За что британцы любят Черчилля,

Уинстон Черчилль – кадет королевского военного училища.

Английская интернет-компания заказала недавно телевизионную рекламу своих провайдерских услуг. Были созданы три клипа, где британский комик Гарри Энфилд обращался к известным историческим личностям – капитану Куку, Альберту Эйнштейну и Уинстону Черчиллю. Первые два клипа были показаны телезрителям, но сюжет с Черчиллем не выпустили на экран. Эксперты решили, что даже во времена полного плюрализма аудитория не одобрит фамильярного обращения с образом этого человека. Два года назад, во время опроса после серии программ ВВС об исторических личностях, соотечественники назвали Черчилля самым великим британцем всех времен.

Великая эпоха закончилась

В конце января исполнилось 40 лет со дня смерти Черчилля. Генерал Де Голль, когда ему доложили об этой кончине, констатировал: «Британия утратила свою мощь». Многие считают 1965 год годом завершением славной эпохи в истории этой страны.

Уинстон Черчилль умер в 90 лет, удивив всех долголетием. План его похорон был составлен после случившегося в 1953-м инсульта. Согласно инструкциям королевы церемония должна была соответствовать масштабу личности. Но бывший премьер-министр прожил еще 12 лет, давая повод шуткам, так как назначенные сопровождать гроб уходили в мир иной раньше его.

Он хотел, чтобы на его похоронах играл военный оркестр, и их было целых девять. Три дня и ночи гроб с телом Черчилля простоял в Вестминстерском Холле – покрытый Юнион Джеком со знаком кавалера ордена Подвязки на нем. Несмотря на сильный холод, сотни тысяч соотечественников пришли проститься со своим лидером. Женщины из Армии спасения и добровольцы раздавали замерзшим в очереди горячий суп, чай и сандвичи, и эта картина многим напомнила военные времена.

Флаги были приспущены, футбольные матчи отменены, магазины закрыты. Когда гроб на адмиральском катере следовал по Темзе, все краны в лондонских доках были наклонены в знак уважения. Последний раз нация так объединялась в знак скорби в девятнадцатом веке, для похорон Веллингтона.

Американцы, присутствовавшие на траурных мероприятиях, в изумлении смотрели на плачущих англичан. Подобного всплеска эмоций здесь не видели со времен войны.

Человек из плоти и крови

– Выпей еще шампанского.
– Нет, спасибо, премьер-министр, я уже выпил много.
– Тогда налей бренди.
– Нет, благодарю.
– Ну возьми сигару хотя бы. Надо баловать себя, пока молодой. Кстати, это очень хороший бренди, – ворчал Черчилль на личного секретаря Монтегю Брауна во время позднего ужина. Сам он всегда потакал своим слабостям.

В пантеоне национальных героев он выглядит для британцев почти как близкий родственник. В самом деле, что известно про Кромвеля, Гладстона, Веллингтона – кроме их исторических деяний? Их образы вызывают отстраненное уважение и ассоциации с бронзовыми бюстами. На этом фоне Черчилль остается человеком из плоти и крови, его любят не только за то, что он сделал для Британии во Второй мировой войне, но и за то, каким он был.

Он любил дурачиться, отпускать рискованные шутки. Браун однажды застал его над аквариумом за разговором с любимой черной рыбкой гуппи. «Дарлинг, я обожаю тебя, – говорил он. – Я бы занялся с тобой любовью, если бы только знал – как».

Уинстон Черчилль даже внешне не вписывается в стереотип английского джентльмена – сдержанного, худощавого, застегнутого на все пуговицы. В действительности в Англии полно крепко сбитых, пузатых Джонов Буллей, готовых отпустить шутку и посмеяться с вами. Но если вы всерьез заденете такого добряка, быстро почувствуете отпор и бульдожью хватку. Англичане считают бульдогов воплощением национального характера.

Неожиданные выходки, привередливость Черчилля – как в мелочах, так и в делах общегосударственных – делали его политическую хватку еще сильнее. Насмешливый взгляд, а также способность к самоиронии – качество редкое среди политиков – не оставляли его даже в мрачных ситуациях. В документальных фильмах с его выступлениями обращаешь внимание на реакцию слушателей – ни трепета, ни истерии. Вот он стоит на трибуне в своей характерной сосредоточенной позе – прижав ладони к груди, и после очередной его остроты или язвительной характеристики по рядам прокатываются волны смеха, как на концерте блестящего сатирика. А в результате менялись судьбы стран и народов.

