – закрытие. Начало работы над постановкой – премьера, начало гастролей – окончание гастролей. Принцип деятельности один и тот же, но, безусловно, масштабы несоизмеримы. Даже численный состав разный: в БДТ работает около 280 человек, а в Большом – 2,5 тысячи. К тому же БДТ – структура однородная. Это как Польша и Россия. Польша – страна, где преимущественно живет одна нация, страна очень компактная. Россия же – многонациональный «организм», с огромным количеством проблем, людей, с огромной территорией. И конечно, проще работать с компактными структурами (смеется). Французы говорят: «Хорошее – это маленькое».
Помимо масштаба есть еще и глубина истории Большого театра, основанного в 1776 году! Я люблю повторять в шутку, особенно иностранцам, о том, что Большой театр старше Соединенных Штатов на четыре месяца!
И еще одна сложность – в Большом театре пять творческих коллективов, практически независимых друг от друга. Это балет, оркестр, солисты оперы, хор, миманс. Естественно, что у каждого коллектива есть свои интересы. И это – существенная проблема в любом живом организме – проблема столкновения интересов: интересов одной личности, некоего солиста, который пытается подмять Большой театр под себя. Самое трудное совместить все эти интересы, чтобы в конечном итоге все было во благо Большому театру как целому живому организму. (Закуривает.) Ничего, что я курю?
– Отар Иоселиани отказывался говорить, пока я с ним не выпью┘ так что дым сигарет – это привычный запах интервью┘
– Так вот. Совмещение интересов – достаточно сложный процесс. Особенно когда речь идет не о жанре драматического искусства, а об опере и балете. Музыкальное сценическое искусство называют квинтэссенцией, вершиной сценического искусства. Кстати, я себя часто ловил на мысли, когда уже перешел в Большой, – чего же мне не хватало в драматических театрах? Позже понял – оркестра. (Улыбается.)
– Генеральный директор Большого – это чиновник или творческий человек?
– Я определяю свою деятельность так: наемный менеджер. Конечно, я никакой не творец с формальной точки зрения; я не режиссер и не создаю спектакли. Но творю нечто другое – процесс жизни театра, то есть формирую условия, чтобы творцы могли работать на искусство.
– Так вы почти бог?
– Почему это?
– Ведь никому другому не дано создавать среду, в которой рождаются живые творческие организмы┘ творческие идеи┘
– Я не умаляю важности своей профессии, есть в ней кое-что (смеется)┘
– Как относитесь к диктатуре в творческой среде?
– По поводу диктатуры в театре┘ Я абсолютно согласен с Георгием Александровичем Товстоноговым, который говорил: «Театр – это добровольная диктатура».
– Мне рассказывали, что на закрытии сезона вы стояли за кулисами┘ и плакали┘
– Ну это слишком┘
– Стоп. Но это говорит о том, что вы уникальный менеджер: в самые эпические моменты не считаете, а переживаете┘ По моим наблюдениям – это редкость среди менеджмента верхнего звена.
– Ну, это тоже слишком (морщится)┘
– Трудно ли постоянно умещать свои эмоции и желания между счетами и сметами?
– Трудно. Первого сентября исполнилось 30 лет, как я работаю в театре. Конечно, за это время я научился подавлять эмоции ради дела. Но это, к сожалению, входит в мою профессию. Как входит в профессию артиста балета необходимость каждое утро в 10 утра прийти к станку. Если он отказывается ежедневно заниматься – ему не быть профессионалом. А в моей работе надо ежедневно считать┘
– У меня за время нашего разговора сложилось впечатление, что считать – это для вас меньшее удовольствие, чем творить?
– Я не бухгалтер, конечно (закуривает)┘ Когда ты приходишь на финал представления в зал и понимаешь – успех случился, то эмоциональный подъем внутри такой мощный, что начисто перекрывает все зажимы, прежние расчеты┘ Естественно, когда успеха не происходит – начинаются уныние и тщательный анализ: где произошла ошибка? Как в спорте, знаете, проигрыш – всего лишь итог ошибки. И главное – понять, почему ты проиграл и в какой момент. Поэтому если говорить об эмоциях, то успех, например, наших летних лондонских гастролей – это грандиозный эмоциональный подъем. Мы выиграли и стали лучшими. Это перекрывает все – все нервные срывы. Более того, этого подъема мне хватает на месяц вперед. Но я знаю, что мы победили, потому что хорошо проанализировали, что послужило причиной неудачных гастролей в Англии шесть лет назад.
– Я наблюдала по телевизору, как рядовые англичане комментировали ваши гастроли. «Ну, – говорили они, – Большой такой бренд, что русские могли бы не показывать ничего вообще. Билеты все равно были бы раскуплены только для того, чтобы сказать – я вчера смотрел балет Большого». То есть англичане готовы были платить театру только за имя.
