Елена Кутловская
Теодор Курентзис: «Только когда я вижу в глазах моих музыкантов переживание, я могу быть уверен, что мы приближаемся к музыке, к тому, что она есть на самом деле».
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Теодор Курентзис родился в 1972 году в Афинах. С четырех лет обучался игре на фортепьяно, с семи лет – на скрипке. Окончил одновременно теоретический факультет и факультет струнных инструментов Греческой консерватории. В 1990-м стал главным дирижером «Musica Aeterna Ensemble» в Афинах, затем продолжил учиться дирижированию в Санкт-Петербурге, у профессора Ильи Мусина, который в одном из интервью сказал: «У меня были талантливые ученики – Юрий Темирканов, Валерий Гергиев и один гений – Теодор Курентзис». С 2004 года Курентзис – главный дирижер Новосибирского театра оперы и балета. На проходившем недавно фестивале современного искусства «Территория» он дирижировал тремя музыкальными произведениями на тему заупокойной мессы «Lacrimosa», которые были заказаны им современным композиторам.
– Вы достаточно молодой человек, почему вас интересует тема смерти?
– Смерть сопровождает человека с первого дня его рождения. У меня есть такой дар памяти – я помню все события своей жизни с момента, когда мне было всего десять дней. Я помню, что надевала моя мама, когда мне было полгода┘ Помню, какие произведения Шуберта она играла, когда мне исполнился год. Я помню, что меня не было. Помню, что меня не будет. Память помогает почувствовать события, которые произошли или произойдут.
Если бы смерть не существовала – мы бы выглядели хуже. Смерть, с одной стороны, – враг, но с другой – необходимая часть жизни. Без смерти человек не смог бы совершенствовать свою душу, не старался бы стать лучше, не старался бы побеждать болезни и войны┘ Смерть – это возможность самоусовершенствования.
Вот, к примеру, вас изолируют на какую-то планету, находящуюся далеко от Земли. А на Земле остался близкий вам человек. Потом его не станет. Но вы не почувствуете боль. Так же, как не чувствуете сейчас боль за смерть вашего далекого прапрапредка, которого наверняка убили в какой-нибудь войне. Хорошо это или плохо, но его жестокая кончина сейчас вас не трогает, хотя без его существования не было бы вас┘
– Почему же меня это не трогает?
– Трогает, но интеллектуально, согласитесь┘ Боли, сильного душевного страдания вы не испытываете. А вот если бы это случилось в Москве три года назад – вы бы страдали до сих пор. Отстраненность от трагического события во времени и пространстве «подавляет» земные чувства. Все, что человек физически ощущает, даже наша сентиментальность, расположено в хроносфере. Если удалиться на расстояние десяти миллионов лет от смерти наших близких – мы перестанем страдать.
Страдание – это физическая величина. И как все физические величины наши чувства имеют объем, массу┘ Это тяжелые вещи. Чтобы уйти от земных инстинктов к универсальному состоянию любви, которому неведомы законы тяжести этого света, мы стремимся отрешиться от жизненной логики. От пространства и времени. Иначе говоря, мы подсознательно хотим умереть (не видеть, не чувствовать – или видеть и чувствовать, но как-то иначе). И для этого у нас есть искусство. Оно уничтожает тяжесть земных ощущений, страданий┘ Наверное, поэтому искусство – божественный подарок человечеству.
Вот еще пример: любить девушку, которая тебя ненавидит, и благодарить ее за то, что она тебя ненавидит. Этот алогичный «вздох» души и есть начало искусства. Любить своего врага как друга – так нелогично, но именно это настоящее искусство. Искусство человека.
– «Lacrimosa» – место, на котором обрывается «Реквием» Моцарта. Как вы считаете, он предчувствовал свой близкий конец?
– Предчувствовал он свою кончину или нет – не важно. Что касается «Lacrimosa» – там есть странное ощущение смерти как романтического праздника. «Lacrimosa» – как сеанс гомеопатии для зрителя: «Я вам дам немного смерти, и вы потом почувствуете себя легче».