Черчилль родился в привилегированной семье, и некоторые видят причину восхождения к вершинам власти в его происхождении. Но вряд ли они правы. Да и не был он особенно богатым, никогда не владел собственными угодьями, если не считать одного имения в Кенте, которое он купил в 1922 году и в котором прожил благодаря финансовой поддержке друзей сорок с лишним лет. Знатность его тоже была средняя, мужская линия рода ничем себя не прославила после подвигов предка, первого герцога Мальборо, совершенных в начале восемнадцатого века. Вероятнее всего, Уинстон Черчилль, многогранный и непредсказуемый человек, где бы ни родился, не стал бы зависеть от своего происхождения.

Не так давно кто-то спросил дочь Черчилля Мэри, о чем больше всего сожалел ее отец. Может, о том, что не получил Крест Виктории? Действительно, он преувеличенно горевал однажды, что получил все медали за приключения и ни одной – за храбрость. Мэри вспомнила, как незадолго перед смертью он сожалел о том, что его отец не смог увидеть, что сын кое-чего добился в жизни.

С ним было непросто жить – об этом говорят все дети, – но никогда не ставилась под сомнение его преданность. Он бурно ссорился и мирился с женой Клементин, они производили впечатление влюбленных друг в друга эгоистов. Во время отлучек слал жене письма и вместо подписи рисовал в конце свинью. Она в ответных рисовала кошку. За почти 60 лет писем накопилось множество. Они полны объяснений в любви, иногда приторно сентиментальных.

Не стоит забывать, что это был викторианский аристократ, романтик-империалист, мало знавший жизнь «простых людей». Чем он точно не был – так это ходячей добродетелью.

Когда его секретарь Джок Колвилл объявил ему, что хотел бы присоединиться к рядовому составу военно-воздушных сил, Черчилль искренне удивился: как можно делать такую глупость – идти в рядовые, ведь это лишает возможности взять своего «человека» на войну. Ему не приходило в голову, что Джок, живущий на годовую зарплату в несколько сотен фунтов, никогда и не пользовался услугами «человека», или лакея.

Равнодушие к нуждам своего персонала всегда отличало Черчилля, но в критическом 1940-м, когда он стал премьером, это стало походить на тиранство, и Клементин написала мужу предупреждающее письмо. «Мой Уинстон, не сердись на меня, но ты не добьешься лучших результатов грубостью и раздражительностью, ты просто породишь в своих людях ненависть или рабскую психологию». Она не боялась мужа и многократно спасала Черчилля от себя самого.

Срывы Черчилля в то время понятны – Франция неожиданно быстро сдалась, американцы не хотели вступать в войну. Англичане оставались в одиночестве против Германии. Несколько сотен британских летчиков (до войны некоторые из них были пилотами-любителями) отражали атаки немецких асов, лондонцы тысячами гибли от бомбежек...

Он как заклинание твердил своим согражданам, что Британия не уступит: «Мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и растущей силой в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы это нам ни стоило, мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться на местах высадки, мы будем сражаться в полях, на улицах, мы будем сражаться на холмах, мы никогда не сдадимся». Гитлер в то время уже смотрел на восток, и упрямый непокоренный остров за спиной не входил в его планы.

Когда немцы напали на СССР, Черчилль испытал облегчение и сразу же призвал поддержать русский народ в его борьбе.

«Новый, отвратительный» 1945 год

Будучи двадцатипятилетним, он написал: «Существование никогда не кажется таким сладким, как в моменты опасности». В 1940 году, в начале немецкого блицкрига, 66-летний Черчилль стоял в лондонском Ричмонд-парке, наблюдая за стрельбой из противовоздушных орудий, и отказывался уходить или надевать каску. «Меня это бодрит, – объяснял он. – Звук пушки будит во мне потрясающие чувства».

