Возможности человеческой противоречивости

Виктор Ерофеев между прошлым и будущим.
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)

- Виктор Владимирович, каким ушедший год был для вас лично?

═

- Хорошим. Я написал новый роман, сейчас занимаюсь его редактированием. Он посвящен моему детству, его можно считать современным вариантом "Отцов и детей". Появление большого текста - всегда специальное событие. Мне очень нравится, когда череда человеческих отношений заменяется чередой глав, параграфов и слов. В словах жить лучше, чем в человеческих отношениях.

═

- А если расширить контекст до масштабов страны?

═

- Мне кажется, что произошел довольно серьезный поворот. Дума превратилась в декоративный орган. Общество оказалось настолько не подготовленным к идее распределения власти, что власть сама перераспределилась. Но нет худа без добра, в результате выиграет русская культура: нашими депутатами станут Достоевский, Толстой, Набоков и Чехов, произойдет возвращение к традиционным оппозиционным интеллигентским ценностям. Интеллигенция станет гласом и классом совести и творческой инициативы.

═

- Но ведь это означает, что произойдет цивилизационный откат.

═

- Конечно. Нас уже и так обскакали, а мы все сидим в своем окопе и думаем, что сможем отстреляться. Приезжая в любую страну, заходишь в большой магазин и видишь: из России нет ни одного товара, все завалено китайской продукцией. Одним из сильных впечатлений прошлого года для меня стало посещение Шанхая: там за десять лет выросли тысячи небоскребов. Манхэттен сейчас кажется довольно скромной штучкой. По сравнению с Шанхаем и в Москве ничего особенного не произошло: в центре появилось освещение, а улицы как следует почистить не могут.

У России невероятно широко открытое будущее, его невозможно предсказать - слишком много неизвестных величин. Она может достаточно быстро стать процветающей страной, а может вообще исчезнуть, развалившись на гниющие куски.

═

- А что, по-вашему, продемонстрировал минувший год в социокультурной сфере?

═

- Архаичность нашего народа, который выказал инстинкты, свойственные архаичному деревенскому обществу. Такой народ любит власть, агрессию, окрик, власть мужчины над женщиной и хамство. Сохранилась любовь к всплескам разнузданного хамства, как всегда на Руси любили всплеск пьяного куража, когда героем становился тот, кто больше других отличался в пьянке и всяких гадостях. Эту архаичность не учли в начале 90-х, поэтому все реформисты сошли с дистанции. Еще одно странное явление: сочетание архаики с разгулом попсы. Нечто подобное я видел в Африке, в Мексике, в Непале, но у нас есть очень существенная особенность - у нас исчез нравственный стержень. Получается уникальная вещь: архаика, не имеющая нравственного обоснования. В Мексике она опирается на католицизм, в Африке ее скрепляют традиционные ценности, в России нравственный стержень был уничтожен коммунизмом, а потом был разрушен и коммунизм. Получается вакуум в квадрате.

═

- Это что-то вроде постмодернистского провисания объекта в пустоте?

═

- Постмодернистское провисание было бы лестным для России. Все гораздо страшнее, речь именно о моральном вакууме. У меня напрашивается сравнение не с постмодернизмом, а со взрывом вакуумной бомбы. У нас фактически не стало народа, поэтому он перестал думать - не может же думать тело, которого нет. То население, которое в других странах создает элементы гражданского общества, не состоялось и, кажется, не состоится. Выходит, что Россия думает ничем. Это экзистенциальная, а не постмодернистская проблема. Сейчас необходима концентрация интеллектуального потенциала, сравнимая с концентрацией танков на Курской дуге. Такой потенциал есть, но он так разбросан, что не способен работать на страну.

═

- Одним из важнейших литературных событий года было участие России во Франкфуртской книжной ярмарке в качестве специального гостя. Отклики на это событие были в подавляющем большинстве ироничными. Как вы его оцениваете?

═

- Я считаю, что ярмарка прошла хорошо. Кроме прочего, там важен был выход на международные цифры. Цивилизованная страна понимает, что писателей не может быть много, только у нас в России случались периоды, демонстрирующие разливанное море писателей. Например, Серебряный век. По-моему, это явление еще не осмыслено до конца в глобальном историческом масштабе. Зададимся вопросом: сколько сейчас писателей в Германии, в Италии, в Америке? Что называется, "кот наплакал". Цифра "кот наплакал" в России удвоена или даже утроена. На международном рынке существует примерно пятнадцать нормальных русских писателей, которых читают. Позором провинциализма является ожидание того, что по приезде во Франкфурт вокруг русских должна начаться всеобщая кадриль. Русские показали свою провинциальность и в прошлом году, но ведь их туда приглашали не на светский раут, а показать свои творческие возможности. Россию представляли люди, составившие костяк нашей литературы: Аксенов, Вознесенский, Войнович, Евтушенко. Как к ним ни относись, это та база, которой оперирует мировое литературное мнение. С другой стороны, там хорошо известно, что в России есть Сорокин, Пелевин, Акунин, Улицкая и т.д. Даже сейчас у нас есть возможность перечислять писателей, в то время как, скажем, в Германии спотыкаешься буквально после одной-двух фамилий. Известные немецкие журналисты, издатели, устроители говорили мне, что последняя ярмарка была одной из самых ярких за всю ее историю. В день закрытия директор ярмарки пригласил меня выступить перед внутренним кругом людей, устраивающих ярмарку каждый год. Мне сказали, что они впервые приглашают к себе кого бы то ни было, это собрание для узкого круга, на котором они пьют пиво, вино и разговаривают. И уж совсем неслыханно, что я там перед ними выступил. Это произошло не потому, что там был я, а потому, что им интересна наша литература. Очень хороший показатель.

