Вероника Чернышева
Что видят дети за горизонтом?
Леонид Ротарь из проекта «Давид». Copyrighte Yakut gallery
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
Заселенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат – не те там злаки,
и дорогой тоже все гати да буераки
***
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освещает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне он в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит, выдает
девицу за лесничего и, в шутку,
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Иосиф Бродский, 1964 г.
Еланка – родина предков. Семь верст разливной жижи после ливня, если идти пешком через поля от хутора Тупилкины, куда пристает катер из Вольска, до дедушкиного двора в Еланке. На холмистом еланском кладбище половину пространства занимают могилы «кулугуров» (местные староверы) – просто безымянные холмики за оградой. Не нужно им лукавой человеческой памяти в надписях и табличках – предавались они земле полностью и безвозвратно. Еще полвека назад жили они здесь в избах с земляными полами. Мать деда Виктора бабушка Саня из кулугуров.
В ограде, там, где приюты в вечности православных покойников, есть самый старый, но живучий деревянный крест. Вырезано по дереву: «Тупилкин Лазарь Петрович 1847–1899». Кто он был такой – неизвестно.
Пешком – это если дед на сенокосе или на рыбалке, не приедет встретить. Не будет нетерпеливо отмахиваться от комаров, стрекоз и слепней молодая с черной длинной челкой лошадь Майка. Не замелькают темные после дождя столбы и бесконечные провода, прошивающие уже просветлевшее умытое небо. Не трястись в дребезжащей серой телеге, которая здесь зовется «рыдван». Не дразнить колченогого рыжего Шарика. Он неизменно сопровождает хозяина в любую дорогу, бежит, как пристяжная, рядом с Майкой, высунув длинный розовый язык, мельтешит меж коваными копытами, неутомимый; дети просят посадить его в телегу, манят Шарика к себе неумелым свистом – дед посмеивается.
Пешком в Еланку – сначала вдоль Иргиза по вытканному какими-то неведомыми мелкими цветами берегу. Иргиз – приток Волги. Иргиз – степной Нил. Река цвета ржавого надкушенного яблока. Желтая глина по бокам мутной бездны. Узкая. Судоходная, зловещая. Не переплывают ее из суеверия – а еще, говорят, тут омуты и воронки, и висит над ней темная легенда, потому как носит она якобы имя дочки татарского хана, что утопилась в ней от неразделенной, оскорбительной любви.
Дна нет, ныряешь сразу в неизвестность и вылезаешь, в гусиной коже, цепляясь за мокрую осоку, потому что заденет невзначай фольгой серебристого тела непуганая щука. Тут же вспомнишь леденящие душу бабушкины рассказы про то, что в Иргизе сом может уволочь ко дну, которого нет. И про то, что «бывали случАи»... Кстати, речные рыбаки почему-то никогда не едят сома. Людям его не подают, кормят этой рыбой только пухлых суетливых кур или заматеревших к концу лета толстошкурых свиней. Порубят топором или колуном и к шумной их радости бросят в пыль, в землю, на двор. Куры растащат его неживую белую мякоть и носятся друг за другом, как шальные. Раков и мидий из рыбацких сетей-неводов тоже только забавы ради выбирают дети.
Городские дети – дикие дети. Деревенские их сторонятся, они не умеют смачно сплевывать сквозь зубы, материться. Верхом на лошадь их никогда не пустят. Никогда. Им даже на Белявую нельзя без взрослых. На Сазанку тем более – там они, загорающие не коричневым и бурым, как все до единого белобрысые деревенские дети, а красным, появляются, только когда приезжает ватага взрослых-отпускников, для которых рыбалка – забава, а не промысел. Наклепают самодельных удочек с импортными поплавками – и ну топить их в зеленой каше заболоченной Сазанки.
Зайдет в гости сосед Степанка Голубев. Ему восьмой десяток, а он всегда всем Степанка. Стукнет предварительно в ставни с улицы острыми костяшками мелких пальцев. Заскрипит калиткой, снимет свой выцветший летний картуз: «Хозява дома?» Глаза белесые, острая седая щетина по всему лицу. Говорят, что с тех пор, как умерла его дородная, совсем не подходящая ему, сухонькому, Пелагея, тронулся он умом. Только это никому не заметно. Что с умом, что без ума жил он всегда тихо, никому не досаждал. Скотины никакой у Степана нет. Чем живет – непонятно. А держат на земле его теперь только голуби – бессмысленная, никчемная для деревни птица. Домик для них на высокой длинной ножке-жердочке высится посреди сплошь заросшего высоченным бурьяном Степанкиного двора. Дед иногда приходит к нему скосить бурьян. Покормит голубей Степанка, распахнет дверь голубиного домика, да и смотрит недвижимый полчаса, как взвивается над крышей его огромной избы их клекочущее белое в крапинках облако.
