Елена Кутловская Владимир Мирзоев всегда имел имидж режиссера, который мыслит нетривиально. Он ставил Клоделя, Беккета, Стриндберга, Атайяда, Гоголя, Шекспира, Мольера и Пинтера. И попасть на его спектакли всегда было нелегко.
В конце 80-х «модный» Мирзоев неожиданно уехал в Канаду, основывал там театральную компанию «Horisontal Eight» («Горизонтальная Восьмерка»), преподавал в университетах Мичигана и Торонто. Но в середине 90-х он так же неожиданно вернулся на родину. И мгновенно стал одной из центральных фигур в культурном пространстве Москвы. Его «Хлестакова» с Максимом Сухановым в главной роли назвали «гениальным бредом», «Короля Лира» – «философским абсурдом», «Сирано де Бержерака» – «парадоксальным лирическим сновидением».
– Владимир Владимирович, как часто вы можете сказать – «я счастлив»?
– Знаете, я люблю людей, они мне интересны, поэтому я испытываю счастье, когда репетирую или общаюсь с друзьями, с семьей. Когда смотрю кино, читаю книги. Ведь они тоже созданы людьми┘ С другой стороны: вокруг столько боли, несправедливости┘ Слава Богу, я почти разучился ненавидеть. Мне теперь всех жалко: и правых, и виноватых. Надеюсь, что это не старость и не пониженный гормональный фон.
– Кто ваши друзья?
– Как ни странно, удалось сохранить много друзей со времен юности. Среди них есть: писатель, художник, доктор, священник, книгоиздатель, продюсер, художник-концептуалист. С актерами, как правило, отношения остаются теплыми, но, скорее, приятельскими. Я боюсь переходить черту, где начинаются личные драмы. Ведь актерам приходится изменять, и они изменяют тебе. И все это неизбежно. Разумеется, исключением из этого грустного правила являются Максим Суханов и его семья.
– Как и при каких обстоятельствах началась ваша дружба с Максимом Сухановым?
– Мы познакомились в 95-м на репетициях «Хлестакова». Нас представил друг другу художник Павел Каплевич┘ Конечно, Макс для меня гораздо больше, чем товарищ по работе и, думаю, даже больше, чем друг┘ Знаете, как у поэта, писателя бывает лирический герой, его альтер-эго, его проводник по зазеркалью, так режиссеру иногда судьба дарит «лирического актера». Я всегда знаю, что путешествие, в которое мы отправляемся вместе, будет полно сюрпризов, шокирующих открытий, мне всегда интересно придумывать для Макса спектакль, потому что он (как соавтор) заставляет заглядывать в бездну... И если выпадает работать без него, я испытываю странное беспокойство: как будто на репетиции я тружусь не в полную силу или не до конца искренен.
– Расскажите о вашей жене, ведь вы давно вместе?
– Еще с канадских времен Катя помогает мне в области кино. Она долго работала на ТВ, у нее опыт продюсерский и административный. Но она способна и сценарий переписать, если надо. Во многом благодаря ее титаническим усилиям состоялся мой запоздалый полнометражный дебют. Я имею в виду фильм «Знаки любви». В общем, в таком нелегком и опасном (в этическом смысле) деле у меня есть настоящий товарищ.
– В конце 80-х вы уехали в Канаду. Что дала вам иммиграция?
– Возвращение домой случилось уже так давно, двенадцать лет назад┘ Житье-бытие в Торонто подернулось сентиментальной дымкой – вполне можно писать мемуары «Моя жизнь среди канадцев»┘ Постараюсь ответить на ваш вопрос концептуально. Конечно, главное личное приобретение – английский язык, причем выученный непосредственно внутри чужой культуры. Я учил язык эмоционально, как это делают малые дети: через общение с людьми, книгами и отчасти через кинематограф. Уверен, второй язык невероятно расширяет наше сознание, дает необходимую дистанцию по отношению к родной речи┘ Думаю, что для любого пассажира Земли полезно пожить в мультикультурном обществе. Особенно сегодня, когда каждый народ опасается потерять свою идентичность, трясется над ней, как скупой рыцарь, готов отстаивать ее с оружием в руках. Но ведь это все пустое, аберрация духовного зрения. Пока ты находишься в стихии родного языка, ты неуязвим, захочешь – не сможешь изменить свою ментальность. Культурный код ни в чем не уступает биологическому: ни в стойкости, ни в способности накапливать полезные мутации┘ В городе Торонто, войдя в вагон метро, ты слышишь десятки вариантов английского, видишь все возможные оттенки кожи. Но в третьем поколении любой иммигрант – стопроцентный канадец, без всяких «но». Язык бабушек-дедушек прочно забыт, Европа (или Африка) становится мифом, хоть на быка сажай┘
В этом контексте – два слова о больной для нас теме мигрантов. Нужно внутри себя опереться на христианские ценности (нет ни эллина, ни иудея), да и страх этот глупый. Не важно, откуда они приехали – из Китая, из Средней Азии, русский язык – это наша единственная надежда. Внуки любого пришельца неизбежно будут людьми русской культуры. Смею сказать, я видел своими глазами, как это работает.
– А почему вернулись?
