Рюрикович среди нас

Андрей Гагарин: «Я решил, что жить под чужой фамилией неправильно»

– Андрей Петрович, как, на ваш взгляд, изменилось положение в науке за последние десятилетия?

– В советское время власти быстро поняли, что наука является производительной силой общества, и весьма существенной, и на нее давали большие деньги. Правда, при этом требовалось, чтоб наука ориентировалась главным образом на военные нужды, по крайней мере в моем ГОИ (Государственный оптический институт. – «НГ») была именно такая направленность. В системе Академии наук, судя по нашей совместной работе с их институтами и отзывам моих знакомых, ситуация была несколько иной, явных военных задач там не ставилось.

В любом случае науку делают конкретные люди, кто-то любит прикладные исследования, кто-то – фундаментальные, а человек всегда отыщет возможность заняться тем, что ему ближе. Неудивительно, что при столь щедром финансировании развитие науки шло хорошо, в том числе и науки фундаментальной, чем могли похвастаться очень немногие страны. После начала перестройки финансирование исследований резко упало. В каком-то смысле это было обоснованно, так как на ветер выбрасывались прямо-таки чудовищные деньги.

– То есть?

– Я сужу по собственному опыту, по тому, какие задания и заказы получал наш институт. Среди них были и мало продуманные, и откровенно абсурдные. Тем не менее приходилось проводить исследования и выдавать результаты. Дальше включались проектировщики, конструкторы, производственники, и на выходе получалось нечто, что или не работало, или оказывалось ненужным. Часто случалось, что по ходу исследований нам несколько раз меняли поставленные задачи или исходное задание было по определению невыполнимым, а средства на это отпускали огромные. Прекратив подобную практику, власти, без сомнения, сэкономили миллиарды, другое дело, куда они пошли.

Если говорить о науке в целом, она в последние полтора десятилетия сильно сдала. Я опять-таки сужу по своему институту, где численность сотрудников упала даже не в десять раз, а в двадцать–тридцать. Сейчас, правда, все потихоньку выравнивается. Что-то приходит из-за границы, наши тоже изыскивают какие-то деньги, стали появляться и военные заказы, причем не надо думать, что военным нужны только танки или пулеметы. Очень часто военные заказы имеют не только прикладное, но и фундаментальное значение. По крайней мере все наши исследования можно отнести к такой пограничной области.

– Что следует сделать для восстановления российской науки?

– Ответ очевиден. Вкладывать деньги и поднимать ее престиж, но откуда брать эти деньги, не знаю. Я как ничего не понимал в экономике двадцать лет назад, таким и остаюсь. В любом случае уважающая себя нация должна решать не только прикладные, но и общефилософские проблемы. Это необходимо для ее нравственного здоровья. Если все сведения о том, как устроен мир, приходят из-за границы, это неправильно и обидно. Дескать, а наши куда смотрят? Там думают, а мы передираем?

– Что же делать? Учиться у Запада?

– Мы называем Запад цивилизованным обществом, но при самом поверхностном взгляде на то, как живут «там», возникает ощущение, что и в «датских королевствах» далеко не все ладно. Короче говоря, у меня нет уверенности, что мы должны слепо идти западным путем.

– Как вам после лаборатории показались студенческие аудитории?

– Я вполне доволен. Мне всю жизнь казалось, что преподавание – очень интересное дело. Более того, я всегда, когда представлялась возможность, читал лекции, а однажды умудрился поработать по совместительству школьным учителем. В Сосновом Бору в одной из школ в феврале ушла учительница физики, нужно было дотянуть до экзаменов выпускные классы, меня попросили, я согласился. Видимо, преподавание у меня в крови. Впрочем, с наукой я тоже не распрощался, и мои исследования продолжаются.

– Если можно, расскажите, как вы вернули себе родовое имя?

