«Целков – ты гений!»

Человеческие лица Олега Целкова.
Олег Целков. Двойной портрет. 1960 г.

– Олег, в постоянной экспозиции Третьяковки висит ваш ранний натюрморт, всем известные маски появились только в 60-м году. Свою работу до этого вы не считаете серьезной?

═

– Пути поисков у меня не было, был безрезультатный путь тыканья во все стороны наобум. А потом я случайно, без всяких поисков, не ожидая даже ее найти, наткнулся на свою тему – человеческое лицо. Я изобразил на холсте двух персонажей. Не помню, было ли что-то подобное до этого. Вдруг я понял, что вот он я – вышел на свою дорожку. Бродский мне рассказывал, как начал писать свои стихи: «Ты, говорит, такого поэта Британишского знал?» – «Да, конечно». – «Мне лет семнадцать было, все вокруг говорят: «Володя Британишский, Володя Британишский!» А я взял лист бумаги и вдруг написал стихи». Так и я нарисовал эту картинку и вдруг понял: «Вот сюда б лицо нужно!» Не знал еще, как, но открылась дверца, появился лучик света, и я пошел по нему.

Все, что до этого – не мои картины. Они делались случайно, я метался из стороны в сторону. Будто в темной комнате я ощупывал стены, шкаф, кровать и вдруг наткнулся на ручку двери. Открыл и увидел свет.

Тогда я понял, что мне нужно искать не какие-то формальные вещи, не черные квадраты на белом фоне, а белые на черном. Я решил, что если найду свой метод изображения лица, то использую этот рецепт и для всего остального: и для пейзажа, и для натюрморта. Первая картина, выполненная в рамках этого самозадания, обернулась кошмаром, я ее делал и переделывал сотни раз, во сне и наяву. В ней мне мерещился будущий мой путь. И когда она родилась, то оказалось, что я нашел не то, что искал, не метод для изображения всего, а морду. Персонаж был до ужаса знаком. Он не был красивым, он бросал в дрожь. «Целков, ты гений!» – воскликнул я.

═

– В том же году вы вернулись в Москву из Питера уже зрелым художником, изгнанным из академии, но окончившим Театральный институт у Акимова.

═

– Я переехал обратно в Москву, в Тушино, где жил довольно уединенно. Во-первых, было далеко – тридцать минут на трамвае от Сокола, от Всехсвятской церкви. Но ко мне практически ежедневно кто-то приезжал. То было чудесное время: раздавался телефонный звонок: «Скажите, можно посмотреть ваши картины?» Это была мода. Как передавали друг другу рукописи на папиросной бумаге, чтобы мало места занимали, больше копий можно было сделать, так и здесь – ездили смотреть. Это был целый ритуал – поход по мастерским. Приходили совершенно незнакомые люди, которые не всегда представлялись даже. Я думаю, что было и достаточное количество стукачей. И, конечно, ехали с бутылочкой водки, разливали всем по рюмочке, рассаживались, ставили стопкой холсты, которые от одной стенки переносились к другой поочередно. Сам художник скользил тоже, поглядывал на свои картины таким петушиным глазом, брал новый холст, сверху старый ставил, потом говорил: «Давай обратно!» И вся пачечка переходила на вторую стенку.

Приходили как-то Сикейрос с Гуттузо, потом мы вместе пошли в ресторан. Историю с тем, что они переписали состав моих красок, Женя Евтушенко придумал для красоты – я чего-то такого не помню. Гуттузо жаловался Сикейросу, что был у старого Пикассо, который показывал ему ужасные картины, огромное количество – и все полная дрянь. Один жалуется другому на третьего, а Женя мне переводит! Еще раз я виделся с Гуттузо незадолго до его смерти, мы были у него вместе с Женей. У него был рак печени, и он об этом знал. Он пил довольно много, при мне часто прикладывался, но оставался трезвым, не качался, не был пьяным.

═

– Прогулки по мастерским стали интеллигентским ритуалом, к вам приезжала в гости даже Ахматова, которая вообще редко куда выходила.