– Вернулся потому, что Советский Союз приказал долго жить, и из пены морской возникла новая, демократическая Россия. Интересно вместе с друзьями и современниками строить что-то принципиально новое на основе старого текста. Нет, правда, – это похоже на работу с классической пьесой. История вроде бы знакомая, персонажи, как родственники, однако все с чистого листа┘
Иосиф Бродский, любимейший поэт и заочный учитель, говорил о возвращении, что нельзя дважды войти в одну реку, особенно если это Нева. Но, по-моему, нынешняя Москва – это уже другой город и другая река. И я ни о чем не жалею. Может быть, только о том, что не получилось приехать в 91-м.
– Недавно праздновалось 250-летие русского театра. Отмечали довольно скромно. Неужели театр становится провинцией современной российской культуры?
– Вы спрашиваете про отношение к театру чиновников или публики? По-моему, полные залы красноречивее наших рассуждений на эту тему┘ Впрочем, поделюсь некоторыми впечатлениями последнего времени┘ Во-первых, ясно, что академические театры с непомерно большими труппами и худруками-самодержцами морально себя исчерпали. Они просто не способны генерировать новые идеи. Плюс воровство директоров, плюс нарастающий цинизм среди актеров. Второе: театр был и остается местом встречи, местом эмоционального контакта для разных слоев населения. Именно здесь, а не дома перед голубым экраном, и не в консерватории, и не на эстрадном шоу, мы ощущаем свое духовное единство. Футбол имеет серьезные ограничения в интеллектуальном плане. Церковь как институт, скорее, стремится разделять, нежели объединять┘ То есть театр сегодня – бесценный инструмент культуры┘ Где еще ребенок из семьи люмпена услышит Шекспира или Еврипида?.. Конечно, театр недостаточно телегеничен, вообще со скрипом поддается тиражу, экспорту-импорту и т.д. Но в этом тоже есть своего рода архаическое здоровье┘ А чиновник равнодушен, потому что здесь много не хапнешь. Откаты не сравнимы с кино или с ТВ. Вот вам и вся математика.
– Почему многие, в том числе и западные, режиссеры совмещают театр и кино?
– Пожалуй, в моем случае это нечто вроде ювенильной психопатии: кино позволяет мне сохранять ощущение новичка, как будто мне лет этак двадцать девять и я совсем недавно начал свою режиссерскую карьеру┘ И еще нужна дистанция по отношению к собственным формальным наработкам. Таким громоздким и, прямо скажем, стрессовым способом сражаюсь со своим автоматизмом, к которому с годами тяготеет любой человек. И не только в искусстве. Это закон сохранения энергии. А он для нашего брата губителен. Страшнее, чем тщеславие или ревность к чужому успеху┘ Ну и, кроме того, я нежно люблю кинематограф. В детстве моим любимым фильмом был «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна.
– Гламур – это достоинство современной культуры или недостаток? Почему все так единодушны в негативной оценке гламура? Я лично уверена, что поп-арт – тот же гламур.
– Боюсь, я не готов размышлять о драме гламура. К поп-арту я тоже равнодушен┘ Одно скажу: реагировать на ситуацию в современной культуре можно двумя способами. Либо множить смысловые измерения текста, либо сводить их на нет. Очевидно, гламур выбирает второе. Потому что нисходящее движение всегда приятнее. Деградируя эстетически (да и этически тоже), человек обычно готов вздохнуть с облегчением – ведь он возвращается в лоно природы, к приматам, так сказать.
– Вы занимаетесь спортом?
– Увы, спортом не занимаюсь, поскольку лет до 14 ничем, кроме спорта, не интересовался. Видимо, исчерпал свой лимит┘
– Водите ли машину?
– Машину не вожу – боюсь кого-нибудь зашибить ненароком, по рассеянности.
– Можете ли назвать себя современным человеком?
– Тот, кто работает в театре, всегда немного страдает анахронизмом. Ведь на сцене оживают тексты всех времен. И это не только слова – это ощущение непрерывности культуры, которая была до нас и будет после нас. И ты сам – только крошечное, но важное звено в этой цепи. Расслабишься, предашь, продашь и┘ Нет, конечно, мир не рухнет – кто-то обязательно встанет на твое место, – но это будет другая история┘ Кажется, я не слишком современный человек.
– Свойственно ли вам состояние агрессии?
– Я редко впадаю в агрессию. Но есть одна вещь, которая способна вывести меня из равновесия: это некомпетентность.
– Чувство вины – это норма для личности или комплекс?
– Как любит говорить лингвист Вадим Руднев, «вопросы становятся все сложнее, а сил все меньше»... Испытывать чувство вины, по-моему, столь же естественно, как испытывать все прочие человеческие чувства. Что делают с обществом сверхчеловеки без страха, упрека, чувства вины и прочих интеллигентских выкрутасов, мы наблюдали весь прошлый век. В ХХI не хотелось бы оставаться на второй год.
– Ваши творческие планы?
– В конце сентября в Театриуме на Серпуховке состоится премьера спектакля «Дракон» – по знаменитой пьесе Евгения Шварца. Когда меня спросили о жанре этой работы, я крепко призадумался. Вроде бы весело, но не вполне. Сказка не сказка, притча не притча┘ В общем, я назвал это произведение «пессимистическая комедия»┘ А потом я продолжу репетиции в Ленкоме. Здесь мы готовим пьесу Мольера «Тартюф».
