Я становлюсь культовой фигурой

- Евгений Александрович, известно, что ваш конек - прямой контакт с читателем, который становится вашим слушателем. В этом году в Кремле вы провели эксперимент и читали сочинения вдвоем с Михаилом Задорновым. Вы не боялись такой конкуренции?

- Страшно боялся. Дело тут не во мне, точнее, не только во мне. Хочу я того или нет, но я становлюсь какой-то культовой фигурой и одним из немногих оставшихся в живых представителей плеяды шестидесятников, которая все-таки очень много сделала для истории литературы. Двенадцать лет назад у меня в Кремле тоже был поэтический вечер. Вообще у нас нет другого такого поэта, который мог бы в одиночку держать зал с таким огромным количеством публики. Я много выступал в больших аудиториях, читал даже стихи на иностранном языке, например, в Арена де Мехико выступал перед 28 тысячами человек, целый вечер читая стихи и по-испански и по-русски.

- А у вас есть какие-то секреты, с помощью которых вы завоевываете аудиторию?

- Нет ничего, кроме предварительного страха перед аудиторией и одновременно любви к ней. Это то же самое, когда признаешься в любви кому-то. Я вижу и люблю свою аудиторию. Конечно, в большом зале можно и потерять какие-то лица, но я ориентируюсь на некоторых людей, которых выбираю себе в слушатели и которые сидят в разных концах зала... Я получаю от них обратный импульс, энергию, которая уже становится мною, моей волной и идет в зал.

Мои зрители - это... читатели моей души, моих порывов, и они вместе со мной сотворцы каждого моего вечера. Это коллективное творчество.

- А бывали провалы?

- Как вам сказать... бывали провальные мгновения. Например, в Перми года четыре тому назад на вечер согнали силком 400 или 500 ребятишек из местных школ. Они никогда (это уже новое поколение) не бывали на вечерах поэзии, никогда не слышали живого поэта. Они сидели, чавкали "чуингам", чтобы выглядеть по-американски... Это слово знают все русские мальчишки, чтобы выглядеть "cool", такими крутыми парнями - нога на ногу. И я понял, что должен им что-нибудь рассказать. И рассказал о себе. Рассказал, что я такой же, как они, и что очень фикстулял в свое время, то есть изображал, что мне ничего не интересно, мол, я устал ото всех... В общем, строил образ, скрывая на самом деле свою собственную неуверенность. Рассказал, как меня исключили из школы за хулиганство и за кражу учебника, который я на самом деле не крал... Думаю, они поняли, что я один из них.

- Только выросший.

- Да, только выросший. И тут уже я взял их голыми руками. Перед тем как начать читать стихи, я сказал, что знаю, что никогда люди не бывают так одиноки, как в подростковом возрасте, и сам себе еще кажусь подростком. Я прочел им самое простое свое стихотворение, очень доходчивое, которое сразу объединяет людей - "Со мною вот что происходит..." Они же никогда его не слышали. Для них это стихотворение было открытием. Потом они уже были моими. Точно такая же ситуация у меня была в Чили в прошлом году. Тогда у меня было выступление в Сантьяго де Чили на площади, где когда-то пиночетовцы бомбили дворец Ла Монеда и убили президента Альенде. Он был моим другом и очень любил мои стихи. Для меня было огромной честью читать с балкона, с которого президент Альенде произнес свою последнюю речь. На площади было тридцать тысяч молодых людей, и Пиночет был жив. Но уже на этой площади стоял памятник Альенде - правда, плохонький, у нас сейчас тоже много плохоньких памятников. На следующий день меня повезли в школу к неисправимым детям - в такую же школу, в какой я учился когда-то в Москве. Из нее меня в свое время исключили. То есть меня исключили из школы для неисправимых. Вот что забавно.

- С вами уже тогда не могли справиться...

- Да, даже тогда. Я сказал чилийским детям, что буду читать стихи об очень важном периоде их истории, о том что они не помнят, но что я хорошо знаю. Объяснил, что, если люди не интересуются историей своей страны, это равносильно неуважению к отцу и матери, потому что история - мать всех нас. Я говорил это искренне, я их не разыгрывал. Стихи я читал по-испански. Прочел сложнейший кусок из поэмы "Голубь в Сантьяго". Они сидели, как зачарованные, и слушали. Потом я им прочел о Че Геваре. Я сказал им: мол, вот вы все носите майки с Че Геварой, а я разговаривал с ним семь ночей. Детей надо заинтересовать, надо втянуть их в свою историю. Потом я уже читал все что угодно, включая стихи о любви, и меня не хотели отпускать. Представляете, пять тысяч неисправимых школьников на окраине Чили! Это почти колония для потенциальных малолетних преступников. На самом деле они такие застенчивые, мечтают о любви и стараются выглядеть хуже, чем есть... В этом тайна подростков, вот и все. Я знал эту тайну, потому что в их возрасте тоже старался выглядеть хуже, чем есть на самом деле.

