Елена Кутловская
Юрию Башмету повезло: он всю жизнь занимается любимым делом.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
-Юрий, у вас есть дом, который находится в таком же знаменитом, как Рублевка, месте – в дачном поселке Николина Гора. С кем из его обитателей вы общаетесь?
– С Никитой Михалковым. Он мой сосед, его дача находится практически напротив моей. И там же, на Николиной Горе, живут мои старые друзья Шебалины. Виссарион Шебалин – композитор; был когда-то ректором Московской консерватории. С одним из его детей, Митей, который всю жизнь проработал в квартете имени Бородина, мы давно дружим. У Мити я много раз гостил перед тем, как купил себе дом на Николиной Горе. И вообще, я полюбил Николину Гору благодаря Дмитрию и своим поездкам к Шебалиным. А с Никитой Сергеевичем у нас есть традиция: на Новый год мы объединяемся, иногда это происходит даже без предварительного созвона. Бывает, что он со всей компанией ко мне приходит встречать Новый год, бывает, я захожу с подарками. Мы, кстати, познакомились с ним случайно, на Николиной Горе. И, по-моему, это было в гостях у Шебалина.
– Как вы относитесь к критике, которая многие годы ругает Михалкова?
– Он талантливый человек и поэтому обречен на то, что бездарные завистники будут на него нападать. Мне очень больно, когда я слышу о нем что-то отрицательное. Наверное, если бы мы не дружили, я не реагировал бы на критику Михалкова так остро. Помню, как однажды в какой-то телевизионной передаче с ним довольно жестко разговаривал ведущий, а я как раз оказался у телевизора. Вижу внизу экрана телефон редакции и приглашение позвонить туда во время эфира. Я целый час набирал, но было занято, так что мне не удалось позвонить и сказать: «Не обращай внимания на то, как паршивые собачки лают. И не ввязывайся в спор – пошли этого ведущего к черту!» Я даже готов был назвать свое имя, чтобы поддержать Никиту. Очень расстроился, что не удалось этого сделать. Дай Бог ему здоровья и сил перенести все неприятности, связанные с критикой. А вообще он верный человек, верный товарищ и настоящий патриот – не побоюсь этого слова. Никита действительно очень любит Россию.
– Скажите, бестактность прессы по отношению к творчеству некоторых знаменитых художников, артистов, музыкантов – это болезнь исключительно отечественной критики или же с подобными вещами можно встретиться и на Западе?
– Ну, я бы не сказал, что это типично российская черта. Такое существует и в западноевропейской, и в американской критике. Просто на Западе человек защищен от несправедливых высказываний прессы больше, чем у нас. Например, про меня написали следующее: «Оркестр был настолько не готов к выступлению, что все скрипачи водили смычками в разные стороны». Эти слова напечатаны. Они попадают в интернет. И оказываются в итоге доступными самой широкой международной аудитории. В случае с этой статьей ситуация совершенно глупая, выдающая полную неграмотность журналиста в области музыки. Есть специальный музыкальный прием, когда в группе первых скрипок играется разная музыка: то есть у одного тянется одна нота, а у другого – другая. Этот прием используется и в 60-й симфонии Гайдна, и частично в Шестой симфонии Петра Ильича Чайковского. А я играл ее. Этого журналиста на Западе можно спокойно судить за непрофессионализм, за то, что он наступает на мой бизнес. Если у меня через три месяца будет концерт в Лондоне, а в интернет попадает такая гадость, негативно влияющая на предстоящий концерт, я могу подать в суд и сказать: «Это не только клевета, но и антиреклама». И хорошо бы здесь, в России, иметь подобную защиту.
На Западе критика часто агрессивна и несправедлива. Чего я только не слышал там про Караяна, например. Но! Западная критика действует осторожнее, без откровенных выпадов в сторону безусловных авторитетов. А у нас можно любого художника валять в грязи, несмотря на то что у него есть замечательные работы. Возьмите, к примеру, фигуру Ростроповича. Как можно писать о нем плохо, если он столько гениального в свое время сделал? И Запад вел себя именно так по отношению к Менухину, к Стерну. Они ведь в конце своей жизни играли хуже, чем в молодости или в середине жизни. Но западная пресса знает, что такое уважение к тому, что человек уже сделал. У нас этой культуры нет.
– Не наступает ли пресыщение музыкой?
– Меня часто спрашивают: «Какое у вас хобби, что вы любите делать, кроме музыки?» Я отвечаю, что занимаюсь моим любимым делом. Музыка и есть мое хобби, за которое мне еще и деньги платят. Так что музыка мне не надоедает. Надо уметь вносить в каждое дело максимум разнообразия.
