Елена Кутловская
Владимир Дубосарский: «Мы свои картины не комментируем».
Фото Романа Мухаметжанова (НГ-фото)
Художник Владимир Дубосарский родился в Москве в 1964 году. На вопрос, есть ли у него кумиры, отвечает, что у таких стареньких людей, как он, кумиров быть не может. Таким образом Дубосарский подчеркивает, что он уже художник «со стажем». И ему можно верить на слово: рисовать начал давно, известным стал, едва успев окончить в 1995 году МГХИ им. Сурикова. Его полотна, написанные совместно с Александром Виноградовым, имеются в коллекциях крупнейших отечественных музеев и музеев США и Европы. В народе пара Виноградов–Дубосарский известна своими большими полотнами, на которых радуются жизни великие мира сего – Элвис Пресли, Любовь Орлова, Алла Пугачева и даже Федор Достоевский.
– Владимир, вы создаете свои картины вместе с Александром Виноградовым. Почему работаете вдвоем?
– Сейчас это вообще распространенное явление – многие художники работают группой. Что касается нашего случая, во-первых, изначально мы планировали не ограничивать свой состав. В нашем проекте должно было быть 5–6 художников, и смысл нашей концепции – не зацикливаться на создании качественного произведения, а нарисовать безликую картину.
– То есть?
– Объясню. Придумывался проект, и его нужно было осуществить, а сколько людей его осуществляло – не важно. Мы хотели создать некий художественный комбинат. И чем больше в нем было людей, тем активнее он должен был работать. Суть этой идеи в том, чтобы как можно быстрее и агрессивно навязать социуму иную парадигму живописной культуры, иное медиапространство, так как живопись в классическом смысле была неактуальна. Понятно, что картина требует продолжительного времени написания, а когда над ней работает много художников, то время написания резко сокращается. В итоге большая художественная артель не получилась – люди по разным причинам из проекта ушли, и мы с Сашей остались вдвоем.
– Сегодня творчество стало более концептуально, чем в начале 90-х. Сначала появляется идея, и уже под нее пишется картина. Если заблуждаюсь – опровергните.
– Дело в том, что сегодняшний мир очень концептуален. Он состоит из разных проектов. Есть проект «Россия». Есть проект «Война в Ираке». Есть проект «Выборы», ну и так далее. Все мыслят проектами. Поле, на котором мы работаем, тоже очень плотно заселено всяческими проектами. И этот способ проектного мышления изначально концептуален. Он не нами придуман, он создан определенными цивилизационными процессами.
– До ХХ века в любом искусстве был важен не проект, а жанр. Кто-то рисовал в жанре портрета, кто-то в жанре натюрморта. Вы сегодня полностью отбросили рамки жанровой определенности?
– Искусство, как и все в этом мире, меняется. Меняется его функционирование, меняется его точка приложения. Раньше жанр портрета или натюрморта имел задачу описать мир. А потом это «описание» вешали на стенку, как некое украшение. Теперь же искусство занимается другими вещами: оно вырабатывает смыслы.
– Но приложение картины не изменилось – картина, как и в былые времена, прикладывается к стенке.
– Картина – да. Но живописное искусство сегодня не сводится только к картине. Если раньше художник самовыражался только с помощью живописи, сегодня этих способов миллион.
– Так много?
– Да, потому что у живописи отобрана масса полномочий. Кусочек «оторвал» кинематограф, еще кусочек – фотография┘ Портрет сегодня не нужен, потому что есть замечательные фотоаппараты, которыми даже непрофессионал может за секунду сделать приличный кадр. А, скажем, фильм про Бородинскую битву всегда будет куда более эффектным и привлекательным зрелищем, чем картина. Живопись, как любой организм, чтобы не умереть, должна эти «потери» чем-то компенсировать.
– Но есть одно отличие, правда, весьма утилитарное. Фильм или спектакль – все, кроме картины и фотографии, нельзя повесить на стенку. Нельзя ими украсить интерьер.
– Украшение интерьеров и развешивание картин по стенам – это уже салон. Я не занимаюсь салонной живописью. Это удел коммерческой живописи; ею торгуют в Измайлово. Я бы сравнил ее с матрешкой. Рушниками сегодня никто вытираться не будет, они будут куплены как некое культурное произведение. Прикольно повесить их на стенку.
