Вероника Чернышева Новогодние праздники, равно как и майские, а также все лето – мертвый сезон. Москва пуста. Ветер гуляет. Стучится в закрытые витрины. Двери магазинов (не всех, но большинства) – стеклянные запреты. «Извините, мы закрыты до 13-го» или что-то в этом духе. Напоминают о жизни только многометровые очереди на каток, что на Красной площади. Там, за оградой, уютное ретро. Щеки с румянцем, белые улыбки, голубые шарфики. Люди стилизуются под Шуриков и кавказских пленниц. Такими им когда-то хотелось быть.
Скучающий иностранец в кофейне у ГУМа стучит маленькой ложкой о стенки красивого бокала. Оплывают взбитые сливки, сходит на нет витринное великолепие напитка. Он чертыхается и брюзжит. Ни в одной цивилизованной стране стакан банального капучино с какой-то там посыпкой не стоит десять долларов. Слякоть. Посольство не помогает искать съемное жилье. А то, что найдено, – дорого. У него за плечами жизнь, преподавание философии в Марокко, кажется, какое-то семейное счастье, которое когда-то рухнуло тоже где-то там, в тепле. Невыразимо грустный взгляд. Уныние. Он одинок здесь. Невероятно одинок. Слишком много знает, чтобы быть счастливым. Да еще неустроенность, не по возрасту как-то, не по статусу. Жизнь продувается этими проклятыми московскими сквозняками. И зима не похожа на зиму. «Так что же, – спрашиваю, – вы не едете туда, где ваше счастье, где тепло, где государственное пособие работнику культуры велико и не заставляет унизительно думать о деньгах, туда, где можно навсегда забыть об этом неуюте, некомфорте, дороговизне жилья и прочем насущном? Ведь там, в Марокко, в специальном колледже для детей придворных, можно совершенно спокойно думать только о высоком. Просто рассказывать им целый семестр (или как там у них это называется?), в чем смысл жизни, и пусть потом пойдут поищут его. За этим тоже, наверное, наблюдать небезынтересно?» Он смотрит на меня с недоверием: «Как? Что вы? Куда ехать? Ведь это единственное место на Земле, где еще идет какая-то жизнь – здесь проходит ось мировой истории! Весь остальной мир – уже давно просто музей». Приторно. Неожиданный пафос. Странно слышать такое от гражданина не этой страны. Она чужда ему, но, оказывается, способна еще если не сделать счастливым, то хоть как-то развлечь.
Друг просит развлечь приятеля из Штатов. Чем я буду его развлекать? Зачем принесло его в Москву именно сейчас? Пусто. Его удел – малознакомые люди и развлекательная программа по остаточному принципу. Недоволен – пусть сидит дома и смотрит Петросяна. На скорую руку достаем билет в театр. Приятель недоволен провинциальностью происходящего – буфет его смешит, пьеса безнадежно устарела, главный герой его раздражает, второе действие он сидит, уткнувшись в стену, и шумно ерзает. Ему неясен формат происходящего, ибо оскорбляет эстетические чувства зрелого интеллектуала. По окончании действа едем в какой-то ресторан. Карп, запеченный в сметане, застревает в горле, приятель говорит, что с трудом общается с людьми, которые не жили долго за границей. Начинаю иронизировать. Из-за отсутствия чувства юмора профессор математики из Нью-Йоркского университета принимает это за искренний интерес. Трогательно откровенничает. Он, оказывается, в ближайшее время завязывает с математикой, завязывает с Нью-Йорком. Уходит в бизнес и... возвращается! «Зачем?» – спрашиваю. – «А здесь веселее». А-а-а-а! Ну тогда, да. Тогда, конечно, «ю ар вэлком», как говорится. Тогда в следующий раз подыщем пьесу поновее. Друг меня одергивает. Толку? Приятель из Штатов все равно не распознал иронии. Да и ни к чему это – пусть простит и впрямь возвращается. Ждем.
Задание – опросить ньюсмейкеров на предмет новогодне-рождественского отдыха – категорически невыполнимо. Телефоны все еще недоступны. Один писатель вот только вышел на связь и сообщил, что в Колорадо минус двадцать и море белейшего снега. Да что они там все делают так долго-то? Возвращайтесь, а! Здесь же весело, и ось мировой истории проходит все-таки.