– Это не так┘ шесть лет назад те же англичане говорили иначе. Каждый раз надо доказывать, что мы – лучшие и что Большой был, есть и будет символом искусства самой высшей пробы.
– Ваша личная функция в этом доказательстве какова? Актеры и режиссеры несут основную нагрузку – поют, танцуют, ставят спектакли┘
– Начнем с того – кто их туда привез? Кто организовал гастроли? Поймите, нужно в определенное время оказаться в нужном месте с хорошим репертуаром, первоклассным составом исполнителей. Создать вокруг гастролей определенный интерес с точки зрения пиара, найти еще какую-то изюминку – почему же мы именно сегодня в Лондоне, а не вчера? Вот когда все это удается свести воедино – тогда огромный успех!
– Как вы относитесь к тому, что слово «бренд» одинаково легко употребляется и по отношению к Большому театру, и по отношению к корпорации «Форд»?
– Ну на одну доску я бы эти явления не ставил. Несмотря на то, что они действительно связаны со словом «бренд». Современное слово, вошедшее в массовое употребление. Даже не знаю, хорошо это или плохо? Кстати, с одной западной компанией мы проводили оценку узнаваемости слова «большой». Исследования проходили в Европе, Америке и Японии. Оказалось, что узнаваемость бренда «Большой» – 80 процентов! Параллельно шли исследования, какие ассоциации вызывает слово «Большой». Оказалось, что это и роскошь, и царственность, и восточная таинственность, благозвучность – что очень важно! Когда немцы выпустили первую машину «Майбах» – имя оказалось столь неблагозвучно, что повлияло на продажи. Они были катастрофически малы. Пришлось вложить немалые деньги на пиар, приучающий аудитории к положительному восприятию слова «Майбах», и уже потом повысился рост продаж. Так вот Большой, как выяснилось, благозвучное слово для большинства языков мира.
– Современная культура вынуждена в условиях либеральной экономики работать на бренд как на имя, которое удачно продается. То есть бренд «Большой» – это в первую очередь то, что можно продавать, а уже во вторую все остальное.
– Допустим┘ Но продать «пустой» бренд невозможно. Искусство, качество, мастерство, уникально соединенные в творческом процессе, – это наполнение истинного бренда. Так что искусство никогда не бывает во вторую очередь.
– Есть театр Пины Бауш. Есть театр Боба Уилсона. Есть театр Питера Брука. В Большом сегодня нет лидера. Это ваш просчет или сознательный ход? Если последнее, в чем его смысл?
– Для сравнения. Сейчас Мариинский театр – это театр Валерия Гергиева.
– Это плохо или хорошо?
– Это никак. Это просто факт. Но если Валерий Гергиев завтра, не дай бог, покинет театр, то интерес к Мариинке резко упадет. Большой театр – особая культурно-историческая структура. И если завтра уйдет Иксанов – это отношения к данной культурной институции не изменит. То есть Большой – это Лувр. Это Эрмитаж. Это Кремль. Это то, что тесно связано и тесно ассоциируется в нескольких поколениях нашей страны и Запада с русской культурой.
– Иначе говоря, Большой театр – это памятник?
– Нет. Это – символ. Памятник – это каменное изваяние, музейный экспонат. Театр – всегда живой организм. Поэтому наш театр, оставаясь Большим, обязан сохранять все традиции большого стиля. Но! При этом если мы не будем создавать новые оперные произведения, жанр зачахнет. Смысл сохранения традиции не менее важен, чем развитие в Большом новых течений и направлений. В противном случае мы окажемся просто музеем.
– Имя Анатолий Иксанов сегодня тоже бренд. Не хотите создать свой собственный театр и раскрутить его, поднять до уровня высокого экспериментального искусства?
– А зачем?
– Чтобы реализовать те идеи, которые невозможны в Большом, так как некие традиционные схемы, которые любимы консерваторами, надо ломать┘ А ломать иногда не получается.
– Почему это не получается? Вопрос в том, насколько сложно это делать. Больше нервов на это уйдет или меньше. Когда я пришел в театр и стал предлагать одно, другое, третье – я услышал: такого здесь никогда не было! И что? Все происходит, все меняется. Поэтому уходить из Большого театра, откровенно скажу, я не хочу. Я из БДТ в свое время ушел только потому, что все там досконально знал. Стало неинтересно. Я понимал: мне за сорок и если я сейчас не сделаю какой-то рывок, не вскочу на подножку трамвая – трамвай уйдет. И я так и буду до конца дней заниматься одним и тем же. Меня охватил ужас. И я ушел. А в Большом – такое поле для деятельности, столько возможностей! По крайней мере мне пока удалось реализоваться лишь процентов на сорок. Потенциал этого театра неисчерпаем.
