Трагический клоун

Лев Дуров не стремится быть «звездой». Предпочитает оставаться просто мастером.
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)

В декабре прошлого года народному артисту СССР Льву Константиновичу Дурову исполнилось 75 лет. Он снялся почти в двухстах фильмах, сыграл множество ролей в театре, написал две книги, выпустил курс в Школе-студии МХАТ, стал главным режиссером Театра на Малой Бронной. Несмотря на перенесенную два года назад операцию на сердце, Дуров продолжает активно работать. Мы встретились на съемочной площадке.

– Что вы думаете о ваших учениках, среди которых такие известные актеры, как Елена Морозова, Эдуард Чекмазов┘

– Мои ученики напоминают по своему отношению к театру, к искусству тех людей, с которыми я вместе учился┘ Лелика Табакова, Кешу Смоктуновского, Таню Доронину, Олега Борисова┘

– В одном из интервью вы сказали, что в 50-е брали в театральные вузы «простых парней», а «проще» вас тогда никого не было. Среди ваших учеников есть «простые» ребята?

– Нет сегодня таких! Что касается моего поступления – я действительно легко «проскочил» в институт, но не потому, что я такой уж замечательный! Просто тогда действительно старались принимать ребят попроще. Была мода на «простых героев». А когда я набирал курс, «попроще» никого не было... Сейчас вообще простота не ценится.

– Вы строгий педагог?

– После первого курса из 23 человек я отчислил восемь. Это не строгость, а ответственность: при наборе случаются ошибки, потому что многих абитуриентов натаскивают, и они на вступительных экзаменах производят впечатление талантливых, глубоких людей. А потом оказывается, что ничего подобного в них нет! Из тех, кого я отчислил, никто не стал актером, хотя многие пытались поступать к другим педагогам в другие театральные вузы┘ Многие мои ученики – даже те, кого я отчислил, – приходят ко мне на все премьеры, поздравляют меня с праздниками и совершенно не держат зла┘ Хотя я, наверное, кого-то из них в процессе обучения обижал.

– Вы работали вместе с Анатолием Эфросом почти тридцать лет, он в своих книгах не раз писал о вас┘

– Ну что вы, там всего-то один абзац (смеется).

– Лев Константинович, я не задавалась целью считать абзацы, но их гораздо больше┘ Ваше отношение к разговорам о том, что Эфроса в конце жизни затравили?

– Слово «затравили» – очень опасное. Еще опаснее говорить: они, намекая на неких врагов Эфроса в творческой среде – его убили клеветой, критикой и так далее. Некоторых великих актеров – соратников Эфроса, с которыми он в силу разных обстоятельств разошелся по идейным или эстетическим соображениям, долгое время называли убийцами! Это полная глупость! Да, Эфроса сложно приняла труппа Театра на Таганке. Но он ставил там спектакли, и ему никто не мешал, а через определенное время с большинством актеров Таганки у Эфроса возник вполне нормальный творческий контакт. Кто его травил?! Еще одно обвинение, которое я много раз слышал, – якобы ученики отвернулись от своего учителя, предали его. Ложь. Никто ни от кого не отворачивался. Все просто. Наступает момент, когда сам маэстро начинает ощущать необходимость общения с другими актерами и труппа, с которой он работал раньше, становится для него «не родной», он теряет к ней интерес. Разве это преступление? Нет! И точно так же ученики могут разочаровываться в мастере. Преступление? Нет! Что касается меня – никакого разочарования в Эфросе не было! Я боготворил Эфроса, и он знал об этом.

Когда мне сообщили, что он умер, у меня просто отнялась вся левая половина, и я не мог встать из-за стола в течение нескольких часов.

Да, существует полемика. И существует борьба внутри любого коллектива, внутри любого стиля, внутри каждой системы – это было и будет всегда. Без борьбы жизнь невозможна.

– На ваших глазах сменилось несколько политических режимов┘

– (Перебивает.) Да, я шесть царей пережил!

– Когда, с вашей точки зрения, были наиболее жестокие времена для искусства?