– Сначала придется рассказать, как я его поменял. Мать сослали вскоре после ареста отца, но в 1940-м ее отпустили, а после войны ей дали понять, что надежды на возвращение отца нет. Разумеется, все это было неофициально, но в НКВД были не только очень плохие люди. В 1946 году мать вышла замуж вторично, за очень достойного человека. Атмосфера в Ленинграде в то время была очень нервной, шли новые репрессии, и они с отчимом решили, что я должен взять его фамилию. В 1947 году отчим меня формально усыновил, и моя фамилия стала Бурлаков, о чем я узнал, когда пошел в 6-й класс. Признаюсь, чувствовал я себя сначала несколько неловко, потом привык, но после того, как Хрущев, спасибо ему, признал, что убивать без вины десятки миллионов людей нехорошо, стало возможным обращаться в КГБ с вопросами о судьбе репрессированных родственников. И я обратился, хотя мать была против, считая, что «их» прощение отцу не нужно. Она была права, но мне было важно именно от государства услышать, что мой отец ни в чем не виноват.

Собирался я долго (я вообще человек медлительный), но в 1964 году написал в КГБ, заявив себя как сына Петра Андреевича Гагарина. Спустя 9 или 10 месяцев мне прислали ответ. Это письмо, как ни странно, произвело на меня хорошее впечатление. Было видно, что люди, которые его написали, очень сильно отличны от тех, кто заправлял в НКВД конца 30-х. Да, они все тщательно проверили, да, мой отец не виноват, это было трудное время для страны┘

Из письма я узнал, когда был расстрелян отец, и тогда же получил свидетельство о его смерти, где в графе «причина смерти» стоял прочерк.

Я решил, что жить под чужой фамилией неправильно, но мне не хотелось обижать отчима. Мне понадобилось семь лет, чтобы утрясти домашние проблемы, и весной 1972 года я подал заявление на возвращение себе родового имени.

В те поры я много ездил на мотоцикле и меня сбил грузовик, правда, я отделался легким испугом и переломом ноги. И тут приходит разрешение на возврат фамилии с припиской, что, если я не явлюсь в десятидневный срок без уважительной причины, все аннулируют. Я не знал, сочтут ли костыли уважительной причиной, и добрался до Выборгского ЗАГСа, где 12 июля 1972 года получил новый паспорт.

– Неприятностей из-за смены фамилии у вас не было?

– В семидесятые годы на социальное происхождение внимания уже не обращали, так что неприятностей не было, а вот сложности были. Надо было избежать путаницы с фамилиями на работе, да и мать с отчимом восприняли все несколько болезненно. Постепенно все утряслось.

– А как вышло, что вы не только возглавляете Петербургское губернское дворянское собрание, но и являетесь, если можно так выразиться, полномочным представителем дворян-эмигрантов?

– Не всех, а только Союза русских дворян, организованного в Париже в 1925 году. У истоков этого союза стояли те, кому удалось покинуть Россию. Многие выбирались под чужими именами, без документов, но им было легко доказать свое происхождение, ведь их знали в лицо, так что появление в новом союзе самозванцев исключалось. Шли годы, основатели объединения старились и умирали, их место занимали их дети, потом внуки, но многие внуки русские лишь по крови. Им то, чем жили их предки, неинтересно, и поэтому те члены Союза русских дворян, которые ощущают себя частью России, стали искать своих наследников на родине, благо времена переменились и железный занавес прекратил свое существование.

– Их не удивило количество дворянских объединений, появившихся сейчас в России?

– Удивило, но у эмигрантов были весьма строгие требования, которым мало кто отвечал. Оказалось, что только наши правила полностью совпадают с дореволюционными. Вы не подумайте, что я расхвастался, но Союз русских дворян в качестве своих полномочных преемников выбрал именно Петербургское губернское дворянское собрание и конкретно меня в качестве своего полномочного представителя в России.

– Но мне казалось, что многие эмигранты относятся к тем, кто остался в России, с нетерпимостью.

– Да, в уставе союза даже имелся пункт, согласно которому членам Союза русских дворян запрещались любые контакты с представителями советской России. Вплоть до исключения. Но времена изменились, они организовали специальное собрание и изменили устав, чтобы иметь законное право с нами сотрудничать.

