Вероника Чернышева
Игорь Иртеньев, Виктор Шендерович и незримо Хармс.
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
В стылой от крещенских морозов Москве ничего почти не происходит. Людям больно вдыхать нереальной температуры воздух, они перемещаются короткими перебежками, ныряют в метро, прыгают в машины, на улицах не разговаривают, а в помещениях пугают друг друга леденящими душу прогнозами погоды. Но кто-то все-таки выбрался из дому поздно вечером во вторник. Так мероприятие, при обычной погоде, возможно, и не преодолевшее бы формата узкокелейного литературного вечера, стало вдруг довольно массовым и почти светским.
Праздновать столетие Даниила Хармса кроме подразумеваемых писателей, издателей, критиков и литературоведов пришли и читатели, соскучившиеся по светской активности. В их числе оказались депутаты Мосгордумы, правозащитники, телеведущие, там же был замечен, например, председатель совета по внешней и оборонной политике РФ Сергей Караганов, политический эксцентрик Виктор Шендерович, радиоведущий Матвей Ганапольский, сценарист Вадим Жук, ресторатор и художник Андрей Бильжо, главный редактор журнала Elle Ирина Михайловская, радиозвезда Рита Митрофанова, директор театральной премии «Золотая маска» и руководитель театра «Практика» Эдуард Бояков, Светлана Конеген со своей неизменной Дусей, торопившийся в эфир Владислав Флярковский и многие-многие другие.
Не дождались в этот вечер директора Московского дома фотографии Ольгу Свиблову, должен был подоспеть также Артемий Троицкий, но, поскольку вечер довольно сильно затянулся, а им, так же как и многим, предстояло читать со сцены что-нибудь из Хармса, обстоятельству их неявки даже обрадовались.
Еще до того, как всех пригласили в зал, гости рассматривали иллюстрации Андрея Бильжо к новому изданию стихов Хармса и, расслабленные музыкой 20-30-х годов в исполнении оркестра «Тинто Брасс», настраивались на легкий лад веселого абсурда и известной обэриутской двусмысленности. И только Андрей Битов, выйдя на сцену, попросил не забывать: «Мы с вами дожевываем юбилей человека, который жил в странное и страшное время, умер или погиб так и не признанным в тюрьме». Андрей Битов был единственным, кто, выйдя к микрофону, не дал слова самому Хармсу, зато заставил ползала задуматься, когда, размышляя о судьбе самого известного, но, на его взгляд, не самого гениального из поэтов-обэриутов, напомнил, что, меняя имя, человек вмешивается в собственную судьбу. А в выдуманном имени Даниила Ивановича Ювачева слышны и «хам», и «срам», и «драма», и оттого-то он все-таки, наверное, «обэриут-брэнд». И «харизма» там читается тоже, как предположил прозаик.
Все остальные читали стихи. Причем начали, и правда, со смешного, потом, по мере приближения финала, стало вдруг жутковато, хотя стихов предварительно никто не отбирал, а празднующие выходили не в том порядке, что был указан в сценарии. Но хармсовские строки стали вдруг звучать пророчески – то о страшном времени, то о горькой участи человека, хотя на первый взгляд как будто и ни о чем. И все чаще после очередного оратора в зале вместо хохота повисала тишина. Тускловатый желтый свет в черном бархате зала Центра Мейерхольда почему-то вдруг разбавил единственный красный фонарь.
«Меня, – писал Хармс 31 октября 1937 года, – интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».
Но смысл во всем происходящем был, точно был. Особый хармсовский смысл, который и нельзя было бы, наверное, прописать в сценарии.
В итоге все задумались, каждый о своем, ораторы иссякли, и пришедших пригласили к фуршету. Из огромной алюминиевой, столовского типа кастрюли предлагалось брать себе котлету и заедать ее черным хлебом, запивать болгарским вином или русской водкой. Потом были танцы.
