Арбатов, сын Арбатова

'По убеждениям я социал-демократ'.
Фото Фреда Гринберга (НГ-фото)

- Алексей Георгиевич, вначале небольшое уточнение: как вы квалифицируете свои политические убеждения?

- Я социал-демократ.

- Для многих людей в прошлом все было очень просто: для принимавших советскую систему любое отступление от нее было неправильным, для антисоветчиков все советское было отвратительным. Как формировались ваши убеждения в тех обстоятельствах, в которых вы жили?

- Детство у меня было очень бедным. Отец был инвалидом войны. Поскольку мой дед был репрессирован, отцу после вуза было трудно устроиться на работу, он перебивался какими-то заработками. Мы жили в большой коммунальной квартире в Фурманном переулке - 13 семей и все сопутствующие прелести. У нас была 15-метровая комната, семья наша состояла из папы, мамы, бабушки, меня и няни. Я вовсе не хочу прибедняться, большинство людей в те годы жили точно так же. Тем не менее от детства у меня сохранились теплые воспоминания, бытовые тяготы не казались чем-то экстраординарным.

Отец был убежденным, но не фанатичным коммунистом. Позднее Андропов одному из своих коллег сказал: "Георгий Арбатов - коммунист, но не большевик". Сейчас очевидно, что это плюс, тогда же это была оценка сомнительная. Время повлияло на его взгляды, он стал гораздо более критически относиться к системе, но и тогда он был коммунистом, а не большевиком. Отец - классический шестидесятник, к политической жизни его вызвал ХХ съезд партии и последовавшая за ним "оттепель". Он верил в возможность построения социализма с человеческим лицом в отдельно взятой стране, в тех рамках он явно тяготел к социал-демократии. Это оказывало влияние и на меня, хотя в детстве и юности серьезных политических разговоров у нас с отцом не было. Он никогда не старался меня воспитывать, формировать мои взгляды. Поначалу я свято верил всему, что нам говорили в школе. Лет в 14 я стал замечать различия между тем, что нам говорят, и тем, что я видел вокруг себя. Тогда я стал задавать ему всякие вопросы. Отец со мной всегда разговаривал откровенно, конечно, соблюдая некоторую осторожность, чтобы я где-то не наболтал лишнего. Но, объясняя, почему повседневная жизнь так отличается от того, что пишут в газетах, книгах, говорят на комсомольских собраниях, он воздействовал на становление моих взглядов.

- Юность склонна к радикализму, как он вам объяснял существование у нас двух реальностей?

- Вопрос ребром я ставил позже, когда стал учиться в институте. Он не отрицал недостатков системы, признавал невероятное лицемерие официоза, но пытался объяснить это с точки зрения исторической диалектики. Признавая все деформации, доставшиеся нам в наследство от Сталина, отец стремился указать мне и на положительные стороны системы: медицинское обслуживание, образование, достижения, выходившие на мировой уровень. Он пытался сформировать у меня сбалансированный взгляд на жизнь, признавая необходимость реформирования экономики, движения к большей открытости и демократии.

- Вас тогда устраивало такое диалектическое объяснение: с одной стороны, многое у нас плохо, с другой - многое и хорошо?

- Оно меня устроило, потому что это была не статичная схема, она предполагала движение вперед, к либерализации.

- С определенного момента по формальным признакам вы попали в разряд "золотой молодежи": ваш отец был членом ЦК КПСС, директором Института США и Канады, человеком, близким к руководству страны┘

- Могу сказать со всей определенностью: я никогда не принадлежал к этому слою. У меня никогда не было мысли, что мне по праву рождения положено то, что другим нельзя.

- Но разве вы не чувствовали, что у вас нечто получается потому, что вы - Арбатов?

- Конечно, чувствовал. Я отдавал себе отчет в том, что фамилия, связи, доступ к информации, близость к интересным людям дает мне очень многое. Но это несколько иное, чем принадлежность к "золотой молодежи", которая стремилась наслаждаться жизнью и на все плевать.

- Я не имел в виду развлечения и материальные блага, а, например, поступление в МГИМО, откровенно элитарное заведение.