Если «хозява» не ответили, Степанка сам проходит в летнюю кухню, присаживается у самовара и смиренно ждет. Ждет, когда нальет ему бабушка тарелку наваристых щей. Ест он жадно, воровато озираясь (это, пожалуй, единственное, что выдает его тихое безумие), сильно пригибается над столом, расставляет локти, будто распахнувшая крылья птица. Осыпает свою щетину серыми крошками хлеба, звучно прихлебывает. Опустошит тарелку и снова протягивает: «Еще маненичко».
Бабушка потчует его терпеливо и щедро, знает, что после смерти Пелагеи он то не ест по нескольку дней, то вот так угощается по соседям. Добрый, безобидный, ласковый, кроткий – его ниоткуда не гонят. Его любят ребятишки, а он им позволяет прийти – посмотреть голубей, вскарабкаться в их причудливый, будто подвешенный в воздухе ветхий деревянный дом.
Весной Степанка сляжет и умрет. Схоронят его соседи. Самовольно заполонят вскоре его окраинный, неухоженный, но завидно просторный дом цыгане, с бессчетным количеством чумазых детей. «Им родить, что на двор сходить», – подшучивает над цыганским укладом жизни дед. («На двор сходить» – справить малую нужду.) Бабушка насыплет им, чернявым, два ведра яблок, а третье они непременно украдут. «Да ну и пес бы с ними, – смеется она, – мне разве жалко, их вона сколько таперича уродилось, только чего ж через зады-то лезть, штакетник ломать». («Зады» – задняя часть двора, «лезть через зады» – заходить через огород.) Цыгане воруют кур, но на это закрывают глаза, потому что куры в деревне, как и яблоки, без счета, да цыгане к тому же никогда не бывают пойманы ни человеком, ни собакой. Вскоре возьмутся и за колхозный табун – станут уводить лошадей.
Кто-то из цыган не на жизнь, а на смерть подерется с пастухами. Пастухов деревня уважает – цыганам здесь больше не бывать. Снова загуляет бесприютный осиротелый ветер в пустом многооконном Степанкином доме, пока не заселят его какие-то полугородские, ушлая семья с тремя рослыми девицами на выданье. Они чем-то торгуют по-крупному, и за это деревенские, умеющие только изредка, едва ли не с ущербом для себя, свезти в город избытки своего урожая да и отдать «с походом», то есть почти бесплатно, по знакомым, зовут их меж собою «куркули».
«У-у-у, лярвы!» – рокочет бабушка вслед их девицам, как завидит, что идут они «в улицу». Они гуляют с деревенскими. Про них говорят нехорошее.
Городским детям по хозяйству доверяют только второстепенные дела. Выгнать соседского петуха со двора осиновым прутом, принести с «подловки» совсем уже белой от соли сушеной рыбы, надрать свекольных листьев корове (чтоб молоко было вкуснее). Наполнить водой чугунок для кур, давно отчисленный за негодностью с летней кухни, который вечно стоит теперь во дворе у колодца, покрытый изнутри зелено-коричневым илом, копит прозрачные дождевые капли. Стричь лук овечьими ножницами, пасти гусей или полоть. Неизбывное, бесконечное занятие, потому что цели и смысла нет. Конца и края – тоже. Травы не становится меньше, а молочай колется, от него на руках черные полосы, молочко из молочая горькое – если случайно вытереть обветревший рот грязной рукой, и, говорят, даже ядовитое. Городские дети – неженки. Это только городские могут лить слезы по зарезанной нечаянно в саду острой лопатой земляной лягушке, утонувшему в колодце глупому цыпленку или, например, приволочь летом в избу кота-крысолова. Коты живут в деревенской избе только зимой. Это строгое правило. (Деревня жестока, деревня бесстрастна.) Летом они живут на свободе, будто презирая хозяев, летом они невидимы. Обнаруживают себя крутолобые дворовые хищники лишь иногда рано поутру, на рассвете: притащат откуда-нибудь из холодного погреба добычу – огромную, смертельно раненную, почти перекушенную надвое крысу, бросят посреди двора и снова становятся невидимыми, пока не запищит где-то на сеновале выводок котят. И тогда уже их находят дети, когда идут спасать от них ласточкино гнездо, потому что оно тоже там – над сеновалом. Одни говорят, что ласточкою оборачивается в деревне домовой, другие – завела себе ласточка гнездо на дворе – быть счастью. Это если уберечь. Не уберегли.
