Сергей Шаповал
Марат Гельман. Чьи козыри, или Ваша карта бита.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
- Марат, вы не раз круто меняли свою судьбу, пускались в предприятия, далекие от искусства. Кем вас можно считать на сегодняшний день?
═
– До 1996 года я прикладывал все усилия к тому, чтобы иметь одну и прочную идентификацию – «галерист Гельман». Я хотел, чтобы это звучало так же, как «поэт Пушкин». Начиная с 1996 года я старался этот образ разрушать. Мне казалось, что настало время людей, которые занимаются разными делами, что важна персона, а не занятие. Что касается сегодняшней ситуации, то я снова возвращаюсь к «галеристу Гельману». Я снова хочу заниматься искусством, причем не только галереей, у нас есть проекты, связанные с музыкой и театром.
═
– Вы возвращаетесь к искусству с чувством горечи?
═
– У меня целый букет ощущений. Когда я начал активно бросаться из искусства в жизнь, в политику, в медиа, для меня было аксиомой, что мир искусства необычайно важен, но он очень узок и страсти там ненастоящие. А вот мир политики – настоящий, там вершатся судьбы, делаются деньги и история. Свой поход туда я воспринимал как движение человека, получившего некий универсальный опыт и пытающегося реализовать его в реальной жизни. Некоторое время так и было. Но прошедшие недавно президентские выборы показали, что политика перестала быть реальной содержательной деятельностью, она превратилась в формальную процедуру. Для меня стало очевидным, что сегодня именно в искусстве можно сделать некоторую важную работу, которая будет востребована обществом в целом. Когда политическая машина начинает работать, как каток, новые люди и идеи, в том числе связанные и с политикой, могут появиться только вне политической среды. Так в свое время появились, скажем, Сахаров и Высоцкий, личности, имевшие и политическое измерение.
═
– Вы оставили работу на Первом канале. Вы ушли или «вас ушли»?
═
– Восьмого декабря я написал заявление об уходе, через некоторое время Костя Эрнст его подписал. Мне стало ясно, что тонкая политтехнологическая игра больше не нужна. Предмет деятельности для меня исчез. Политическая аналитика превратилась в чистую информацию. Информацию о том, кто с кем внутри структуры власти в хороших отношениях, кто в плохих. Суждения иного рода перестали быть важными. Политтехнология в такой ситуации перестает существовать.
═
– За последние годы сложился прочный, изрядно демонизированный образ Гельмана как беспринципного человека, которому все равно, на кого работать: что на Лебедя, что на СПС, что на Ельцина и т.д. Вы действительно беспринципны?
═
– Конечно, с точки зрения политически ангажированного человека, я беспринципен. Точно так же, как беспринципен адвокат, берущийся за самые разные дела. Профессия политтехнолога предполагает определенную профессиональную этику, которая очень близка к адвокатской. Как и адвокат, политтехнолог не должен идентифицироваться с тем, на кого он работает. Одно дело политик, который переходит из партии в партию, что означает перемену его взглядов. Политтехнолог не только не меняет своих взглядов, он их даже не высказывает. Он работает как профессионал. Что касается демонизации. Результаты выборов иногда зависят от странного стечения обстоятельств. Люди наблюдают, как тот, кто был первым, становится последним и наоборот. Происходят чудеса. А раз они происходят, должны быть люди, которые их совершают. Я хочу сказать, что это не всегда так. Например, дождь в день выборов может сказаться на результатах гораздо серьезнее, чем действия политтехнологов. То, что этот процесс в значительной мере игровой, вовсе не означает, что существует некий сверхигрок. Демонизация – это пережиток первобытного в людях: когда они не понимают некоторых явлений, они ищут магическую силу. Поэтому, я считаю, сегодня необходимо показать, что за политтехнологией не стоят никакие высшие силы. Более того, например, профессия учителя труднее и сложнее, чем профессия политтехнолога.
═
– Если взять крайности, то, с одной стороны, политтехнологам приписываются почти демиургические способности, а с другой – их сравнивают с наперсточниками, задача которых заморочить голову клиенту и выудить из него как можно больше денег.