– Жестокие времена возникали и при Сталине, и при Хрущеве, и во время перестройки┘ Любой отрезок истории изобилует сложными периодами для жизни искусства. Ведь искусство всегда находится в некой оппозиции к власти. Что естественно, потому что государство – это продукт подавления. А искусство переполнено свободой и раскрепощением! И любая власть, какая бы она хорошая ни была, не любит свободу, даже если декларирует ее как главное направление своего политического курса.Почему властью поощряется массовая низкопробная культура? Давайте назовем всю эту массово-развлекательную индустрию словом «аншлаг», в честь телепрограммы «Аншлаг», которая является воплощением дребедени в искусстве. Ржущей толпой управлять гораздо легче, чем размышляющей и понимающей.

– Мы на съемочной площадке. Вы играете роль в фантастической комедии «Парадокс». Не боитесь, что будущий зритель фильма – «ржущая толпа»?

– Нет, ни в коем случае┘ Люди, которые придут в кинозал, будут улыбаться вполне осмысленно, потому что сценарий написан с тонкой иронией. В нем нет расчета на юмор ниже плинтуса. Я это кожей чувствую. Вообще грань между пошлым юмором и здоровой иронией мы, художники, очень остро ощущаем. И я бы никогда не согласился играть в картине, режиссер которой не чувствует, когда искусство превращается в гадость.

– Я была свидетелем того, как вы помогли талантливой девушке преодолеть очередь «блатных» и поступить в театральный институт.

– Ой┘ честно скажу, что этого случая не помню. Не подумайте, что я очень нескромный, но я действительно часто помогал людям. Когда ко мне кто-то обращался за помощью, я никогда не отказывал. А вот за себя просить не могу. Ни разу в жизни я ни к кому не обратился ни с одной просьбой – это мое правило. Даже дома, когда внуки мне говорят: «Дед, давай мы тебе поможем», я отвечаю: «Нет! Я сам!» У меня это в крови┘ А вот ради других готов даже унижаться. Однажды, чтобы спасти молодого артиста от увольнения, я перед директором театра встал на колени. И артиста оставили. Кстати, впоследствии он стал очень известным┘ А если бы уволили, то спился бы и погиб к чертовой матери! Еще никогда никому, кроме своих коллег, не рукоплескал! Не дружил с властью, никогда! У меня в отличие от многих преуспевающих актеров среди друзей нет крупных политиков и олигархов.

– Но у вас дома хранится один раритет, свидетельствующий о том, что крупные политики вас все-таки интересуют. Имею в виду галстук Евы Браун, который вы купили после войны.

– Да ну, какой интерес к политикам?! Особенно таким, как Гитлер! Это для меня память о войне. Я, например, храню дома две каски: одна советская, другая немецкая. И обе пробиты пулями. Нашел их в горах, в Крыму. У нашего солдатика дырка в каске: было прямое попадание в лоб. А потом тот, кто стрелял, над ним глумился: в каске еще штук десять отверстий от пуль. Когда я нашел эту каску, подумал: откуда стреляли? Поднялся наверх и увидел там немецкую каску, истлевший ремень, на пряжке которого написано: «Бог с нами»! В итоге: оба убиты. И все. Вот что такое война. А еще у меня есть картонка со стола Гитлера. И что?

– Что? Раритетная вещь, которой можно гордиться.

– Да нет же! Когда я ее рассматриваю – у меня будто сама война «в руках». Фашистской идеологии оправдания нет. Так же, как и советской. Они обе очень сильные и очень страшные. Я никогда не был храбрым – это, к сожалению так. Но вот через свои принципы в угоду советскому режиму никогда не перешагивал. Советская идеология меня не охмурила. Хотя┘ Был, как и у всех, момент заблуждения. И вот смотрю на галстук Евы Браун, он шелковый, модный. И вспоминаю ревущую от восторга толпу перед трибуной, на которой выступал Гитлер...

– Не наблюдаете аналогии с «ржущей толпой»?

– Может быть┘ Но я оптимист, думаю, у нас до фашизма дело не дойдет. Мы прошли и через фашистские лагеря, и через советские. Такой опыт быстро не забывается. А «ржущая толпа» «Аншлага» – это печальные последствия советской «контузии»┘ (Задумывается.)