Недавно в Нью-Йорке мы играли концерт с Игорем Бутманом. Проект назывался «Классика, включая джаз». С одной стороны сидел биг-бэнд Игоря, с другой – я с оркестром. Он рисковал очень сильно, потому что Америка сильна джазом. И я рисковал, потому что не профессиональный джазист. Достаточно одного имени Чарли Паркера – это саксофонист всех времен! – чтобы понять, почему играть в Америке джаз – вещь рискованная. Но мне такие проекты интересны тем, что они предполагают неожиданную, нетрадиционную трактовку исполняемых произведений. Это с одной стороны. А с другой, если уж что-то делать, так по высшему классу и, по возможности, лучше других.
– Быть лучше других – это голос тщеславия?
– Не знаю, но я получаю колоссальное удовольствие, когда открываю партитуру заигранного шедевра, а таковыми можно назвать Реквием Моцарта, Шестую симфонию Чайковского, Пятую Бетховена и так далее┘ И в итоге нахожу много нового и интересного в нотах у этих авторов. Если отбросить все традиции, даже самые великие – музыка становится свежей и, как ни странно, еще более близкой духу композитора. Забывать традиции не надо, отцы знали, что делали, но и повторять их не стоит.
– Музыканты не играют произведения Сальери из-за легенды о том, будто он отравил Моцарта. Если отказаться от традиционного неприятия Сальери, вам нравится его музыка?
– Я однажды играл Сальери, но именно из-за этой легенды больше его не играю. Я также не играю музыку композитора Гумеля, который жил одновременно с Моцартом и в одном из писем неуважительно отозвался о его музыке. Я, конечно, этим не помогу Моцарту, да ему и не надо помогать, но мне неприятно играть Гумеля, хотя у него есть очень хорошая соната. Я ее играл, пока не встретил это письмо.
– Ваша дочь – пианистка. Она уже выступает на большой сцене?
– Да. И я горжусь ею! Но она не должна была учиться музыке.
– То есть?
– Дело в том, что мы с женой – она тоже музыкант, скрипачка – решили, что не надо мучить ребенка. Мы знаем, что такое занятия музыкой. И вот когда мы получили квартиру в Москве, надо было делать капитальный ремонт, а четырехлетняя Ксюша, конечно, мешала. И ее отправили на два месяца во Львов, к моей маме. Оттуда она вернулась абсолютно подготовленной к поступлению в музыкальную школу. (Смеется.) В общем, моей маме было мало меня. И раз уж так случилось, нам ничего не оставалось, как повести ее в музыкальную школу. В школе тоже был интересный эпизод. Ксюша очень успешно сдала экзамены и была принята. А потом до меня дошли слухи, что я зазнался, поэтому даже не предупредил дирекцию школы о том, что моя дочка туда поступает. А я всю ночь думал – звонить или нет? Как лучше: чтобы Ксюша по блату поступала или уж наверняка убедиться, что она на самом деле этого достойна? Я не позвонил. Но это было трудное решение.
Что мне в ней нравится – она умная девочка. Очень душевная. Добрая. И вот что важно: проучиться в музыкальной школе, потом в консерватории и аспирантуре, имея фамилию Башмет, так, чтобы тебя уважали сокурсники и педагоги, – для этого надо быть очень умным, талантливым и мужественным человеком.
– Она никогда не меняла фамилию?
– Нет. Даже когда вышла замуж.
Помню, как мы с ней первый раз выходили на сцену – я дирижировал, она играла. Все это было в Нижнем Новгороде. Ксюша очень волновалась. Полный зал, оркестр уже сидит, и надо выходить┘ Она стоит с платочком за кулисами, руки вспотели от нервного напряжения. И вдруг она поворачивается ко мне и говорит: «Папа, ты меня любишь?» Я отвечаю: «Конечно». Она продолжает: «Ну тогда объясни, зачем тебе это? Ты видишь, в каком я состоянии?» Я ее успокаиваю: «Ты абсолютно готова, и все будет хорошо. Увидишь, какой будет успех! Если вдруг что-то получится не так – разделим пополам. Если все пойдет как надо, то успех твой!» Она посмеялась – она очень смешливая. И мы пошли. И должен сказать, что я одной рукой дирижировал, а второй держал дулю, чтобы ничего не случилось. Хотя с самого первого момента, как только она заиграла, я сам получал удовольствие и очень гордился ею. У нее замечательный вкус, прекрасная техника, отличное чувство ритма – это уже очень много.