═

– А вот с Ахматовой произошла такая вещь – Найман описал не все. Это было ужасно знойным днем. Найман мне сказал, что они приедут после обеда. Но вечером перед этим я довольно крепко выпил, а наутро пообедал и меня после всей этой пьянки очень сильно разморило. Я заснул, а проснулся от трезвонящего звонка. Я был один в квартире. Жара, духотища, трезвон. Открываю – Ахматова. Толя с одной стороны под руку, жена Ардова – с другой. Я посадил их, поставил какую-то картину для Анны Андреевны, они смотрят, а я говорю, что сейчас приду. И взяв какой-то рубль, побежал купить портвейн. Потому что понял: жить без этого невозможно. Прибежал и говорю: «Вот, а я вам принес вино!» Тащу стаканы, Толя Найман говорит: «Я не пью, жарко». Ардовой тоже жарко или что-то в этом роде, а Анна Андреевна, к величайшему моему изумлению, говорит: «Почему же, а я выпью!» При этом ее под руки привели, у нее было уже два инфаркта, и мне это очень понравилось. Я налил ей полстакана портвейна, себе тоже, чокнулись, она сказала: «Ну, за ваши успехи», выпила залпом эти полстакана, посидела некоторое время и говорит: «Хорошее вино!» Вот такая маленькая деталь, которую Толя не привел. Она спросила: «Какой породы эти люди?» Я сказал: «Такой же, какой и цветы». В моем ответе было, что они такие же вымышленные, как и мои натюрморты.

Отца моего вызывали в КГБ, когда Женя привел итальянских коммунистов. Надо сказать, что мой отец был человеком партийным, коммунистом, но для него член ЦК Ворошилов был – бог просто. Мой папа членов ЦК в газетах только видел. А тут входят простецкие молодые ребята, которых Женя представляет как членов ЦК итальянской Компартии. Которые садятся с нами за стол, достают селедку, достают бутылку водки, сидят, хохочут, ничего из себя не корчат, со мной по-дружески и с ним как с равным. У Жени было много денег, и мы пошли в ресторан. Я возвращаюсь, а отец говорит: «Ты знаешь, где я был? Сразу, как только вы вышли, звонят: «Николай Иванович, вы можете прийти?» – «Могу!» Он всегда был мой сторонник и искренне их спросил, в чем дело. «Кто привел?» – спрашивают. «Евтушенко, – говорит, – знаменитый поэт. Но я вообще-то не знаток литературы. А что, не члены ЦК?» «Да нет, – говорят, – члены, члены». И с упреком: «Николай Иванович, вы же работаете на секретном заводе». А папа: «Так вы и следите, вы-то для чего хлеб едите!» И им нечего было отвечать.

═

– Вы дружили и с Бродским, и с Евтушенко, который называет вас своим ближайшим другом. Сам он помогал всем на свете, но мало от кого получал благодарность.

═

– С Евтушенко и с Бродским у меня была не то чтобы дружба, мы просто часто встречались и относились друг к другу с симпатией. Женя жил на «Аэропорте», я в Тушине, а «Сокол» и «Аэропорт» рядом. А так как я большой любитель был и выпить, и просто побродяжничать, то часто к нему захаживал, а он летом часто приезжал ко мне на канал купаться.