Городские дети-постояльцы этого не знают. Многое здесь происходит без их ведома. Своим чередом. До света, до того, как едва потухнут звезды, а уже заблеют и затопочут в лабазе шумные бестолковые овцы, заволнуется рядом теленок, зашипит ворчливо и озабоченно желтоклювая гусыня, ежеминутно подозревающая покушение на свой выводок серых пушистых комочков, а петухи со всех дворов начнут ежеутреннюю перекличку. До того, как будут разбужены дети зычным криком работящей бабушки, нехотя покинут туго набитые гусиным пером высокие подушки, получат на завтрак топленого молока, кокурок (коврижки на сметане, приготовленные в печи), жирного желтоватого творога или жареного карася. Потом на огород, пока солнце еще не печет. Можно, конечно, избежать каторги огорода, сославшись, например, на солнечный удар плоского белого степного солнца, но лучше не надо, а то бабушка вмиг докажет тебе твое абсолютное физическое здоровье, а если еще потянешь немного, помедлишь у калитки – узнаешь, кто были все твои родственники по отцовской линии. Здесь почему-то принято друг друга ненавидеть для проформы и проклинать на всех пяти перекрестках. Но как-то без злобы. Это такой магический ритуал. Матерят друг друга на чем свет стоит и могут даже с топором друг за дружкой в сердцах побегать, истошно крича, выплеснуть мыльных помоев, стоя на скользком пороге старенькой бани, замахнуться кнутом или вилами – но это тоже только от большой любви. Нелюбовь в деревне безмолвна. От нелюбви четырех-пятиколенные родственники не видятся годами, встречаются только на похоронах стариков, тогда проявляются еще и их городские (из близлежащих городов) дети и внуки – женщины с перманентами и выводками дебелых подростков, обнаруживающих в не сформировавшихся еще обликах родство с тупыми подбородками и бычьими шеями своих предков. Приезжают редко. Постоят, угрюмые, у открытых дверей родительских автомобилей, полузгают семечек и вскоре уедут. Зачем нужны были – бог весть. Эти недоросли уже и вовсе не принимаются деревенскими за своих, как, впрочем, и те дикие, худенькие, розово-белые из очень далеких городов, что торчат тут безвылазно каждое лето.
Деревня всегда – лето. Зима только один-единственный раз. И последний. Когда круговорот нарушен. Похороны деда. Красное зарево закатного солнца. Какой-то невероятный мороз в феврале. На месте Белявой гривы (близлежащее озеро) – сизая равнина. До Сазанки (удаленная река) – не доехать. Вместо рыдвана – сани. Майку запрягает черными руками разящий соляркой молдаванин Максим, что любил «Виктор Григорича» и хаживал едва ли не через день. Посидеть за самоваром. «А дед наш все-е-е-е-ех привечат!» – бывало, тянула недовольно бабушка, едва скроется его кудрявая голова за поворотом. («Привечат» – привечает, радушно встречает, потчует, поощряет визиты задушевными беседами.) Дед был непьющий. Дед был чаевник. Острослов и умница с четырьмя классами церковно-приходской школы. Деда все уважали. Деда больше нет. Покосилось, покорежилось, осиротело все приусадебное хозяйство, скотину согнали со двора. Детей поместили на печку. Летом тут ночевать не полагалось, теперь – можно. Доносятся надрывные, заунывные, но не берущие за душу причитания настоящих деревенских плакальщиц над гробом. (Их в Еланке оставалось тогда две-три, не больше). Черной пропастью шамкающего рта одна из них, самая древняя, читает Псалтирь: «┘яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси. Что есть человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его? Умалил еси его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его. И поставил еси его на делы руку Твоею, вся покорил еси под нозе его. Овцы и волы вся, еще же и скоты, птицы небесныя, и рыбы морския, преходящыя стези морския. Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли».
Смотрят дети с печки в маленькое слуховое окно – там полоска смерзшегося в тонкую линию синего горизонта. Летом на этом месте было три полосы: зеленая – поемных лугов, лазурная – неба с массивными радугами или рыхлыми тучами, серая – земли. На нее смотреть можно долго-долго, чтобы увидеть самое красивое – как гонят вечером или поутру колхозный табун лошадей высокие, сказочного вида, сильные, в красных рубахах и безрукавках из дубленой кожи пастухи с огромными настоящими кнутами (не такими, как у деда для безропотной Майки).
Свиста их не слышно. Табун бежит далеко. Хорошо различима только какая-то самая гордая, самая быстрая, самая смелая вороная кобыла впереди. Вытянула в струнку сильную шею, шерсть лоснится. Сразу вслед за нею почти совершенно белый красавец-конь Орлик. Дальше видны одни клубы пыли от копыт догоняющих, разноцветные гривы, сливающиеся издали в одну сплошную бурую линию. Последними перебирают еще неуверенно худыми длинными ножками сбившиеся в отдельную отстающую стайку бежевые, цвета намокшего речного песка, жеребята.