Недавно с Катей Сканави они играли Моцарта. В общем, все в порядке, главное, чтобы счастливой была!
– Я слышала, что вы снимаетесь в каком-то фильме?
– Да, у Сергея Соловьева. Но пока мне особенно нечего сказать. Кстати, это далеко не первое предложение от режиссеров. До этого я или отмалчивался, или отказывался. Однажды даже прошел кинопробы на главную роль соблазнителя-музыканта Позднышева в фильме Михаила Швейцера «Крейцерова соната». Но съемка совпала с моими гастролями в Японии, и поэтому ничего не получилось. Собирался сниматься в картине Никиты Михалкова «Очи черные». Опять не вышло. А вот Сережа Соловьев своим обаянием на меня так подействовал, что я┘ А собственно, что я? Я даже согласиться не успел. Сережа – умница. Он так все повернул, что я не заметил, как начались съемки. Отснято не так много, я лично успел сказать пока только шесть слов в кадре. Но вот чего не ожидал, так это того, что актерская профессия – настолько кровавый труд. Это нечто┘ Это лошадиный труд!
– А кого вы играете?
– Практически себя. Вот еще проблема: там много текста и его надо знать. А я с детства не мог ни одного стихотворения в школе запомнить, поэтому очень волнуюсь.
– Вы согласны с той частью аудитории и музыковедов, которые называют вас гением?
– Ежесекундно никто не может быть гением – проснулся гением, спать лег гением┘ Достаточно почитать дневники Петра Ильича Чайковского, или Моцарта, или Рихтера – это ведь безусловные гении? Но у них часто бывали далеко не гениальные проявления. Гениальность – это особое состояние, которое посещает простого земного человека в определенные минуты. Что касается меня – могу сказать, что я бываю гением редко. Но... (задумывается) уже пару раз им был, иначе говоря, я ощущал минуты необыкновенного озарения и просветления. Земля уходит из-под ног. И только дух существует. Но это довольно страшное состояние. Потому что, во-первых, ты боишься, что сейчас оно уйдет и больше никогда не вернется. Во-вторых, ты вроде бы все контролируешь и это тебе не стоит никаких усилий, а, наоборот, одно удовольствие, но на это удовольствие накладывается жутковатое чувство от мурашек по спине┘ И, в-третьих, страшновато, когда ты видишь себя как бы со стороны, из зала┘
– Многие актеры, режиссеры, политики признаются в своих интервью, что нет более насыщенного смыслами и эмоциями художественного языка, чем музыка.
– Для меня это почти так. Думаю, что только музыка способна вызывать такой душевный экстаз. Он очень близок к тем чувствам, которые испытывает истинно религиозный человек. Или интеллектуал. И тот, и другой знают цену и смысл веры. Музыка – это то, что подпирает религию. Она шире и глубже слова, потому что дает возможность безграничных ощущений. Причем человеку удается самому выйти за пределы каких-то традиционных рамок существования. А литература и даже живопись – более конкретные вещи. И в сравнении с музыкой – более ограниченные, так как более материальны.
Приведу пример. Последнее произведение, которое написал Шостакович, – это альтовая соната. Написал он ее в больнице. И посвятил моему учителю Федору Дружинину. Казалось бы, лебединая песня, последняя, с ней он и ушел. Я много играл эту сонату, прежде чем осознал, что ее финал написан мало того что в мажоре, а в до-мажоре, то есть без единой черной клавиши. Ничего более трагичного и одновременно просветленного в литературе или живописи двадцатого века я лично не встречал. Так вот, я не хочу категорически обижать другие виды искусства, но думаю, что музыка вбирает в себя такой комплекс интеллектуального и эмоционального осознания жизни, который словами нам всем никогда не выразить. Иначе говоря, музыку нельзя рассказать, а вот слова всегда можно положить на музыку.
И еще. Меня восхищает и удивляет, что два таких разных гения, как Пушкин и Моцарт, успели выразить своим творчеством уже наступившую смерть. И тот и другой успели сказать: «Все, я умер». Как такое может быть? Ведь фраза «Я умер» может быть сказана только после смерти┘
– Были ли у вас какие-то провальные концерты и как на них реагировала критика?
– Негативные статьи в мой адрес посыпались относительно недавно и только потому, что я не уехал. А уехал бы – меня бы все здесь уважали.
Что касается провалов – откровенных, думаю, не было. Но неудачные выступления, конечно, были. Неудачи – это часть жизни каждого человека.
