Елена Кутловская
Татьяна Назаренко и ее люди.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
Татьяна Назаренко – заслуженный художник России. Родилась в Москве. Живописи училась в Суриковском институте, где сегодня в звании профессора руководит мастерской. Член президиума Российской академии художеств. Луареат Государственной премии. Ее картины – парадоксальные, яркие, театральные – висят в лучших музеях России и Запада. Это официально.
Неофициально – красивая стильная женщина, коммуникабельная и образованная, хорошо знающая себе цену. О личной жизни говорит скупо. Ценит профессионализм и не любит дилетантов. Может посмеяться не только над другими, но и над собой.
– Татьяна Григорьевна, что вы можете сказать о стиле ваших картин?
– Есть такое понятие – реализм. Оно очень многогранно. Я – реалистка, поскольку меня так учили. Если бы меня чему-то другому учили, возможно, я работала бы в ином стиле.
– Как бы вы сегодня определили, что такое реализм?
– (Очень иронично.) Реализм – это когда на картине реальные вещи: ручки, ножки, шкафы, машины, лица┘ И все это должно быть узнаваемо.
– А концептуальное искусство вам не близко?
– Концептуальное искусство требует текстового пояснения. Без текста оно не существует. А мое искусство вполне обходится без лишних слов┘
– Вы сейчас имеете в виду концептуальное искусство, относящееся к авангарду начала ХХ века. Но концептуализм сегодня не описывает себя посредством текста┘
– Ну почему? А Кабаков? Например, он вбивает в плоскость гвозди и рядом пишет массу текстов типа «этот гвоздь вбил Иван Иванович, а вот этот – Наталья Петровна┘» и так далее. Я же не занимаюсь подобными концептуальными изысками, потому что, мне кажется, картина может изображать всё, и даже больше, чем всё. Слова картине не нужны. По крайней мере я легко обхожусь только визуальными образами.
– Вы часто изображаете свиней: они у вас и вино пьют, и романы крутят, и даже в качестве вампиров предстают.
– Действительно, на моих картинах часто изображены свиньи. Почему именно они? Наверное, потому что свинья – очень выразительный образ; свинью можно интерпретировать как человека. Согласитесь, у людей и свиней много общего...
– И вы называете свою живопись реализмом? Сплошные метафоры, плоские головы, люди-куклы, руки без туловищ?
– В этом нет никакого противоречия с реализмом. Просто многие картины имеют иносказательный смысл. Реализм, как и всякие другие стили, эксплуатирует метафору, делая изображение более емким с точки зрения эмоций, наполняя его философским смыслом. Всевозможные знаки и символы – но узнаваемые – тоже не противоречат реалистическому искусству. У меня была серия «маленьких человечков» перед лицом судьбы. Были человечки на блюде, которых разрывают всякие большие животные; человечки среди больших предметов; человечки, которых давит большая нога. Такое иносказательное ощущение беззащитности личности перед миром.
– Когда вы ощущали эту беззащитность наиболее остро?
– Ну, наверное, после девяностого года. Тогда у меня были очень мрачные картинки. Мне было некомфортно в этом мире. Но не стоит связывать это ощущение напрямую с августовским путчем и переменами в стране. Художник в первую очередь пишет свою личные ощущения. Естественно, что из внешнего мира «залетают» всякие социальные «вирусы», политические «болезни»┘ Кстати, у меня были интересные исторические картины. Они, с одной стороны, принесли известность. А с другой, пошатнули статус официального художника. Например, моя картина «Пугачев». Ее постоянно снимали с выставок. Проблема была в том, что Пугачева на казнь вез Суворов, наш главный герой-полководец.
– Почему вы решили нарисовать именно этот момент из истории казни Пугачева?
– Потому что это было правдой. (Смеется.) Я же художник-реалист. Знаете, что говорили мне чиновники, снимая картину с выставок? «Ну что же мы будем объяснять нашим суворовцам? Вы бы еще написали картину «Суворов в Польше»┘ Как известно, Александр Васильевич подавлял польское восстание, став для поляков весьма неприятной фигурой┘ Трудно жить в нашей истории и с нашей историей.
– Вы всегда даете картинам ясные, четко обрисовывающие тему названия. Например, холст с изображением сгнившей, разобранной на запчасти, засыпанной снегом машины. Название – «Время, вперед!».
– Да, я большое значение придаю названию. Мне непонятно, если вдруг появляется картина без названия, брошенная на откуп всем и вся: считайте что хотите; придумывайте смысл того, что здесь изображено. Мне важно, чтобы суть произведения была раскрыта. «Время, вперед!» – это ирония. Причем, откровенная. Я нарисовала разбитую машину на фоне розового, очень оптимистического неба. Это разбитое существо, отслужившее свой век┘ И, естественно, я смеюсь над тем, как далеко мы в нашей жизни продвинулись. Наше время – это разбитое существо. И никакие усилия извне, никакие перемены его с места не сдвинут.
– Мне кажется, вы довольно саркастически говорите: «Я официальный художник». Или я ошибаюсь?