Но войны рано или поздно приходят к концу, пушки смолкают, и для любого дальновидного политика это означает отказ от безжалостности, допустимой в разгар драки. В британской памяти о войне хранится факт, как Черчилль выступал против жестоких наказаний немецкого населения. В мемуарах Черчилль сам вспоминал, как в Тегеране, на устроенном советской стороной обеде, Сталин, возможно шутя в своей манере, предложил после окончания войны собрать 55 тысяч самых важных германских офицеров и специалистов и расстрелять их. Остается загадкой, почему британский премьер-министр, считавшийся виртуозом острых и лаконичных ответов, вдруг растерялся. По его признанию, у него в голове проносилось: «На это правильнее ответить – британский парламент и общественность не одобрят массовые экзекуции... или лучше... пойти прямо сейчас в сад и застрелиться, чем запятнать себя и страну позором». В разговор вступил Рузвельт и, видимо желая разрядить атмосферу, предложил сократить цифру до 49 тысяч. После этого Черчилль вышел из-за стола в смежную комнату. Он не пробыл там и минуты, как кто-то хлопнул его по плечу. Сталин и Молотов, широко улыбаясь, признались, что они просто пошутили по поводу массовых экзекуций. «Сталин может очаровать, если захочет, и никогда прежде не видел я его до такой степени обаятельным, как в тот момент... Я согласился вернуться, остаток вечера был приятным». Это был не последний раз, когда Черчилль чувствовал обаяние Сталина. Колвилл записал в своем дневнике, как премьер, не совсем трезвый, честно говоря, буквально растаял от одной очень дружественной телеграммы советского вождя и говорил о ней не один час. «Его тщеславие просто потрясает, – писал секретарь. – Я счастлив, что Сталин не подозревает, какое воздействие на нашу русскую политику могут иметь всего несколько теплых слов, сказанных после многих жестких».

В Потсдаме министр иностранных дел Иден тоже заметил про Черчилля: «Он опять попал под чары Сталина и без конца твердит: «Мне нравится этот человек», – а меня лично восхищает, как Сталин им манипулирует».

Приближавшийся конец войны грозил разочарованиями. 1945 год Черчилль встречал без радости и называл его «этот новый, отвратительный год». Военные успехи англо-американских союзников замедлились, и единственный фронт, который рвался вперед, был восточный. Советская армия уже прошла южную Польшу.

Послевоенное деление Европы получалось не таким, о котором он мечтал.

Этот же год принес Черчиллю поражение на выборах, он проиграл лейбористу Эттли. Страна, которую он шесть лет вел к победе, больше не нуждалась в уставшем политике. Британцы предпочли быструю демократизацию былой имперской славе.

Фултонская речь

Что остается делать отставному премьер-министру? – Ездить по миру с лекциями. Приглашение американского Вестминстерского колледжа в Фултоне, переданное через самого президента США, выглядело невинно. Фултон – маленький город в Миссури, на родине Трумэна. Предполагалось, что будет несколько лекций, но Черчилль не собирался читать академический цикл.

Он предпочел одноразовый мощный залп и говорил о железном занавесе, разделившем Европу, об экспансии русских и необходимости противопоставить ей союз англоговорящих наций. На лекции присутствовал американский президент, поэтому газеты увидели в этом недвусмысленное послание всему миру. Фултонская речь была причислена к самым спорным и запоминающимся выступлениям послевоенного времени. Сталин ответил через газету «Правда». Потом были годы отчуждения и холодной войны, образование НАТО. Но в 1946 году жесткие слова о вчерашних союзниках были новостью, мало кто осознавал, что Черчилль обозначил новую эпоху и концепцию международных отношений.

В этом будущем мире он видел Европу объединенной. Однако, став вторично премьером в 1951 году, не спешил претворять в жизнь собственные призывы о создании общеевропейского союза, потому что посчитал невыгодным вступление Британии в него на общих правах. Можно говорить о цинизме старого политика. Но больше всего он пекся, конечно, об интересах родной империи и Содружества – а не о распространении по миру отвлеченных идей.

Черчилль заслужил любовь своего народа.

Дочь Мэри однажды написала ему: «Вдобавок ко всем чувствам, которые дочь может питать к любящему и щедрому отцу, я в долгу перед тобой – так же, как любой английский мужчина, женщина или ребенок, – за нашу свободу».