═
– В чем точно политтехнолог может помочь политику? В том, чтобы не делать определенных ошибок. Не всякий политтехнолог может придумать нечто эффективно работающее, но всякий профессионал знает, чего нельзя делать. Раз в названии профессии присутствует слово «технология», значит, существует некая повторяемость. Поэтому можно избежать типичных ошибок. Я считаю, что правда находится посередине.
═
– Вы сказали, что пошли в политику, потому что считали ее реальной жизнью. Вы проигрывали до конца результаты своей деятельности? Давайте представим себе ситуацию: Лебедь, на которого вы работали, приходит к власти. Он был воплощением силы, довольно сильно настоянной на националистических мотивах. Вы не предполагали, что в этом случае вам бы не поздоровилось?
═
– Во-первых, Лебедь не был националистом. У национализма могут быть две основы: национальная ущемленность и национальная гордость. Лебедь работал на возвышение национальной идеи. Разговоры о его национализме связаны с тем, что в ту пору национально ущемленные не находили для себя другого символа. Это не значит, что Лебедь сам был таким. Меня национализмом не испугать. Когда в 1990 году я открывал галерею под названием «Галерея Гельмана», мне все говорили: «Марат, ты что, с ума сошел? Тебе же окна разобьют». За четырнадцать лет не произошло ни одного эксцесса. Описанную вами ситуацию я не рассматривал. Искусство научило меня дистанцироваться от того, что происходит в обществе. Сейчас, например, страна борется за удвоение ВВП, за то, чтобы добиться более или менее достойной средней зарплаты. Мы готовы в этой борьбе участвовать, что-то проектировать. Но с другой стороны, мы ведь понимаем, что не про нас идет речь. Речь идет об элитах, которые не живут жизнью народа.
═
– Не так давно один киевлянин, не скрывая своих подозрений, спросил меня: «Зачем Гельман открыл в Киеве галерею?» Как он мне объяснил, ваш поступок встревожил тамошнюю интеллигенцию.
═
– Там возникло много подозрений, поэтому мне приходится повторять, что искусство интернационально. Еще в 1989 году (у меня еще не было галереи) я провел очень успешную выставку, две трети представленных там художников были с Украины. Я начал коллекционировать поздно, фактически вместе с началом бума на русское искусство. Московские художники были очень дорогими, я стал искать хороших, но недорогих. Первая большая часть моей коллекции сложилась из работ украинских художников. Те из них, кто сегодня так или иначе известен в мире, стали известными с помощью «Галереи Гельмана». Так что мои связи с Украиной имеют долгую историю. Когда появилась возможность открыть галерею в Киеве, я это сделал.
═
– В этом есть элемент культурной экспансии?
═
– В киевской галерее процентов на восемьдесят представлены украинские художники. Сейчас может показаться, что «Галерея Гельмана» в Киеве доминирует. Если в Москве она входит в число лучших семи-восьми галерей, то в Киеве таких три-четыре. Там работают очень симпатичные люди, но у них нет тех возможностей, которые есть у меня. Я сейчас очень увлечен киевской галереей.
═
– Каким образом на украинском изобразительном искусстве сказалось обретение независимого государства?
═
– Никаким. Сказались на нем два момента. Первый. В советское время в Москве существовал художественный андеграунд, фактически это была школа переживания модернизма. Пусть и в искаженной форме, но здесь история искусства ХХ века переживалась. Поэтому когда настала свобода, московские художники естественным образом влились в модернистский дискурс. В Киеве подобного процесса не было.
Там хорошие художники работали в рамках соцреализма. Когда вдруг открылся новый мир, они перескочили через этап модернизма прямо в постмодернистскую эпоху. Это оказалось интересным явлением. Именно благодаря этому скачку появилась целая плеяда замечательных художников. Второй момент связан с отдаленностью Украины от культурных процессов. С одной стороны, это оказывало деградирующее действие, но с другой – давало возможность для взращивания своего. Грубо говоря, Украина была никому не нужна, поэтому лучшие силы из нее не высасывались. В Москве в период с 1989 по 1993 год огромное количество хороших художников оказалось фактически в эмиграции. Киев эти процессы не затронули, поэтому там сложилась своеобразная ситуация, утвердились свои ценности. Там сейчас очень интересно.