– В молодости вы играли в Центральном детском театре в классической драматургии и параллельно роли Говорящей тучки, Подземного огня, играли пуделя Артемона. Ваше самолюбие не страдало от того, что вы «сегодня артист, а завтра статист»?

– Театр есть театр: там от ролей отказываться нельзя. Это железное правило. Разве что тогда, когда ты становишься признанным мастером┘ Но лучше про себя этого не знать. И даже шепотом не произносить. Как только начинаешь думать: «Я – мастер, я – звезда» – конец! Звезда – это там, наверху, а здесь ты – человек. Страшно, когда в мире искусства не остается людей, потому что все стали «звездами»┘

– Но, Лев Константинович, вы же знаете, что вы давно┘

– (Перебивает.) Кто?

– Мастер.

– Это вы можете так считать. А я, слава богу, так не считаю.

– Почему слава богу? Разве стыдно, когда после семидесяти актер понимает, что достиг отличных результатов в профессии?

– Ну опять┘ Это же стопор! Как только однажды ты себе скажешь: «Я – такой актерище!» – сразу же превращаешься в заскорузлое дерево.

– Есть ли у вас амплуа?

– Англичане ляпнули в одной из рецензий, что я «трагический клоун». И ко мне это прилипло.

– Вы согласны с таким определением?

– Я действительно всегда мог делать близкие к клоунаде вещи и иногда доходил в своих ролях до трагических моментов.

– Не так давно вы перенесли операцию на сердце. Я наблюдаю за вами уже больше четырех часов. Как только режиссер говорит: «Мотор, начали», – вы молодеете лет на сорок. И играете с такой энергетической отдачей┘ Может, поберечь себя?

– Я каждый раз играю на полную катушку. Режиссеры часто предлагают сначала попробовать сыграть так или эдак, набросать рисунок роли. А я знаю: нельзя сначала слегка попробовать, а потом сыграть по-настоящему. «Потом» не бывает. Бывает только «сейчас». Поэтому никогда и ничего я не делаю «слегка», чтобы через месяц-другой создать что-то. Сразу надо создавать!

– Пошли бы сегодня играть к молодому театральному режиссеру-новатору?

– Нет. Зачем мне? То, что делают молодые режиссеры, ничего не даст ни мне, ни зрителю. Эпатаж. Все! А я не признаю эпатажа – это глупость. Иногда говорят, будто мат на сцене, в кино, в литературе – это нормально; это якобы признак нового в искусстве. Я возмущаюсь, потому что мат не является и не может являться языком искусства. Мы все ходим в сортир. Давайте будем это делать на сцене?!! Построим на сцене сортир, и все артисты по очереди будут мочиться туда. Издавать звуки, как в жизни. Новый реализм!

Есть талантливый парень, Сорокин. Но то, что он пишет! Это разве литература?

– Николай Акимов в 1932 году в вахтанговском театре поставил «Гамлета». Принц Датский в его спектакле произносил монолог «Быть или не быть», сидя на горшке. Спектакль был спорным, но у него было много поклонников, принадлежащих к образованным интеллектуалам.

– И что хорошего в том, что Гамлет сидел на горшке?

– А что хорошего, когда Отелло душит Дездемону на глазах у зрителей? Если вдуматься – пошлость, дикость┘ Почему бы тогда Гамлету не сесть на горшок?

– А я такого не приемлю!!! Что же касается Сорокина – я все детство провел на голубятне и знаю такие слова, которые Сорокину и не снились! Сорокин матерится безграмотно, если уж на то пошло! Не умеет, а берется (улыбается). Повторяю: это не литература. Барков в XVIII веке написал «Луку Мудищева», где ругался изысканнее, изобретательнее с точки зрения литературы, чем Сорокин. К тому же «Лука Мудищев» – шутка, ирония! Барков не распространял свою поэму по миру огромными тиражами! Всего несколько рукописей, которые читали интеллигенты-интеллектуалы. А когда такая поэзия становится навязчивой и утверждается в качестве современной культуры – это огромный минус для искусства.

– Если бы ваша дочь или внучка вдруг сыграли в фильме по сценарию Сорокина... Ваша реакция?

– Такое невозможно. Они иначе воспитаны.