- Я понимал, что у меня благоприятные стартовые условия. Но я всегда стремился делать так, чтобы меня не могли обвинить в том, что я выезжаю только на фамилии. Я окончил школу с серебряной медалью, рядом со мной были дети влиятельных родителей, учившиеся плохо, с этим ничего поделать было нельзя. Можно было окончить школу, можно было попасть в институт, но оценки просто так не ставили. Поскольку я был медалистом, при поступлении сдавал два экзамена, сдал на "отлично".

Кстати, у проблемы принадлежности к известной фамилии есть еще одна сторона. Часто отношение к отцу люди переносят на меня. От отца я унаследовал не только друзей и соратников, но и врагов.

- Вы стали доктором наук в 31 год, для гуманитария в те годы показатель просто уникальный. Какую роль здесь сыграла ваша фамилия?

- Сразу замечу, что я всегда работал в Институте мировой экономики и международных отношений, хотя многие были убеждены, что я был в Институте США и Канады. Туда путь мне был закрыт.

- Вслед за защитой у вас стала развиваться и карьера: заведование сектором, отделом, поездки за границу, что тогда было частью высокого статуса. Вы чувствовали за спиной атмосферу неприязни?

- Конечно. Но я всегда знал, что на этом концентрироваться нельзя, нужно как можно лучше делать свое дело.

- В советское время человек, занимавшийся тем, чем занимались вы, не мог не соприкасаться с двоемыслием: вы знали правду, но говорить должны были нечто противоположное.

- Это было очень противно. Я бы не назвал это двоемыслием - мысль на самом деле была одна. То, что произносилось на всяких собраниях, было ритуальными заклинаниями. Я принадлежал к тому кругу, который не прожигал деньги на курортах, а стремился как можно больше поездить по стране.

- Что в советской системе представляется вам самым омерзительным?

- Отношение к человеку, как к быдлу, которому надо задать корм, загнать в стойло и ни в коем случае не позволять ему самостоятельно мыслить и делать выбор. Мы с друзьями это прекрасно понимали, но надеялись на перемены к лучшему. Конечно, никто не ожидал того, что произошло в конце 80-х - начале 90-х годов. Мы рассчитывали, что система будет эволюционировать, что в рамках КПСС постепенно возникнут разные фракции, которые будут предлагать разные точки зрения. Так все и начиналось.

- То есть запрет КПСС вы считаете ошибочным шагом?

- С одной стороны, запрет КПСС ошибочен, потому что он только помог коммунистам, а с другой стороны, не были наказаны те, кто действительно совершал преступления во времена советской власти. Надо было провести процесс десталинизации по аналогии с процессом денацификации в Германии, и всех, кто зверствовал, издевался, преследовал людей за их взгляды, осудить. Речь не о лагерях и расстрелах, их нужно было осудить хотя бы морально. Хотя отъявленные душегубы, по моему мнению, должны были понести и уголовное наказание. Это необходимая гигиеническая мера: вылез из нужника - надо помыться.

- Если вернуться к началу нашего разговора, ваш приход к социал-демократии можно возвести к влиянию отца на вас?

- Мы пришли к ней от разных полюсов. Наши взгляды и сейчас не являются идентичными, хотя платформа у нас общая. Отец шел от шестидесятнической трактовки социализма, я - от радикального антикоммунизма. После окончания института мы с друзьями уже были оформившимися антикоммунистами, мы идеализировали Запад, лишь спустя годы поняв, что и там жизнь - далеко не сахар. Все было просто: мы легко различали черное и белое. Наступление в России новой жизни с начала 90-х годов сильно остудило мой пыл, мои взгляды стали быстро эволюционировать к социал-демократии. И потом, мы с отцом - разные люди: и внешне, и по характеру, и по темпераменту. Он человек уравновешенный, умеренный, спокойный, терпимый, а внешне непосредственный, свободный в проявлении своих чувств. Я внутренне гораздо более беспокоен и эмоционален, чем он, но внешне это, наверное, незаметно. В этом смысле мы противоположны. Но, я надеюсь, мне удалось унаследовать от него фундаментальные моральные и нравственные установки, которые помогают жить достойно.