– У моего поколения жизнь сложилась так, что искусство стало жертвой жесткого деления на официальное и неофициальное. Официальный художник – тот, кто выставлялся на официальных выставках. Неофициальный соответственно там не выставлялся. После перестройки роли поменялись. Все так называемые неофициальные художники, которых собирали дипломаты, которые печатались за рубежом, которые уехали на Запад, – к сегодняшнему дню стали дорого стоить. Они оказались в выигрышном положении по отношению к официальным. Мы стали менее ценны, чем они. Не знаю, когда это деление исчезнет и художников будут сортировать по какому-то иному принципу. Предлагаю вспомнить одну историю. Некто Евгений Кацман, секретарь АХРРа (Ассоциация художников революционной России. – «НГ»), женатый на родной сестре супруги Казимира Малевича, сетовал, что Малевич ест икру, а он сидит на картошке. Вскоре формальное искусство было объявлено антинародным. Кацман, как крупный чиновник, перешел с картошки на икру, а у Малевича не было денег даже на лекарства┘ То же самое происходит сегодня.
– Почему вы соглашались писать на заказ, вряд ли вам предлагали нарисовать что-то высокохудожественное?
– Я же должна была как-то кормить семью? Заказ был единственным легальным способом заработка. Емелю для детского сада написать? Пожалуйста! Цветочки для фабрики – ради бога. Я умею и могу нарисовать все. Поэтому могла выбирать. А рядом со мной существовало довольно много художников, которые, кроме портретов Ленина, ничего не могли! Но это был такой «хлебный» путь в живописи, что можно было не напрягаться┘
– На картине «Мальчик с лошадкой» изображен ваш сын?
– Да, сын Саша. Это своего рода заклинание. Попытка закрепить через образ все лучшее, что есть в моем маленьком сыне и как бы спроектировать это на всю его жизнь. Мне кажется, художник обладает силой делать вещи вневременными. Вот я оставила своего мальчика в этом замечательном возрасте девяти лет, светлым, добрым, мечтательным – чтобы он был таким всегда.
– Таких светлых картин у вас немного. Гораздо больше внимания вы уделяете трагическим темам.
– Писать красивые лица, красивые закаты и восходы – менее интересно, чем то, что я делаю. Вы считаете это мрачным? По складу я человек не радужного мироощущения, что делать. И мое внимание привлекают тревожные мотивы.
– Пожалуйста, назовите образы, которые бы, на ваш взгляд, отражали наше время?
– Сложное время┘ Мне приходят в голову охранники, полуобнаженные гламурные девицы┘
– Как на вас подействовало время, которое принесло возможность получать за свои работы большие деньги?
– Деньги – это важная часть жизни, потому что они расширяют возможности твоего существования, твоего творчества. Но когда пришла перестройка со всеми ее волнениями, радостями, рынком и так далее, я была уже сложившимся человеком. Я была известным художником, с определенными творческими установками. Не могу сказать, легко ли я адаптировалась к новым условиям, когда картины стало возможно продавать┘ Но по крайней мере я участвовала в первом для советских художников аукционе Сотбис в 1988 году. Этот аукцион определил, сколько стоит каждый из нас. После «Сотбиса» я могла поехать на Запад и попытаться там устроить свою жизнь. Цена за мой талант и мою живопись позволяла это сделать. Но мне не захотелось. И поэтому я живу здесь. Пишу то, что хочу, впрочем, я всегда делала то, что хотела. Иногда это находит своего покупателя. Иногда – нет.
– Кто из актуальных, модных художников вам близок?
– Трудно сказать, потому что художники сейчас вообще не пишут картины в том понимании, в котором это было еще тридцать лет назад. Помню, в Третьяковке была выставка француза Пьера Сулажа. У него каждый холст метров пять в высоту и двенадцать в длину. Это занимает огромную стену. Так вот, одна «стена» (не берусь назвать это «картиной») покрашена черной краской слева направо, а другая – справа налево┘
– Насколько я знаю, вашу живопись хорошо покупают западные коллекционеры.
– Да, на Западе много моих картин, даже больше, чем в России, особенно если говорить о частных коллекциях. Есть мои работы и в Третьяковке. Хотя их постепенно снимают. В России опять изменилась концепция искусства: «официальное» – в запасники, а на стены Третьяковки – срочно «дать» что-то актуальное, постмодернистское.
– То есть вас «сносят», как хрущевские пятиэтажки?
– Практически да. Нас не задействуют в современном художественном процессе. Замалчивают┘ Мы сейчас перешли в зону андеграунда. Мы есть, но нас как бы нет. Когда музей – не важно какой – хочет купить мою работу и идет на коллегию в Министерство с заявкой на покупку, Министерство культуры на приобретение картин Татьяны Назаренко денег не дает.
– А на кого «дает»?
– На Виноградова с Дубосарским, на Кулика┘
– Судя по вашей интонации, они вам несимпатичны┘
– Они – люди иной формации, иного воспитания. Мое поколение – совершенно другой человеческий и личностный материал. Когда мы начинали, мы в какой-то степени противопоставляли себя режиму. Пытались сказать то, что хотим, и при этом быть выставленными. У нового поколения отсутствует такая мотивация. Присутствует другое: привлечь к себе внимание Запада, получить гранты на свои работы. То, что я никогда бы с этической точки зрения не могла сделать, – для них норма.
– Что вы имеете в виду?
– Я никогда не могла позволить себе над чем-то издеваться. Кулик, бесспорно, очень интересный художник. Но когда я увидела его инсталляцию, где на Льва Толстого какали куры, – у меня возникло чувство неловкости.
– Но на памятник Пушкина голуби нещадно гадят уже не первый век!
– Голубь – божья птица, какает и какает – потом дождем смоет. А вот когда делается инсталляция, в которой стараются обгадить русскую культуру, – это немного другое. Модные ныне концептуалисты не склоняют головы перед культурой, искренне не знают ее и не хотят знать. Как можно благоговеть перед тем, чего не знаешь? Наверное, поэтому они с такой легкостью распинают все, что было до них┘
