Вера Камша
Бракосочетание императора Николая II и императрицы Александры Федоровны.
Всем памятен зловредный Министр-администратор из шварцевского «Обыкновенного чуда». Негодяй держал в черном теле придворных дам, самочинно распоряжался финансами, а под конец скрутил в бараний рог самого короля. О функционировании совершенно несказочного механизма, именуемого Двором, известно меньше, а жаль. Повседневные мелочи характеризуют эпоху и личность монарха едва ли не в большей мере, чем то, что принято называть большой политикой.
Ни шва без арабесок
Главной функцией любого двора, помимо того что он ведает ежедневным обиходом августейшей семьи, является поддержание престижа монарха. Двор последнего российского императора не был исключением, а престиж всегда стоил дорого. Сегодня мы весьма озабочены тем, кто и сколько платит за госрезиденции и приемы, в начале теперь уже прошлого века это было общеизвестно. У финансирования императорского двора, как у марксизма, было три основных источника (не считая личных средств великих князей, большинство которых было людьми более чем состоятельными).
Казна обеспечивала «цивильный лист», то есть средства на содержание двора государя, государыни и наследника. Вторым источником были уделы – «независимые от казны учреждения», по мысли создавшего их Павла I, освобождавшие госбюджет от расходов на содержание императорской фамилии. Уделы выплачивали каждому великому князю со дня его рождения 280 000 рублей в год, но даже такие расходы уступали доходам.
Накануне революции уделы были самыми крупными и благоустроенными сельскими и лесными угодьями России. Что до наличного капитала, то начальник канцелярии министерства императорского двора приводит цифру в 60 миллионов рублей, подтверждая, что «за триста лет придворным ведомством были накоплены огромные богатства».
Угодья, принадлежащие лично царю, именовались Кабинетом его величества и тоже были не из бедных (достаточно вспомнить Нерчинские и Алтайские копи). Неудивительно, что при таком финансировании «по своему великолепию русский двор приближался к Версалю Людовика XIV и Людовика XV».
Сам же двор как таковой состоял из лиц, имевших придворные чины и звания. Во главе всего стоял министр двора, каковым в последнее царствование являлся сначала барон, а с 1913 года граф Фредерикс.
Придворные чины разделялись на два класса. В первый (по положению на 1908 год) входило 15 персон, имевших должности обер-гофмейстера, обер-гофмаршала, обер-егермейстера и обер-шенка. Второй класс насчитывал 134 лица, затем шли 86 лиц «в звании», два обер-церемониймейстера, обер-форшнейдер, егермейстеры, гофмаршалы, директор императорских театров, директор Эрмитажа, церемониймейстеры (14 штатских и 14 «в звании»).
К перечисленным особам следует добавить 287 камергеров, 309 камер-юнкеров, 110 «состоящих при их величествах и членах императорской фамилии», 22 духовных лица, 38 медиков, 3 фурьеров, 18 камердинеров, 150 военных чинов (генерал-адъютантов, свитских генералов и флигель-адъютантов), 260 дам разных рангов и 66 дам, удостоенных ордена святой Екатерины.
В сумме последний российский двор состоял из 1543 персон. При этом ни один придворный не мог вступить в брак без разрешения его величества. Были и другие неудобства, в частности присвоенные каждому званию мундиры, которые шли далеко не всем и были весьма непросты в ношении.
Различалась форма бальная, праздничная, обыкновенная и походная, причем значимость чина подчеркивалась количеством золотого шитья. Так у обер-гофмейстера, каким бы аскетом он ни был по натуре, «не было ни одного шва без арабесок и гирлянд».
Сегодня придворные звания звучат странно, но изначально в них был заложен совершенно определенный смысл. При Петре немецкие гофмаршалы и егермейстеры вытеснили исконных постельничих, конюших и стольников, но суть не изменилась. Другое дело, что придворные давно не являлись слугами, и все-таки их звания «не были абсолютно теоретическими, с ними соединялись некоторые фактические исполнение соответствующих обязанностей».
Обер-форшнейдер в сопровождении двух офицеров-кавалергардов с обнаженными палашами следовал за блюдами, подносившимися императору во время большого коронационного обеда, а обер-шенк во время того же обеда подавал новому царю золотой кубок с вином. Обер-егермейстер был обязан присутствовать на высочайших охотах, шталмейстеры помогали августейшей чете садиться в парадную карету, обер-шталмейстер сопровождал эту карету верхом, ну а обер-церемониймейстеры и вовсе трудились не покладая рук, ног и языка.