Если говорить о Малере, о его «Песне о земле», то это произведение связано с очень важным моментом – с прощанием. Когда теряешь – ощущаешь большой удар, странную тоску и странную радость. Боль. Прощание – это момент, когда рождаются большие произведения. Когда теряешь или ждешь – происходит рождение искусства. Счастливые поэты пишут плохо. Когда у поэта все есть – он слишком полноценен, я бы сказал, слишком тяжеловесен для настоящего искусства.
Музыка, поэзия – это вид протеста или молитвы. Мы протестуем, когда лишены свободы, когда лишены любимой. Мы – неполноценны, мы похожи в моменты расставания с кем-то или чем-то на женщину с отрезанной грудью. И мы молимся, взываем к Всевышнему, чтобы избавиться от этой неполноценности. Когда поэт чувствует себя полноценным – искусство ему не нужно и он искусству не нужен. Его поглощает жизнь, и в этой жизни нет ни грамма смерти, ни грамма того предощущения Вечности, которое рождает великое искусство. Может быть, я в чем-то противоречу себе, но ровно настолько, насколько жизнь противоречит смерти. И наоборот.
– Многие считают, что Моцарт был легкомысленным человеком. А что думаете вы?
– Моцарт был очень глубоким, очень страдающим человеком. Это мученик. Он выражал свою сумасшедшую глубину не через философские трактаты, а через абсолютную красоту – через свою музыку. Еще не родился более совершенный музыкант и поэт, чем Моцарт! Разве что Иоанн Дамаскин, но он святой.
– Как вы думаете, почему Церковь не канонизировала Моцарта?
– Потому что прямого отношения к религии он не имеет. Он имеет прямое отношение к Красоте. Ужасно, но мы даже не знаем, в какой могиле он похоронен. Его бросили в одну яму с бродягами. Только собаки были на его похоронах. (Неожиданно вскакивает.) А вы знаете, где живет истина?
– Я для этого слишком прозаичный человек.
– Не нужно читать Хайдеггера, Канта или Фуко, чтобы ощутить истину. Достаточно послушать Моцарта.
– Вы мрачный человек?
– Я очень меланхоличный человек. По знаку зодиака я – Рыба. Я типичный представитель этого знака.
– Вы говорите, читаете и пишете на нескольких языках. Это помогает в дирижерском искусстве?
– По крайней мере не мешает.
– Джорджо Стрелер, великий режиссер, считал, что репетировать надо в четыре-пять утра. Тогда, по его словам, человек теряет связь с реальностью, находясь между сном и явью, и способен рождать гениальные идеи.
– Я люблю репетировать с утра до ночи. И не люблю давать концерты.
– Почему?
– К сожалению, я иду дальше зрителя в ощущении Малера, Моцарта┘ Человек, пришедший на «Lacrimosa», не может меня догнать. Он отстает от моего понимания искусства. От моего погружения в музыку.
– Вы сноб?
– Нет. Просто я пятнадцать лет изучаю Малера как музыковед. Все эти годы я сверял множество версий сделанных им нотных записей, исправлял ошибки, «внесенные» временем. Я жил Малером много лет, питался его музыкой...
Я всегда живу той музыкой, которую исполняю. И своих музыкантов заставляю жить музыкой с утра до ночи. Нельзя за две или три репетиции сыграть хорошо. Они приходят ко мне даже ночью, я индивидуально занимаюсь с каждым из них. Я их гид. Я предлагаю пройти со мной большой и сложный путь погружения в мир композитора, в мир искусства. Надо блестяще знать музыку, которую играешь, чтобы ее услышать.
Музыкальная индустрия, все записи, которые существуют, – это что-то среднее. Это условность, которую делает человек за одну неделю. Все чистенько. Слаженно. А музыка – это совсем другое. Не люблю формальность. Я хочу войти в «косточки» произведения, в его дух – для этого надо много времени. И главное, чтобы не только я проникся духом музыки, но и все мои музыканты ощутили ее ткань, ее «аромат». Только когда я вижу в их глазах переживание – я почти уверен, что мы приближаемся к музыке, к тому, что она есть на самом деле.