Вот одна сценка. Я живу в квартире с родителями и сестрой. В восемь утра – я сплю, мать с отцом собираются на работу, на завод, – раздается звонок. И ко мне в комнату, где я лежу в постели, вваливается следующая компания: Евтушенко, Аксенов и Окуджава. И какая-то японка, студентка-славистка. Белла Ахмадулина вошла позже – под утро они поехали с какой-то вечеринки на канал купаться, Белла купалась прямо в платье и пришла к моей маме, чтобы та дала ей что-нибудь сухое. При этом они сразу же вытащили три или четыре бутылки вина, потребовали стаканы, и, лежа в постели, я в полном смысле слова принял на грудь. Меня подняли, мы все влезли в Женин «Москвич», один на другого, и куда-то поехали. Окна были задернуты. Когда мы проезжали мимо милиционера, Вася Аксенов громко запел «Хотят ли русские войны?». На всякий случай, чтобы, если милиционер остановит нашу машину, он знал, кого останавливает. Когда мы подъезжали, первым свалился Окуджава, сказал: «Я, ребята, старый и больной – отпустите меня домой!» Его отпустили. Потом мы поднялись к Жене, где Женя свалился с ног, просто заснул. Я его редко таким видел. И тогда я, Вася и Белла пошли добавить в какую-то столовую, где Белла закурила. Было одиннадцать утра. К ней подошел какой-то человек и сказал, что здесь курить запрещено. На что Белла не обратила никакого внимания. Тогда он у нее вытащил сигарету, разразился какой-то скандал, их увели в милицию, а я остался один. Но Белла там познакомилась с милиционером, который потом все время приходил к Жениной жене Гале и Белле – они жили рядом – выпивать.

═

– Андрей Амальрик описывал, как отправился брать у вас интервью: «Посиди здесь немного, я сбегаю за бутылкой и поговорим». Прошло полчаса, час, два – художник не появлялся, жил он на самой окраине, и уже поздно ночью я с трудом добрался домой – так с тех пор его и не видел, только на днях слышал, что он сейчас в Париже».

═

– Да нет, я его с тех пор много раз видел. У меня было очень плохо с деньгами, и Амальрик очень часто меня выручал. Я все время должен был где-то занимать, чтобы отдать предыдущий долг. Брал сто рублей на два месяца, потом по новой. Надо сказать, что Амальрик не был безденежным и бездомным бродягой. У него были деньги и место где жить, он вообще был человек прагматичный.

═

– Он торговал картинами?

═

– Я бы не сказал, что слишком серьезно. Вот про Волконского можно сказать – торговал. Одной из ранних пташек был Цырлин. Он рано умер, и я не был с ним близко знаком. Он был чуть ли не главным редактором издательства «Советский художник», когда познакомился с группой молодых ребят – Мишей Кулаковым, Вечтомовым, Плавинским, Сашей Харитоновым. Зверев там же был. Его выгнали с работы, из партии, жена выгнала, он сделался абсолютно бездомным человеком. Надо сказать, что Плавинский и Харитонов были запойными пьяницами, а Кулаков, буйный, здоровый такой малый, резал свои картины ножом на куски. У Марамзина до сих пор жива картина, склеенная из этих кусков. И вот Цырлин оказался в этой дымной компании. Раза два я его видел, и он мне говорил, что всю жизнь был не на своем месте и начал новую жизнь только сейчас. А эту жизнь было не очень легко прожить человеку неюных лет. Но все они не были собирателями, скорее кормителями – не то что «Дай картину – покушай», картины у них просто валялись.

═

– Вашим первым пропагандистом стал Володя Слепян, один из ранних свободных художников и сам неординарная личность. Кто стал вашим первым покупателем?

═

– Первый человек, который предложил мне продать ему картину, был художник Юра Соболев. Где-то он со мной познакомился в те годы и решил две картины купить. Он спросил, сколько они могут стоить. Рабочий тогда мог работать сдельно. Инженер получал меньше рабочего, рублей сто. Я рассчитал, что на уровне самом простом, обычном, моя картина стоила двадцать рублей. И Юра Соболев купил две, чему я был несказанно рад. Потом я стал брать месячную зарплату хорошего инженера. Дело в том, что я картины очень долго делал. Это не прибавляет качества, но тем не менее я брал по труду. Конечно, я понимал, что продам не все картины, но мне нужно было иметь в месяц свои девяносто–сто рублей. Таким образом, у меня получалось сто пятьдесят.

Вторым покупателем был один грузин архитектор, Виктор Джуарбинадзе. Потом появился Андрей Волконский, забравший плохую картину со словами, что отвезет ее одному «греку-дураку», это было прозвище Костаки. Картина называлась «Мост», она есть в моем списочке. Волконский забрал, и я его десять лет не видел. И Костаки никакого «Моста» не видел. Но тогда картины не ценились – экое добро забрал! Потом Костаки купил две довольно большие картины по сто пятьдесят рублей. Приехал, спросил – сколько стоит. Не сказал, что дорого, и уплатил триста рублей. У нас с ним проблем не было.

