Жизнь есть театр

Орел против сокола.
Фото Александра Шалгина, Артема Чернова (НГ-фото)

Беседа происходит между Л.Петрушевской и Д.Яковлевой (П. и Я.). Обе по знаку Близнецы.

Я.: Жизнь становится все краше. Москва изменилась до неузнаваемости. Люди моются и стирают чуть ли не ежедневно. Отказники, т.е. немытые, распугивают народ в транспорте, как скунсы.

П.: Тут в жаркий день я видела у ВДНХ семейную пару алкоголиков, жена была в шортах, муж тоже. Несли сумки пустых бутылок. Чтобы пуританин в кепке и брюках, всегда выбритый московский алкоголик признал шорты! Или их одели в благотворительном секонд-хэнде? Супруги, таким образом, были похожи на иностранцев (из неведомой державы с синей расой).

Я.: Кстати, о неведомой державе. Меня вчера провожала до остановки художница Катя Григорьева, сели ждать автобуса. На лавочку рядом примостился парень, его тоже друг провожал. Парень на лавочке, а друг с бутылкой пива присел напротив, орлом. Наш парень снялся с лавочки и, видимо, из уважения к товарищу тоже опустился на корточки. Сидели, беседовали. Это что за поза такая, орлом? (Нерешительно.) Это не наша поза. Это откуда-то привнесенная поза.

П.: Это от зеков. Влияние зоны. Или Кавказа? Там обычно так отдыхают. И в Средней Азии┘

Я.: Нет, почему, это вопрос гигиены, сейчас объясню.

П.: Не знаю, не знаю. Шла мимо аптеки на Песочном, там под голубыми небесами прямо на перекрестке, на углу две девушки беседуют, сидя на корточках. Как среднеазиатские ханум. Ты права. Это не наша традиция! Представить себе, что в деревне бабы беседуют, сидя орлом? Они стоять будут в очереди до морковкина заговенья, пятки отобьют, но не присядут так-то!

Я.: Ну что в деревне русской! Там чисто, раз. Там сидят на бревнах, на завалинке, на крылечке. Есть где. А в Москве? Разве что на трубу на Садовом кольце.

П.: Да, негде.

Я.: Я шла тут километра три, пока удалось найти скамейку.

П.: (Задумчиво.) Нет, эта поза на корточках – это все-таки влияние зоны. Мужская часть страны то отсиживает, то пережидает между сроками, остальные уже в школе готовятся не зная куда – в банду, в милицию, в армию, в зону или в охранники. А отбывали всегда сроки в степях и в Сибири, там мужик тоже если не на коне и не на олене, то на корточках. Вот вам и влияние восточносибирской цивилизации. А затем, девушка, что, стоять будет, если ее бойфренд коротает время орлом... Получится, она его не уважает.

А если есть скверик и скамейки? Там молодежь устраивается вообще как куры на насесте. Сами на спинке, ноги на скамейке.

Я.: Тоже вопрос гигиены, сейчас объясню. Что такое, как ты думаешь, цивилизация?

П.: Вопросы задаешь┘

Я.: Цивилизация – это проблема гигиены, то есть вопрос о чистоте. Древние стоянки – грязные стоянки. Ходят под себя. Метровые наслоения помоек. Будущий рай археолога. Кости, черепки. На сторону ничего, судя по раскопкам, не выносили.

П.: Сор из избы не выносить! Это была заповедь, ставшая пословицей.

Я.: Кочевники, которые на много веков вперед отбили у славян всякую охоту к порядку, что делали, наезжая на населенный пункт? Все вокруг крушили, забивали, забирали, оставляли дымящие развалины и уносились. Почему они кочевники? Потому что на старой стоянке жить было уже нельзя, все оказывалось вытоптано. Надо было откочевывать на новое место.

А стоянки нашего современника? Войди в любой дом┘

П.: Да, не выкидывают ничего. Это привычка бедняка в ожидании голода или гражданской войны. То есть опять-таки в ожидании налета. Старые пальто, куртки, обувь всей династии, валенки от ясельных размеров, телевизоры один на другом, кастрюли с побитой эмалью, а в таких еще детскосадовские врачи запрещали варить┘ А уж носки-разнопарки!