Эдгар По сказал: «Моя любовь находится глубоко в земле, поэтому я должен плакать один». Мы одиноки, но мы едины в сочувствии. Мы должны сочувствовать друг другу в том, что мы одиноки. Совместное погружение в музыку – это сочувствие┘
– Что вы ощущаете перед концертом?
– Вдруг что-то случится и после концерта ничего не будет – даже жизнь может внезапно исчезнуть.
– Атомный взрыв?
– Все что угодно! Поэтому давайте сыграем! Я говорю об этом своим музыкантам, и тогда начинается праздник духа и музыки!
– Чем вы увлекаетесь, кроме музыки?
– Пишу стихи. Кое-что из того, что я написал, уже опубликовано в Греции. Пытаюсь писать книгу о дирижировании. Хочу объяснить, что дирижирование – на девяносто процентов – психическое воздействие и на зрителя, и на оркестрантов. Пытаюсь изменить само понятие о дирижерском искусстве. В дирижировании должна быть какая-то энергия! Жест должен излучать огромный ток. Не`важно, что там с крещендо... Главное, какова сила тока, которую ты бросаешь в сторону музыкантов и, опосредованно, в зал! Я не дирижирую, как многие: «Смотри на меня! Я тебе покажу, где и как играть!» Нет. Мы с музыкантами играем вместе. Мы идем в одну сторону. Музыка затягивает – это психическое воздействие звука. Если ты идешь за ним – ты обязательно излучаешь ток на публику. Все это я стараюсь делать.
– Публика вас понимает?
– Есть люди, которые не любят то, что я делаю. Смеются┘ Обидно слышать, что я «вышел и устроил балет перед аудиторией».
Но основная сложность в том, что когда ты показываешь самые чистые места самого себя – впускаешь зрителя в святыни святых, – они в этот момент пишут эсэмэски┘
– То есть духовно «обнажаться» перед аудиторией не стоит?
– К сожалению или к счастью, но только так можно играть настоящую музыку.
Я часто слышу: «Устроил эффектное представление! Какой идиот!» А мне иногда становится плохо, когда я изучаю новое произведение. Я даже в обморок падаю. Правда, идиот? (Грустно улыбается.) Очень больно жить и страдать той музыкой, которую играешь. И когда репродуцируешь свое переживание через жест – я уверен, многим становится легче. Но большая часть зала эсэмэски пишет┘
– Ну, некоторые зрители на ваших концертах в обморок падают. И на спектаклях Анатолия Васильева такое тоже часто случается. Кстати, такая реакция зрителей – это нормально?
– Когда зритель идет за тобой, в этом путешествии иногда падает атмосферное давление – и зритель теряет сознание. Это нормально.
Я с музыкантами тоже путешествую, и когда мы понимаем другу друга абсолютно – мы замолкаем. И долго сидим рядом. Даже не разговариваем. А потом надо обязательно напиться! Иначе невозможно выдержать все это напряжение!
– Что пьете?
– Вино.
– Теодор, я слышала, вы хотели стать монахом?
– Пробовал на Афоне. Но понял, что не достоин им стать. Тот, кто не может быть хорошим мирянином, не станет хорошим монахом. Я старюсь быть хорошим мирянином. Но что-то не очень получается┘
– От чего вы устали больше всего?
– Я устал делиться с людьми, которые совершенно ничего не понимают в настоящем искусстве. Мне хочется, чтобы на моих концертах было 15–20 человек, но они бы понимали и чувствовали, что происходит. По-настоящему!
– Вы категоричны. У каждого, кто пришел на ваш концерт, – своя истина!
– Это ошибка. Истина одна. Но у каждого свой подход к ней. Если человек познакомится с музыкой более близко, он станет счастливее, богаче. Важно понять, что музыка – не самоцель. Это способ стать более совершенными.
