Майя Крылова
Такого количества профессиональных премий, как у Николая Цискаридзе, нет ни у одного из его российских коллег.
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)
- Коля, вы отметили «круглую дату» в больнице...
═
– На репетиции балета «Клавиго» в Парижской опере у меня подвернулась нога, я упал на ровном месте. Потом выяснилось, что лопнула связка в колене. А тогда все подумали, что это от усталости, стали меня уговаривать прерваться и отдохнуть. Но был уже оркестровый прогон балета, который я до этого ни разу не танцевал. И боли я не чувствовал. Еще двадцать минут репетировал, дорвав колено окончательно. Когда упал снова – понял, что дело плохо. Врачи сказали: нужна операция. Не танцевать полгода. И реабилитационный курс.
═
– Дорогое, должно быть, удовольствие.
═
– Пребывание в больнице финансировала французская страховая компания, реабилитацию – Большой театр. Когда в Москве узнали, в чем дело, позвонил директор Большого Анатолий Иксанов и сказал: театр оплатит лечение в любом месте по моему выбору. Разрыв коленной связки – распространенная спортивная травма. Я выбрал реабилитационный центр в Биаррице, известную лечебницу для спортсменов. Там пришлось работать больше, чем в балете. С восьми часов весь день в упражнениях, разминаешь больную ногу.
Доктора были поражены, что у меня до тридцати лет не случилось ни одной профессиональной травмы, только мелочь. Как-то выбил палец на ноге – вставили обратно. У нас в театре покрытие сцены своеобразное, вы знаете. Лежит тряпка, под которой дырки в полу и люки. А так как у меня все суставы двигаются на 180 градусов, они часто «съезжали». Но серьезных травм не было никогда. Потому что я всегда грамотно работал: не прогуливал классы, разогревался перед занятиями и спектаклями.
═
– Бывает, вы с вашим темпераментом как размахнетесь ногой на сцене – и задеваете занавес или задник. Говорят, что однажды вы в разгар прыжков свалились в оркестровую яму. А как ощущает себя человек, у которого суставы поворачиваются на 180 градусов?
═
– Насчет падения в яму – вранье. Ощущаю себя сложно. Многие артисты жалуются на недостаток профессиональных данных, а я могу пожаловаться на избыток. У меня всего слишком много, мышцы очень мягкие, эластичные, и нельзя перегреваться, потому что тогда я не могу контролировать себя на сцене. Был случай, мы танцевали в Детройте, а там театр выстроен из сплошного бетона и работает мощный кондиционер. Наши девочки побоялись простуды и попросили его выключить. А у меня спектакль. К третьему акту «Лебединого озера» я не мог приземлиться после прыжка, ноги подгибались, сразу садился на корточки. А костюм Принца можно было выбросить. Он промок насквозь.
═
– В разгар болезни вы получили известие о присуждении вам премии «Триумф»...
═
– Я узнал об этом сразу после выхода из наркоза. Сначала не поверил, но потом очень обрадовался. Это самая неожиданная премия в моей жизни. Я имею много наград, но в каждом случае я знал заранее, что на них выдвинут или номинирован. «Триумф» же свалился как снег на голову.
═
– Директор Большого театра Анатолий Иксанов недавно сказал в интервью: «Коля у нас беспокойный», имея в виду, что вы часто к нему ходите и чего-то добиваетесь.
═
– Благодаря моим усилиям в каждом репетиционном зале теперь стоит телевизор и магнитофон. Я объяснил Анатолию Геннадьевичу, что техника необходима артистам балета для репетиций. Рядом со сценой есть станок, где перед выходом на спектакль артисты могут «погреть» мышцы. Он от старости разваливался на части. Я привел директора и показал ему эту рухлядь. Станок заменили. После этого ко мне подошел Михаил Лавровский и сказал: «Ты сделал невозможное. Мы не могли выпросить замену двадцать пять лет». Когда Иксанов увидел, что творилось в раздевалках (постоянно протекал потолок, от воды портились костюмы), – в комнате сделали ремонт. В новом корпусе репетиционный зал простаивал целый год – не было пианино. Я взял и написал заявку. Пианино поставили. Директор всего этого не знал, потому что до меня ему об этом не говорили. Никто не хочет брать на себя ответственность.
═
– Вы уже имеете высшее образование, но опять пошли учиться в институт по специальности «Менеджмент и управление». Зачем?
═
– Если Бог распорядится, что мне придется заниматься театральным управлением, я должен в этом разбираться. В больнице читал учебник по истории экономики. Интересно узнать, какие существуют экономические школы и направления. Для меня все это было китайской грамотой.
═
– Ходил слух, что вы мечтаете возглавить балетную труппу Большого театра.
═
– Эти слухи смешны. Мне тридцать лет, я активно танцую и еще несколько лет буду выступать.
═
– Но ваш коллега Владимир Малахов совмещает статус международной звезды и должность худрука берлинского балета.
═
– Вы видели, как он теперь танцует?!
═
– А в принципе вы бы хотели управлять балетом?
═
– Почему нет? Нашему балету не хватает воли. Директор не может один следить за всем. Руководитель балета должен вникать во все и душой болеть за все. Для меня идеал – глава парижского балета Брижит Лефевр. Она работает, не жалея себя. У Брижит в лексиконе нет слов «может быть». У нас это слышишь постоянно. «Отпустите меня на гастроли». – «Зайди завтра, поговорим». А завтра отвечают: «Зайди позже». Лефевр постоянно сидит на всех репетициях, и кордебалетных, и сольных. Она знает, кто почем в творчестве и как горят софиты в зале, и как двигаются декорации. А у нас «Спартак» во многих городах шел под дежурный свет, потому что руководителям гастролей было все равно. Они во время спектакля сидели в ресторане.