═
– Какие задачи вы ставите перед собой как галеристом?
═
– Задача у галериста одна: найти талантливых художников и сделать им мировое имя. Их количество можно приравнять к количеству полученных тобой орденов. Галерея должна помочь художнику донести свое послание до мира. Проще говоря, галерея – это сервис. У меня в жизни стало что-то получаться, когда я понял, что не обладаю особыми талантами. До этого я пытался писать, где-то себя продвигать, но успеха добился именно в сфере сервиса. Политтехнология – это тоже сервис. Оказалось, что у нас не так много людей, готовых отказаться от собственного продвижения и поработать на чужое «я». А раз таких мало, для меня был открыт простор. Большинство имен, сделанных в 90-е в современном искусстве России, были сделаны «Галереей Гельмана». Чем я очень горжусь. В первом десятилетии нового века я попытаюсь повторить этот успех.
═
– В галерейном деле много криминала?
═
– Криминал связан с антикварным рынком, который для меня просто терра инкогнита. Современное искусство не представляет для криминала особого интереса. Например, его бессмысленно красть. В течение месяца я могу оповестить о краже всех потенциальных покупателей. Всех! Тех, которых я не знаю, знают те, кого знаю я. Современное искусство – в отличие от антиквариата – не вывезти за границу. Единственный криминал, который может быть у галериста, – это недоплата налогов. Но в нашей стране это не звучит как нечто преступное.
═
– Как бы вы могли квалифицировать свое мировоззрение?
═
– Раньше я себя идентифицировал со своими западными коллегами, которые в основном левые либералы. То есть они левые в экономической сфере, а в политической – либералы. Но в России борьба идет не между правым и левым, а между прошлым и будущим. Причем борются за простые и важные понятия. Например, духовность. Во всем мире духовным считается человек ищущий. В России духовность увязывается с прошлым, а бездуховность – с будущим. Устремленность в прошлое очень ощутима в политике: одни апеллируют к Сталину, другие – к монархии, третьи – к Горбачеву и т.д. Будущее у них получается картинкой из прошлого. Современное искусство изначально устремлено в будущее, именно здесь основа моей мировоззренческой позиции. Я поборник модернизации, традиционализм в России и так слишком силен, чтобы его насаждать.
═
– Актуально ли в вашей системе координат понятие совести?
═
– Конечно. Это основа отношений человека с человеком и человека с Богом. Когда я говорил о своей беспринципности, я имел в виду только профессиональную деятельность. Совесть обращает человека к себе, а не вовне. Если говорить о том, за что я себя укоряю, это мой уход из искусства на довольно длительное время. С другой стороны, полезно выйти за рамки своего занятия, а потом вернуться. Многое видишь по-другому. Система моих взаимоотношений с людьми специфична, поскольку я имею дело с очень специфическими людьми. У меня в галерее висит табличка «Художник всегда прав». Профессиональный художник имеет право быть бессовестным. Большой творец может делать все что угодно, лишь бы его послание как можно дальше пошло в мир. Он может нарушать все обещания и подписанные договоры, галерист заранее его прощает. И еще один аспект: отношение к Богу. Как-то мне стало ясно, что занятие политикой и попадание в рай – две прямо противоположные вещи. И не потому, что политики плохие. Скажем, христианская мораль подразумевает наличие безусловных принципов. Заповедь «не убий» абсолютна, нет доводов, которые могут подвигнуть христианина к убийству. Для политика на первом месте ответственность. Если он отвечает за жизни миллионов людей, во имя их безопасности он должен отдать приказ кого-то убить, иначе он плохой политик. При этом он должен понимать, что прощения ему не будет и в рай он не попадет. В политике постоянно возникают неразрешимые в принципе дилеммы, но они разрешимы в каждом конкретном случае для каждого конкретного человека. Нужно это понимать. Я отдаю себе отчет, что, участвуя в развитии определенных социальных процессов, я отрезаю себе некоторые другие пути. Монах и воин – разные профессии. Я, скорее, воин, чем монах.
═
– То есть в рай вы не попадете?
═
– Точно не попаду.
Дарья Гармоненко