Занятно, что многие ехали в Россию в глубоком убеждении, что мы одичали, ничего не знаем, ничего не помним, а оказалось, что все наоборот. Наши дети, наши внуки помнят и знают свои корни очень неплохо, да и старшее поколение себя не растеряло.

– Традиционно считается, что все дворяне – монархисты, а как относитесь к идее восстановления монархии вы?

– Даже беглого взгляда на историю России достаточно, чтобы понять – монархия далеко не самый лучший строй, хотя, если говорить о классической монархии с наследственной передачей престолонаследия, то у такого способа правления есть и свои плюсы, и свои минусы. С одной стороны, человек с раннего детства привыкает, что он будет хозяином своей страны, и поэтому, когда он получает власть, у него не возникает желания красть, как это случается с «халифами на час». С другой стороны, на троне могут оказаться люди, не имеющие к этому никаких способностей, а слабый, безвольный, бездарный монарх, облеченный неограниченной властью и свято уверенный в своей избранности, это страшно. В лучшем случае он станет марионеткой в руках умного, озабоченного процветанием государства советника. В худшем – окружит себя еще большими бездарностями и, возможно, искренне желая «как лучше», все погубит.

– Вы религиозный человек?

– Мне трудно сказать, религиозный я или нет. В советское время большинство церквей было закрыто. В ставшем Ленинградом Петербурге действовало всего несколько храмов. Когда я был ребенком, меня водили в церковь только на Пасху. И вместе с тем и мысли не допускалось, чтобы дети были некрещеными. И я крещеный, и все мои дети крещеные, но сейчас, когда открыли множество храмов, я, как в детстве, если и хожу в церковь, то лишь на Пасху, и то не каждый год.

Ревнители канонов меня за это осуждают. Недавно я выдержал дискуссию с очень достойными людьми, которые утверждали, что нужно быть последовательным. Или исполнять все, что требует церковь, или признать себя неверующим и не переступать церковный порог. Я выкрутился, сказав, что последовательное проведение любой идеи неизбежно приводит к абсурду.

Лично я склонен вести себя так же, как мои родители. Мне это кажется естественным, для меня главное это, а не мысли о том, что, если я сделаю то-то и то-то, мне где-то поставят «плюсик» или «галочку».

И еще мне не верится, что все вдруг стремительно уверовали и бросились в церковь. Может быть, я циник, но зрелище вчерашних атеистов, особенно высокопоставленных, стоящих со свечками в руках, меня скорее раздражает, чем умиляет.

– Как вы думаете, падение советской власти и советской идеологии было неизбежным?

– Совершенно неизбежным и совершенно естественным. Другое дело, как идет процесс и к чему он приведет. Оговорюсь, лично мне в конце советского периода жилось хорошо и спокойно – любимая работа, неплохая зарплата, но я жил во лжи, а не зря умные люди заметили, что можно обманывать часть народа все время, можно обманывать весь народ какое-то время, но нельзя обманывать весь народ все время. Советская власть была обречена, речь шла только о сроках и форме ее падения и о том, насколько нормальным станет общество.

– И как вы оцениваете степень его нормальности?

– Трудно сказать, к чему мы движемся. Надеюсь, это будет нечто достойное, но пока от идеала мы весьма далеки. Те акценты, которые сейчас проявляются, мне несимпатичны, особенно уклон в торгашество. Раньше во главу угла ставились интересы партийной верхушки, теперь всем заправляют деньги и показной шик, что совершенно не в традициях русского народа.

Помню, меня поразила реклама: «Ты – это то, во что ты одет!» Как тут не вспомнить пословицу о том, что по одежке встречают. Я рад, что советская эпоха закончилась, потому что с ней была связана бессмысленная гибель миллионов людей, причем далеко не худших, но то, что пришло на сцену, идеальным обществом не назовешь.

Санкт-Петербург