Я был очень рад, когда управляющим балетной труппой назначили Геннадия Янина. Это талантливый артист и умный человек. Многие вещи, которые он сейчас делает, я приветствую руками и ногами. В «Спартаке» я не танцую, но мне не все равно, когда рабы и рабыни в этом спектакле выходят на сцену в драгоценных цепочках, серьгах и кольцах. Мне стыдно. Достаю знакомым билеты на балет Большого и потом выслушиваю все претензии: что в «Баядерке» дырка в декорациях и прочее. Этим тоже должен заниматься худрук. Прийти в постановочную часть и сказать: это что такое у вас?
В театре издавна был производственный журнал. В нем расписан весь репертуар и есть раздел «замечания после спектакля». За последние десять лет ни одна страница не заполнена. А как у нас загримированы артисты? Кто во что горазд. Страшно смотреть. В Парижской опере висят модели грима для всех партий. За этим следят, и не дай Бог нарушить правила.
═
– Ваш нашумевший разрыв с клакерами – это мужественный шаг, расчет или стечение обстоятельств?
═
– Я в жизни с ними не общался как лицо, заинтересованное в услугах. Среди них были люди, с которыми я дружил. Но чтобы заказывать аплодисменты – этого не происходило никогда. В нашем мире все крутится или вокруг любви, или вокруг денег. Ставить себе условия я никому не разрешаю. Те же люди, с которыми я общался под предлогом, что они, как и я, любят пение Марии Каллас, оказались способны на поступки, вызвавшие у меня большое человеческое разочарование. Когда теперь они говорят: «Мы вырастили из Цискаридзе звезду», – это смешно. Не мой танец имел значение, не сыгранные роли, а они. Нет у людей адекватного представления о себе.
═
– «В театре я дружу только с одним человеком – с Колей Цискаридзе». Это цитата из вашего интервью. За что так не жалуете коллег?
═
– Мои самые большие друзья, скорее, кумиры – великие артисты Марина Семенова и Николай Фадеечев, мой педагог. Если он придет и скажет: «Коля, завтра надо быть блондином», я им стану, потому что Фадеечеву я верю больше, чем себе. Дружу со своими одноклассниками, хотя редко с ними вижусь. С коллегами дружить неинтересно. Подводят часто. Хотя я думаю, что они обо мне то же самое могут сказать. А Коля Цискаридзе никогда меня не подведет.
Я не могу сказать, что испытываю жесткую конкуренцию. Скорее она неадекватна. Многие из тех, кто претендует на мое место, не имеют на это творческого права. В Большом театре абсолютно исчезло уважение к старшему поколению. Когда я пришел в театр, маститыми танцовщиками были Александр Ветров и Алексей Фадеечев. Я не мог даже представить, что я стану в классе на их место. Или зайду к руководству и скажу: «А почему вы Ветрову даете спектакль? Я хочу это станцевать!» Теперь это сплошь и рядом.
Три года назад мне предложили «уступить дорогу молодым». Мне тогда было 27 лет! Во Франции спектакли отдают прежде всего «этуалям» («звездам») – столько, сколько они могут и хотят. А потом уже солистам ниже рангом. Но у нас было так, что премьеры, Сергей Филин и Андрей Уваров, часто не знали, когда будут танцевать. В то же время «нижний эшелон» танцевал, что хотел.
═
– У вас совершенно особенное отношение к театральному костюму. Кажется, вы единственный, кто во втором акте «Жизели» выходит в старинном берете, а ваши колеты расшиты натуральным жемчугом...
═
– На меня влияет даже прическа моих партнерш. И мне нужно, чтобы в «Баядерке» у меня в носу висело кольцо, а у моего персонажа из восемнадцатого века на лицо была налеплена мушка. Да, мало кто увидит ее из зала. Но я-то знаю, что мушка есть: от этого у меня голова по-другому держится. Я и стригусь в зависимости от репертуара: нужны в спектакле длинные волосы или нет. Берет в «Жизели» помогает настроиться на определенное актерское состояние. Когда человек (и при этом граф) на кладбище снимает с себя головной убор – в этом есть смысл. Жаль, что мои коллеги этого не чувствуют. Один (хороший артист!) мне бросил: «Не верю я, что Альберт придет ночью на могилу». – «Не веришь – зачем танцуешь?» Он ответил: «Деньги».
═
– Я знаю, что на вопросы о перспективах вы не отвечаете.
═
– Все старые намерения полетели. Я собирался участвовать в гастролях Большого театра в Париже, станцевать в Мариинке балет Форсайта... Не хочу теперь строить твердые планы. Надеюсь, что к лету выздоровею. Я вообще фаталист. Если суждено что-то – будет обязательно. Если нет – не судьба. Не люблю говорить о будущем. Без приглашений никогда не сижу, но часто отказываюсь. Потому что предпочитаю танцевать в Большом театре. Были серьезные предложения танцевать в иностранных труппах. Но я привык здесь.
═
– Вы так привязаны к Большому театру? Хотя можете что-то неласковое о нем сказать.
═
– Я свой театр очень люблю. Мне дома хорошо.