Положение хуже губернаторского
Заправлявший делами двора Владимир Борисович Фредерикс вел род от поселенного в Архангельске пленного шведского офицера. Швед в плену не растерялся, во всяком случае его потомок дорос до банкира Екатерины II и получил баронство. Барон Фредерикс, отец будущего министра, командовал 13 Эриванским полком, участвовал во взятии Парижа, затем состоял генерал-адъютантом при Александре Втором. Сам же Владимир Борисович прошел путь от юнкера лейб-гвардии конного полка до командующего конной гвардией.
«Я – кристалл прозрачный, – говаривал он про себя, – все насквозь видно. Лучше не говорите мне того, что не надо передавать. Могу проболтаться, о делах же не проговорюсь».
Симпатизировавший конногвардейцу Александр III сделал его сначала управляющим придворно-конюшенной частью, а затем помощником министра двора. Когда же у новой императрицы не сложились отношения с предыдущим министром двора Воронцовым-Дашковым, Николай II назначил на эту должность Фредерикса. Впрочем, куда бы ни заносила барона судьба, в глубине души он оставался конногвардейцем. Окно его кабинета выходило на плац, и Фредерикс мог прервать любой доклад возмущенным: «Смотрите, какой болван на третьей лошади с фланга! Так затягивает повод, и конь не понимает, чего от него хочет всадник. А унтер офицер что зевает?!»
Став придворным, барон принялся выдавливать из себя полковые манеры и дошел до того, что «остерегаясь резких замечаний и выражений и боясь их употребить, оставлял за собой лишь похвалу, остальное перекладывал на начальника канцелярии».
Должность министра двора была, как шутили в те времена, хуже губернаторской. Бесконечные доклады, рассмотрение прошений и прочих бумаг, изучение всего и вся, необходимость быть в курсе дел Государственного совета и Совета министров (царь мог спросить, о чем угодно), сопровождение августейшего семейства – «долг легкий, но отнимающий много времен».
По закону министр двора должен был присутствовать даже при рождении царских детей, но тут, по молчаливому согласию, было сделано послабление. Фредерикс ожидал счастливого известия в одной из комнат поблизости, имея при себе пять манифестов о рождении нового члена императорской фамилии: по одному на случай рождения мальчика и девочки и три, если на свет появятся близнецы, чего в доме Романовых отродясь не случалось.
Необходимость лишней писанины министра-кавалериста не угнетала, он вообще относился к бумагам с трепетом. Ставя свою подпись, барон словно бы совершал некое священнодействие и страшно возмущался теми, кто наспех подмахивал документы. Сам Фредерикс сперва расписывался стальным пером, потом брал гусиное и «производил росчерк». Гусиными раритетами желающих снабжал князь Орлов, обнаруживший в своем Стрельнинском дворце изрядный запас перьев времен Екатерины.
Рабочий день министра двора начинался в 10 утра докладом начальника канцелярии и заканчивался в лучшем случае в семь вечера. Для Фредерикса обычным делом было назначить аудиенцию в десятом часу вечера, но при сверхурочной работе делалось определенное послабление – в начале одиннадцатого в кабинет приносили бутылку хорошего бордосского вина и сухари. Другой отдушиной для Владимира Борисовича была ежедневная поездка на Большую Морскую к куаферу Пьеру. При этом в разъездах министр брился сам, но привычка есть привычка.
Жил же Владимир Борисович в небольшом особняке на Почтамтской. Его супруга Ядвига Алоизиевна сетовала, что министру двора неприлично не иметь зала для большого приема. Супруг улыбался и отвечал: «Верно, но зато тебе не придется переезжать. Когда меня уволят с должности, ты будешь по-прежнему принимать друзей в своих пяти гостиных. Спокойствие за будущее приятнее возни с устройством больших приемов».
«Он, как и все мы, – писал начальник канцелярии Министерства императорского двора генерал Мосолов, – не мог думать, что через десяток лет никто из всех нас не будет считать себя обеспеченным».
В начале революции особняк Фредерикса сожгли, «это было первое насильственное уничтожение частной собственности», ну а сам граф скончался в Финляндии в 1927 году.
Случилось страшное!
Александр II упущений по части этикета не прощал, но Александр III и Николай II к церемониям были совершенно равнодушны. Тем не менее двора без этикета и церемоний, а следовательно, без обер-церемониймейстера не бывает. При российском таковых было целых два – граф Гендриков и барон Горф.
Как известно, «церемониймейстером может быть только тот, кто серьезно относится к самой идее «церемоний». Гендриков относился, и как относился! Больше всего граф не любил тех, кто не мытьем, так катаньем добивался придворных званий, а затем отлынивал, причем чаще всего прогуливали панихиды по великим князьям. Манкирование своими обязанностями были при российском дворе в ходу еще при Екатерине.