– В том, что вы делаете, существуют какие-то рамки? Например, в мире СМИ крайне важен формат. Есть формат светских статей, есть формат аналитических, публицистических статей, есть желтая пресса┘
– Ну, пресса вся продажная, поэтому формат для нее так актуален. Говоря о продажности прессы, я имею в виду вот что: человек работает на определенный заказ. То есть на определенный формат. У журналиста есть работодатель, который требует такого формата, а не другого. Искусство тем и замечательно, что оно свободно. И если за вашу форматную работу платится зарплата, то за мое искусство мне могут заплатить, а могут и не заплатить. Каждый выбирает, как ему жить. Я предпочел жизнь рискованную. Почему художников мало? Потому что это люди, которые выбирают рискованную жизнь, необеспеченную пенсию, абсолютно непонятное будущее. И совсем иначе строится жизнь человека, живущего на зарплату. Он живет спокойно.
– Неужели вы всерьез думаете, что в нашей стране люди, живущие на зарплату, существуют спокойно: завтра их не выкинут на улицу, не застрелят и в старости дадут хоть какую-то пенсию?!
– Я не настаиваю, но уверен: художник более свободен, а значит, менее защищен от проблем. А то, что в нашей стране все условно: и пенсия, и покой, и формат┘ Кто же спорит? (Смеется.)
– У вас есть картина под названием «С чего начинается Родина», созданная энным количеством крупных бизнесменов, которых вы приглашали в студию, и они радостно выделывали кистью на полотне всякие загогулины. В чем смысл этого проекта?
– Э-э-э (мнется)...
– Владимир, скажите – и люди вам поверят, потому что они всегда верят свободным и непродажным художникам.
– Художники как раз чаще всего врут или ошибаются┘ Они же – посредством своей картины – высказывают свое мнение, а оно изначально необъективно. Художник не творит во имя создания истины. Истина убивает искусство. Искусство привлекает тайна. И тайна эта должна существовать не только для зрителя. Но и для создателя. Это самое главное в искусстве. Поэтому объяснить, в чем суть того, что мы попытались сделать в картине «С чего начинается Родина», – трудно.
Это часть проекта. Было семь павильонов – один про Космос, другой про Дно, был павильон «Веласкес и Фауна», ну и так далее. Мы хотели показать глобальную систему мира. Эдакое ВДНХ, которое несло в своем многообразии объектов сложное объемное высказывание. И был павильон, который назывался «Здесь и сейчас», где выставлялась картина «С чего начинается Родина». И по сути, это даже не картина┘ Она, кстати, до сих пор не окончена. По стенам были развешаны фотографии того, как все создавалось: висели белые халаты, в которых работали бизнесмены. То есть это была инсталляция. И она несла в себе некий смысл: мы пытались говорить о взаимоотношении современного искусства и власть имущих; насколько возможны эти отношения; и правомерно ли вообще ставить вопрос о том, что у бизнесменов и искусства могут возникнуть некие конкретные отношения.
А сверхзадача такова – показать симптоматичную ситуацию: русский бизнес начинает поворачиваться лицом к современному искусству. Богатые люди тратили время, чтобы поучаствовать в художественном проекте. То ли это им было просто любопытно, то ли они всерьез хотели что-то нарисовать – не важно. Важно, что еще год назад им это было не нужно и неинтересно. А сегодня нужно. Сегодня бизнесмены пачками скупают картины шестидесятников. Бизнесмены строят выставочные павильоны┘
– Зачем и кому нужна ваша живопись? Возьмем простого обывателя. Что он видит: Шварценеггер в трусах – радостный и мажорный. Голая Пугачева с летающими вокруг нее алыми розами... Какие смыслы рождает столь примитивная на первый взгляд живопись?
– Живопись может развиваться только формально. Но после квадрата Малевича ей уже с точки зрения формы некуда развиваться. Даже дырку в холсте уже сделали┘ Дальше черного и белого холста, как выяснилось, художнику идти некуда. Все, что мы рисуем, размещается между – между Веласкесом и Уорхолом, между импрессионизмом и реализмом... Новации в живописи нет. Путь один: развиваться смысловыми парадигмами.
– Для несведущих: в чем смысл картины, на которой изображена голая Пугачева?
– Мы свои картины не комментируем. И делаем это сознательно. Они и без комментариев слишком понятны. В этом и было наше принципиальное отличие от предшествующего нам концептуального искусства, где смысл был неясен вне контекста. А контекст, как правило, оперировал очень интеллектуальными узкими смысловыми категориями.
– Возраст вашего зрителя для вас важен?
– Нам с Сашей все равно. Пусть пятилетний человек придет или пусть никто вообще не приходит... Художник для того, чтобы нарисовать картину, не нуждается в зрителе. Мы с Сашей очень самодостаточные парни. (Смеется.)