– Что сложнее – ломать себя или ломать какую-то сложившуюся структуру?
– Самое неприятное – ломать себя. Я так устроен, что если в чем-то убежден – хоть тресни! – не отступлю от задуманного. И никто меня не заставит изменить позицию – ни звонки из Думы, ни звонки из властных структур ┘
– Такое было?
– Все было. Но если я в чем-то убежден, кроме увольнения, иных путей воздействия на меня – нет. Принципиальные вещи – это не только вопрос воли. Это вопрос о предательстве самого себя, о предательстве других. Предал раз. Предал два┘И все, катишься по наклонной с бешеной скоростью.
– То есть вы – абсолютно свободный человек?
– Увы, мы все зависимы. Это у нас в крови. Генетическое. Три поколения прожило у нас при власти КПСС. Я формировался при советской власти, и поэтому гадостное ощущение страха иногда неожиданно подкатывается. Я начинаю сомневаться: а надо ли мне то, что я делаю?.. Надеюсь, у наших детей этот подкорковый страх уйдет, его смоет временем. А вот в нашем поколении микроб рабства пока неистребим. Но я ему сопротивляюсь как могу.
Мне ведь, чтобы закрыть работу над «Детьми Розенталя», и деньги предлагали, и какие только инстанции на меня ни «давили»┘ Мой последний аргумент был, знаете, какой? Если каждая партия или движение будет приходить ко мне и говорить – «это не ставь, то не ставь┘» – театра больше не будет!
– А вы пытались обратиться за помощью к влиятельным среди политической элиты людям?
– Я принципиально никогда и ни к кому за помощью не обращаюсь. Это всегда неловко кого-то просить. Это против моих правил.
– Вы в свое время пригласили Юрия Грымова, чтобы он сделал логотип для Большого. Причем пригласили вы его в тот момент, когда он был фигурой откровенно попсовой. Чем объясняется такой выбор?
– Он очень творческий человек.
– А как вы аргументировали приглашение несолидной фигуры Грымова высоким чиновникам┘ коллегам?
– А я вообще такого рода вещи ни с кем не согласовываю, слава богу. Я генеральный директор. Я самостоятелен. Мне это право дано.
– Обладая такой широтой власти, можно впасть в крайность и наделать глупостей┘
– Я очень осторожный человек.
– Не бойтесь превратиться в тирана?
– А я умею слушать ближайшее окружение. Есть такое понятие, как интуиция. Я очень доверяю ей.
– А бывает, чтобы вы, доверившись интуиции, сразу же, без долгих переговоров и мучительных размышлений, приняли на работу сотрудника?
– Такого никогда не было, чтобы я сразу взял кого-то в штат.
– Вы подозрительный человек?
– Вообще да┘ Но я не позволяю показать это, нельзя человека оскорбить недоверием. Я буду задавать вопросы, уточнять что-то. Потом буду тщательно осмыслять разговор с ним.
– Сколько же нужно времени, чтобы вы поверили человеку и приняли его в свою команду?
– Это самая большая проблема. За семь лет работы у меня поменялось семь заместителей. Раз в год я увольнял человека. И с творческим коллективом непросто. За время моего пребывания в Большом мы поменяли огромное количество руководителей практически всех звеньев┘
– А есть ли счастливчики, которых вы не уволили в течение хотя бы пяти лет?
– Вот с Ведерниковым работаю уже шесть лет!
– Самый главный критерий, по которому вы «уходите» работника из театра?
– Когда работа на Большой театр кончается и начинается работа на себя.
– Разве ненормально работать на себя, на свое имя?
– Нормально. Если работник сохраняет баланс: работает на театр и одновременно на себя. Я лично никогда не делал из имени Анатолий Иксанов бренд. Знаете, как Товстоногов говорил? «Это не я великий. Это остальные барахло». (Улыбается.) Но я в итоге создал команду. Это абсолютно самостоятельные люди, которых я не курирую по мелочам.
– У вас есть какое-нибудь жизненное правило?
– В юности у меня с отцом был разговор. И он сказал: « В любой самой сложной ситуации нужно прежде всего оставаться человеком!»
– Психологи уверяют: работать имеет смысл лишь там, где комфортно. А вам довольно часто откровенно неуютно в роли менеджера.
– Мне неуютно, но – интересно. Я готов многое подавлять в себе, потому что понимаю: ничего более мощного, более живого и масштабного в России, чем Большой театр, нет.