Кто не отдавал деньги, так это Семен Кирсанов. Как-то ко мне приехала Лиля Брик с Луи Арагоном, который сказал отцу и матери: «Вообще-то ему надо ехать в Париж учиться». Сволочная по тем временам фраза! Как будто Арагон ничего не понимал. А он с Пабло Нерудой был на выставке молодых художников, где повесили мои картины, которые выглядели вызывающе ярко. Неруда их похвалил, а Кирсанов, чтобы не ударить в грязь лицом, сразу купил пару. Мой отец к нему ездил за деньгами. Он его буквально замучил, отдавая деньги по пятерке. И когда Лиля была, отец сказал ей, что у меня Кирсанов купил картины. А Лиля: «Да? И деньги отдал?» – «Пока еще нет!» – «Интересно: Сема – и деньги отдает!»

═

– Существует расхожая байка, растиражированная Довлатовым и Кабаковым, – о том, как вы продавали картины по сантиметрам.

═

– Это не байка. В дальнейшем я перешел на подсчет своей работы по квадратным сантиметрам. У меня не покупали все картины, но я все равно должен был их писать и на что-то жить. Покупателей было крайне мало, и я уже знал, какую часть у меня могут купить. Так как я писал большие картины, которые не надеялся продать, то маленькие должны были стоить достаточно дорого. Ведь не может большая стоить миллион, а маленькая три копейки. Может, это тоже шедевр. Как определить, хорошая работа или плохая? Тогда я придумал продавать по размеру. Довлатов придумал доллар за квадратный сантиметр, на самом деле был рубль.

«Сколько стоит?» – спрашивали. Я говорю: «Сейчас». Брал сантиметр и измерял, на сто или двести рублей. Однажды ко мне приехал Виктор Луи, знаменитый агент КГБ, который вывозил рукописи, и спросил, сколько стоит. Я ответил: «Двести сорок пять рублей». – «Ну, я вам дам двести». – «Двести сорок пять рублей». – «Ну, хорошо – отрежьте сорок пять». Я подумал: «Ну, сука, гаденыш какой!» Так и не купил ничего. Я у него никогда не был, но слышал, что у него большая коллекция, фонтаны на даче стоят.

═

– Какова нынешняя судьба ваших работ? Во Франции, где вы живете, покупают в основном салонную живопись.

═

– За судьбой своих картин я не следил и сейчас не слежу. Вообще не знаю, где находятся девяносто процентов картин, которые я продал здесь. В России некоторые картины сменили десять раз своих хозяев, которых и след простыл. Но у меня уже лет сорок есть тетрадочка, куда я сразу записываю всякую новую сделанную картину и ее покупателя. А сейчас читаю какую-то фамилию и не понимаю, кто это такой. Галерейщик Нахамкин еще знал, куда ушли работы, я – нет. В моей новой книге вообще не указано, из какой коллекции происходит картина, чтобы не было никому обидно. У меня довольно много картин на руках. Западные музеи за ними не рвутся, к тому же я картины не дарю, а предлагаю купить. А купить и подарить – очень разные вещи. Но дарить мне неинтересно, поскольку в Европе мое искусство будет не так понятно, как в России. Понимание придет через сто лет. Мне приятен факт выставки в Третьяковке, в Русском музее, но, если бы ее не было, я бы тоже не очень переживал. Признания хочется в юности – смотрите, кто идет! Раньше я был бы в телячьем восторге. А потом это желание ослабевает все больше и больше. Потому что ты понимаешь цену такому признанию. Какой-то балбес подбежит и скажет: «Может быть, это вы?» Зощенко в таких случаях говорил: «Нет, вы ошиблись». – «Как же, вот фотография!» – «Нет, просто похож».

Париж–Москва