Я.: Чехов, нанявшись вести перепись населения, поехал на лошадях на каторжный остров Сахалин и написал строго научный отчет об экспедиции, причем без тени юмора. Пишет: у сахалинских аборигенов вонь немыслимая в стойбищах, тут же дети, костер, тут же горы рыбьих останков под ногами, черви, мухи. Единственная шутка на весь чеховский отчет: туземцы «носят из щегольства арестантские халаты». Сами же каторжники лежат в предоставленных избах строго на полу, поскольку пропили постель, и ничего не делают, даже не готовят, не говоря уже о вскопать огородик. Чтобы поесть, идут в каторжную кухню иногда за несколько верст даже без дороги. Чехов это скрупулезно отмечает, как отмечает и то обстоятельство, что на всех просторах России, пока он добирался на тройке от Урала до Сахалина, ему явился единственный цивилизованный, отапливаемый нужник, причем в Хабаровском остроге. На почтовых станциях ходили «на гумно», «на двор». Вообще чеховский «Сахалин» – это предвестник «Архипелага ГУЛАГ», но написанный ровно, без пафоса. Читать не страшно, ибо нет пафоса обличения, но скучно, жутко, неловко. Никакой поэзии борьбы за правое дело. Проблеска нет. Чехов, однако, знал, зачем нанимался, после Сахалина поехал обратно домой частично на корабле по юго-восточным морям. Правительство оплатило это возвращение. Такая халява. Вернуться тем же путем было правда немыслимо. Жить оставалось Чехову недолго.

П.: (Внезапно.) Но вот старухам нельзя хорошо одеваться, а то обратят внимание кому не следует. Они боятся. Берегут одежонку «до лучших времен». И бомжам нельзя мыться, подавать не будут.

Я.: Чистому бомжу московскому не подадут, да. Кстати, бомж редко сядет отдохнуть орлом, просто протянет ноги поперек прохожей части, и все. Ляжет на асфальт. Бомж, которого теперь одевают прямо со складов благотворительного секонд-хэнда, все равно не дорожит штанами. Чем бомж грязнее и страшнее, тем больше шансов вызвать жалость у сердобольных.

П.: Хороши также слепецкие палочки, черные очки. Культи идут на ура.

Я.: Культю, правда, пока делать не решаются, нет таких еще рубак, нужна случайная.

П.: Да? А у нас у «Перекрестка» ночами ходит такой веселый мужик в майке, на груди кармашек, тянет две коротенькие культи из рукавчиков и говорит: «Житня хота». И кивает на карманчик.

Я.: Это что он говорит? Хота?

П.: Повторил: «Жить неохота».

Я.: Отрубили, что ли, ему в пьяном виде? И пустили просить?

П.: Все возможно, все┘ Слава Богу, что детей в горшках еще не выращивают, как профессионалы Средних веков, как у Виктора Гюго в «Соборе Парижской Богоматери», добиваясь особо жуткой кривизны позвоночника. Все пока натуральное. Компрачикосы они, что ли, назывались, эти выращенные калеки...

Начало жизни. Низкий старт.
Фото Юлии Шапченко (НГ-фото)

Я.: Так что чистый бомж, с иголочки одетый во вторичное платье, не может рассчитывать на милосердие.

П.: Да! Он, выйдя из секонд-хэнда, будет выглядеть солиднее любого гостя столицы, прибывшего на Три Вокзала после нескольких суток плацкарты.

Я.: Стало быть, тот, кому подают, должен быть грязным, а остальные, кровь из носу, если себя уважают, должны быть чистыми. Так что переходим к нашим девушкам-орлам. Кочевник-степняк или сахалинский арестант, дорожа своим халатом, никогда не плюхнется в пыль, всегда сядет аккуратно вот так же орлом, полы подсмыкнувши. И наши девушки, когда устанут, поэтому не приземляются посреди Москвы на асфальт (лавок-то нет!), а будут на шумном перекрестке беседовать аккуратно, на корточках. Мамы их так учили: не садись на землю. Дети с младенчества копаются в песочнице на корточках, чтобы не изгваздать только что надетые колготки. И те ребята, что заседают в сквериках на лавочках, как на насестах – задом на спинку, ногами на сиденья, – они что? Они брезгливы. Для них скамейка всегда грязная. Сидеть сверху неудобно, но в основе такой позы лежит любовь к гигиене и самоуважение. Мы назовем такую позу «сидеть соколом» (в отличие от «сидеть орлом»).

П.: Это уже какой-то этап цивилизации.

Я.: Сядем, соколы, орлами.

П.: Постепенно этот способ отдыха проникнет всюду. В Думе будут сидеть на спинках стульев, а трибуны сделают низенькие, чтобы выступать орлом. Стойки микрофонов укоротят втрое.

Я.: В «Макдоналдсе» сделают столы в 40 сантиметров, как в Японии, для клиентов орлом.

П.: В самолетах экономический класс будет лететь орлом, а первый соколом.

Я.: Нет, первый орлом, второй соколом.

П.: Третий мелкой пташечкой.

Я.: Унитазы исчезнут.

П.: О, какая начнется жизнь! Это ее все ждал Чехов.