═

- Но очевидцы рассказывали, что российский павильон, в отличие от французского или немецкого, отнюдь не кишел людьми, желающими заключить договоры с нашими издательствами. Это означает, что Россия так и не может выйти на мировой книжный рынок.

═

- И еще долго не сможет. Есть какое-то количество писателей, которых переводят и издают на Западе, но все это происходит на индивидуальном уровне. Причем оказывается совершенно неважно, что ты живешь в Москве, поскольку приходится пользоваться услугами международных агентов. У меня, например, главный агент - американец. У нас не к кому обратиться, этим делом не хотят заниматься, да и правовой основы нет. Я, например, готов платить налог в 25 процентов в Германии, несмотря на то что у нас он составляет 13 процентов. Там все считают и автоматически отчисляют нужную сумму. Здесь я должен куда-то ехать, разговаривать с милыми, но ничего не понимающими женщинами. Как-то я пытался заплатить налоги с гонораров за статьи в газетах "Франкфуртер альгемайне" и "Реппублика". Мне говорят, что я должен привезти справки из бухгалтерий этих газет (то есть из Франкфурта и Рима), да еще эти справки должны быть составлены специальным образом. Ну что тут можно сказать!

═

- О восприятии ваших текстов на Западе и в России. Где на сегодняшний день оно наиболее адекватно, с вашей точки зрения?

═

- Вы знаете, я рад, что планка моих текстов такова, что редкий читатель долетит до середины. Я не хочу специально сужать или расширять круг читателей, потому что я не пишу для них. В России сломан старый механизм восприятия книг, а новый не создан. У меня есть возможность сравнивать. Например, в Польше вышла моя "Энциклопедия русской души", в прессе появилось несколько солидных откликов, среди которых большая статья пожилого польского философа с совершенно адекватным разбором вещи. Меня это удивило: пожилой человек, которому явно чужда моя эстетика, разобрался в книге, оценил ее и все это описал.

Это означает, что существует заинтересованность в выявлении культурного алгоритма, подкрепленная наличием соответствующего инструментария. У нас работает другой механизм. В конце прошлого года я сломал руку, об этом написали в нескольких газетах. Вывод: значит, я известен. Но на каких основаниях существует эта известность? Ведь я замкнут в тиски, потому что здесь напрочь разрушена связь писатель-критик-читатель. Если бы мой литературный мир исчерпывался только Россией, я бы пребывал в беспробудном отчаянии. На прилавках магазинов лежит много моих книжек, при этом явственное ощущение андерграунда, за которым стоит полное непонимание. А сделаешь шаг в сторону - Венгрия, Румыния, где меня довольно много издают, - совсем другая картина. Дело вовсе не в том, что здесь меня ругают, а там хвалят: в одной Германии появляется достаточное количество отрицательных отзывов. На Западе существует процесс восприятия произведения, здесь он поставлен в рамки самодеятельности. Парадокс моего литературного положения состоит в том, что меня поддерживает именно читатель. Возникла первобытная связь, когда ты каким-то образом доходишь до читателя и он тебя поддерживает, а литературная среда оказывается враждебной практически любому творческому акту. Получается совершеннейшая путаница: в своей стране я литературный маргинал в литературном мире и отнюдь не маргинал в мире читательском. Традиционным считается приход к читателю через осмысление критикой и журналистикой. У нас все наоборот.

═

- Десять лет назад вы написали статью, в которой указали место критики - в лакейской. По-вашему, она не утратила актуальности?

═

- Она стала еще более злободневной. Если тогда присутствовал элемент литературной игры, то сейчас эта статья превратилась в констатацию факта.

═

- За вами прочно закрепилась репутация интеллектуала западного типа, который руководствуется рациональными мотивами. На чем основано ваше отношение к России?

═

- Если бы рациональность была первичной, она бы давно уже обосновала необходимость отъезда отсюда. Тут целый комплекс, который не поддается рациональному восприятию. Главное - это любовь, без которой не было бы творческой искры в отношении России. Другое дело, что у меня еще более странная любовь, чем у Лермонтова. Это любовь, которая с течением времени оказывается судьбой. Судьба русского писателя такова, что он любит Россию, но видит ее как страну, которая никак не может состояться: где-то хочет, но не может, где-то может, но не хочет. Это очень странно. Если отвлечься от эмоций, то Россия - это удивительный полигон для литературы, на котором соседствуют несовместные вещи - ум, глупость, интеллектуализм, архаизм и т.д. Уникальное культурное явление, которое невероятно писателя притягивает. Им можно страшно отравиться, поэтому в России нужно жить так, чтобы тебе везло. Если тебе здесь не везет, Россия делается смертельной страной, в отличие, скажем, от Швеции или Канады. При необходимой доле везения Россия дарит тебе совершенно невероятные возможности человеческой противоречивости. Но важно не впасть в эйфорию и понять, что в век скоростных технологий нас могут загнать в угол мирового процесса. Со всеми своими противоречиями мы можем уйти в отстой.