Матушка-императрица со свойственным ей своеобразным юмором высказала предположение, что «не присутствующие на панихидах сами опасно больны», и велела┘ взыскивать с них за каждый прогул по 25 рублей. Деньги шли исключительно на молебен о здравии раба Божия камергера или камер-юнкера такого-то.
Гендриков раскопал соответствующий указ и с его помощью загонял прогульщиков на мероприятия. Но если б треволнения церемониймейстера вызывали только несознательные придворные!
Мосолов вспоминает, как однажды около 11 вечера у него зазвонил телефон. На проводе был Гендриков, и состояние у него было паническое.
– Катастрофа!
– В чем дело? Пожар в Зимнем дворце?!
– Хуже. Жюль Урусов заболел и не будет в состоянии завтра утром выехать навстречу великому герцогу.
– А вы назначьте кого-нибудь другого.
– Немыслимо. Вы же сами сообщили мне, что Жюль Урусов назначен по высочайшему повелению.
– Ждите звонка.
Через пять минут хитрый начальник канцелярии перезвонил и наврал, что связался с Фредериксом (государя, сами понимаете, беспокоить в такое время не стали), и тот велел обер-церемониймейстеру найти Урусову замену.
Замену Гендриков в режиме прямого эфира искал около часа, наконец остановился на Гурко. Мосолов повесил трубку и собрался ложиться спать. Не тут-то было! В час ночи новый звонок, еще истеричней предыдущего:
– Гурко – немыслимо! Его парадный мундир в чистке, блестит только одна половина шитья. Что мне делать?! Господи, что мне делать┘
– Позвоните в «Аквариум», – нашелся генерал, – пусть поищут князя Мещерского.
К 3 часам ночи Мещерского нашли и осчастливили завтрашними обязанностями. Фредерикс, узнав об этой истории, долго смеялся и выразил Мосолову благодарность за находчивость, а Гендрикову «за похвальное стремление в точности исполнить повеление государя».
Зная характер Гендрикова, не приходится удивляться тому, что перед приемом членов Государственной Думы он созвал целую комиссию из знатоков народных представителей и свидетелей приема парламентских делегаций за границей и лично обошел залы дворца, начертив на полу мелом линии, на которых предполагалось выстроить сановников и депутатов.
Церемониймейстер боялся, что депутаты, как «чуждый двору и дворцовым обычаям элемент», не сумеют встать в нужном порядке, но прием прошел успешно. Увы, только с точки зрения этикета!
Полковник и музыкант
Другим нервным центром двора была канцелярия министерства императорского двора, которую с марта 1900 по весну 1916 года возглавлял еще один конногвардеец Александр Александрович Мосолов. Его вступление в должность было ознаменовано затяжной позиционной войной с новыми подчиненными.
Дело в том, что большинство канцеляристов приходились родственниками камердинерам великих князей. Это были «люди без высшего образования и нужного для службы воспитания, попавшие в министерство по протекции их высочеств, доставлявших тем удовольствие своим приближенным слугам». Благодаря, как нынче выражаются, блату, чиновники считали себя неуязвимыми. «В начале моей службы, – вспоминает Мосолов, – они позволяли себе подсовывать мне на подпись бумаги, противоположные моим распоряжениям. Не обходилось без злоупотреблений, особенно при пожаловании званий придворных поставщиков. Пришлось хранить переписку по таким вещам под ключом».
Постепенно сыновей, племянников и внуков удалось распихать по местам, «где они по меньшей мере вредить не могли». Надо отдать справедливость Мосолову, он брал на работу не знакомых и родственников, а питомцев Александровского лицея и училища правоведения. Отдельной песней стала борьба бывшего конногвардейца с помощником начальника канцелярии, действительным статским советником Злобиным. Сей государственный муж обожал высокий штиль и при этом был отличный музыкантом.
Статский генерал со Станиславской лентой, Злобин был шокирован тем, что ему навязли в начальники какого-то полковника, но терпел и творил. Увы, полковник был слишком прозаичен. Однажды при чтении ответа на какую-то бумагу, он заметил, что последняя фраза аннулирует смысл всего сказанного выше, на что и указал. Злобин на мгновенье задумался:
– Да, но как она музыкальна!
Стало ясно, что с помощником следует расстаться. Мосолов отделался от Злобина проверенным российским способом – двинул на повышение. Обладатель Станислава стал управляющим капитула орденов. Там он был на месте, гордился должностью и получил «все возможные русские знаки отличия». А музыкальность в конце концов спасла Злобина от голодной смерти – в эмиграции он работал тапером.
Санкт-Петербург
Из каталога выставки «Николай и Александра. Двор последних русских императоров»