– Но в любом случае художник нуждается во взгляде «со стороны»┘
– Вот. Вы попали в самую точку. Поэтому мы и работаем вдвоем – рядом всегда человек, который скажет: «здорово». И у тебя уже есть зритель. И сомнений меньше – удалась картина или нет. Более того, мой взгляд на то, что делает Саша, и наоборот – это, в случае удачи, выражение не только благодарности друг другу за отличную работу, но и знак того, что картина принята обществом, ибо двое – это уже общество.
– В вашей живописи совершенно отсутствует болезненность. Это хорошо?
– Это никак. Да и не должен художник говорить об этом. Может быть, наше искусство не болезненно, а может быть, вы не видите наших болезней. То, что я вам скажу, не имеет значения. Я, кстати, люблю читать о жизни художников, но предпочитаю, чтобы это были мемуары. Скажем, читаю сейчас Бунюэля, и мне интересно, как рождаются у него замыслы фильмов. А вот болезненно его искусство или нет, мне менее интересно.
– Но откуда столько энергии, оптимизма и здоровья в картинах художников, живущих в стране, которую трудно назвать здоровой? И жителям этой страны многие западные политологи советуют на завтрак, обед и ужин потреблять Прозак.
– Я только что вернулся из Германии. И был в концлагере «Дахау». Там я понял, что нормальность и ненормальность практически неразличимы. Современная Германия. Благополучная, признанная большинством стран Евросоюза нормальной страной со здоровым гражданским обществом. Но что они сделали из «Дахау»┘ Нет больше концлагеря, а есть музей современного искусства «Дахау» – так он выглядит. Это большая инсталляция: все белое, стерильное, чистое. Маленькие фотокарточки висят вдоль стен. Повсюду баннеры┘ Мониторы, встроенные в стену┘ И я никогда бы не подумал, что там столько людей погибло! Такой рациональный спокойный рассказ – вот здесь были русские, там французы, там священники┘ Портреты висят. И где-то сбоку есть фотографии трупов, но этих фотографий немного. А большую часть фабрик, где работали заключенные, и бараков, где они жили, – снесли. И там, на этой усеянной трупами территории, живут немцы. Домики стоят аккуратные, цветочки растут, речка течет. И жизнь сытая┘ Но это ведь безумие, весь их музей «Дахау»┘ И жизнь у них нормальная и скучная, но по большому счету – безумная. Все в кафе сидят. Причем молча сидят. И читают газеты. Приходят туда в 11, и никто никуда не спешит... Я бы не смог четко определить, кто более сумасшедший: Россия или Германия. Думаю, все. Просто болезни разные. Весь мир безумен! Или же, наоборот, мир слишком умен. Для меня это сложная игра смыслов. Я бы никогда не смог в ее правилах окончательно разобраться.
Но, возвращаясь к нам с Сашей, – некий показной оптимизм входил в нашу концепцию. Мы работаем со штампами, всячески их компилируя. И заполняем пространство вокруг штампов эдаким раем. И то, и другое крайне важно, так как в нашу концепцию картин входит ее быстрое прочитывание. Увидел Пугачеву, Орлову, Пресли – узнал! Современное искусство конкурирует не только между собой, но и с журналами, с кино┘ Информационный поток насыщает личность до предела. Сегодня никто больше 15 секунд перед картиной не стоит. Просто не может – он считывает информацию мгновенно. Так его мозг устроен. И наши картины должны действовать молниеносно – вот Пугачева. Дальше – она голая. Дальше – интересно, она позировала художникам? Нам важен ряд самых простых инстинктов и чувств людей, на которых мы играем. Поэтому стремимся делать нарочито понятное искусство. Искусство, не замкнутое на самом себе. Чтобы человек увидел и сказал: «О, я все понял». А на самом деле он понял не все (смеется). Когда нам говорят, что мы частично пародируем гламурные журналы, – я соглашаюсь. Но неожиданно выяснилось, что наша гиперпародия работает куда более серьезно, чем мы предполагали: через пародию мы усиливаем критику мира. Таким образом, штамп и его передергивание приводит к очень интересным смыслообразованиям.
– Вы можете сказать о себе: я – гений?
– Нет. Я – способный.
– Недавно был оглашен список самых популярных слов сентября. На первом месте слово «жесть». Может ли в обществе, которое объясняется при помощи пары-тройки слов, к ним относится и «жесть», родиться шедевр, подобный Джоконде?
– Может. Кто бы знал, «из какого сора» родится тайное┘
– Какие сказки вы рассказываете своему ребенку?
– Я редко это делаю. Но так случилось, что я очень много сказок сочинил когда-то для своего брата. Он младше меня на восемь лет. Помню, сначала главными героями у меня были Чиполлино и Микки-Маус, а потом они исчезли под давлением Вовы Мауса и Саши Мауса┘