- Евгений Александрович, скажите, а стихи вообще стареют со временем или нет?

- Конечно, стареют. Маяковский был прав, когда говорил: "Умри, мой стих..." Хотя Пастернак сделал другое справедливое замечание: "Не разделяйте песен с веком, который их сложил и пел". Рассматривать стихи вне контекста истории нельзя. И только очень неосторожные, преступно неосторожные и бестактные люди могут обвинять Маяковского в том, что якобы своими стихами, приветствующими еще не наступившую революцию, он подготавливал 37-й год. Это недопустимая бестактность. Я всегда хотел как поэт соединить в себе что-то от Маяковского и от Есенина и очень многому научился у Пастернака. Я учился у него не стилистике (стилистически он весьма далек от меня), я учился у него исторической нравственности.

- Поговорим о литературных делах. Некоторое время назад вы протягивали символическую руку своим литературным оппонентам. А сейчас протянули бы?

- Понимаете, у нас нет другого выхода. Мы разучились разговаривать и спорить, не переходя на оскорбления. Это некультурно - считать только себя и людей думающих так же, как ты, патриотами. Это нетолерантно. В конце концов, никто не имеет права считать себя патриотом, а всех других антипатриотами. Если говорить о конфликте внутри писателей, то, может быть, в нем мы виноваты все, и я в том числе. Защищая право на нашу профессию, представители отдельных писательских организаций ходят во власть отдельно и разговаривают с властью как единственные в нашем цехе. Потом приходят другие и говорят, что те были ненастоящие писатели... Потом - третьи, четвертые, пятые... И тогда власть имущие умывают руки и говорят: вы разберитесь сначала в своем цеху, а потом приходите. Таким образом, мы сами добились того, что в России, где власть всегда побаивалась писателей и писательского слова, вдруг совершенно неожиданно на писателей стали смотреть снисходительно. У нас образовался вакуум идеалов. Есть люди, которые просто стесняются показывать свою доброту. Быть сентиментальным не принято в тусовках. Скажем, талантливый писатель Лимонов. В его книжке "Это я, Эдичка" есть неприятные места, а есть замечательные, просто полные человеческой тоски, например, когда он смотрит на чужого ребенка и чуть его не крадет, потому что ощущает свое одиночество. Даже в знаменитой и шокирующей сцене с негром на баскетбольной площадке есть какая-то неподдельная тоска одинокого человека, оказавшегося в мире, полном жестокости, и ищущего нежности. Я не думаю, что Лимонов - настолько плохой человек, как он сам себе пытается доказать. Это советская раскольниковщина - пытаться доказать, что ты способен встать над состраданием, над жалостью как над буржуазными чувствами. И еще я не считаю, что писатели, как кто бы то ни было - будь то власть имущие или знаменитые актеры, - имеют право на какую-то привилегированность.

- Может быть, все дело в дурном влиянии на писателей и всех нас политики?

- Не знаю. Все-таки политика не настолько важная вещь, чтобы люди одной профессии абсолютно ненавидели друг друга. Писательская профессия выше, чем политика. Почему люди, по-разному думающие о политике, не могут одновременно быть коллегами, уважающими друг друга? Меня, например, несколько удивляет, что академик Алферов - коммунист. Но то, что он говорит о науке, мне нравится, это абсолютно справедливо. Он никогда не был партийным бюрократом - он был честным человеком. Просто у него свои взгляды, идеалы. Почему он не может думать так, как думает? Или другой пример: я дружу с Алешей Марчуком, который до сих пор гордится тем, что не сдал свой партийный билет...

- Это тот самый Марчук из песни "Марчук играет на гитаре, а море Братское поет"?

- Совершенно верно. И я был искренне возмущен, когда он приезжал на Братскую ГЭС перед какими-то выборами и ему не дали там выступить перед избирателями - ему, проектировщику этой ГЭС! Моя мама была членом партии, но она была, с моей точки зрения, человеком нравственно безупречным. Наверное, она была идеалисткой, и жизнь ее обманула... Или взять Солженицына - он русский националист. Я не разделяю его взглядов.

- Поэтому и премию Солженицына до сих пор не получили!

- Ну и что! Зачем она вообще мне нужна? Я не разделяю взглядов Солженицына на будущее России. И все равно я считаю, что он заслуживает памятника за то, что он сделал для того, чтобы не возник неосталинизм. А еще я помню давнишнюю ситуацию, когда Окуджаву не выпускали за границу - в Швецию. Тот же Стасик Куняев вместе со мной и Рождественским пришел в московскую писательскую организацию к нашему секретарю, бывшему генералу КГБ Ильину, и заявил: если Окуджаву не выпустят за границу, то мы тоже не поедем. Почему сегодня нельзя так себя вести?..

- Летом в Москве состоялась премьера вашей пьесы по мотивам произведений Александра Дюма. Скажите, вы себя случайно не воспринимаете иной раз Портосом, Д'Артаньяном или Арамисом?

- Я думаю, что во мне живут все герои этой книги. Я тоже люблю выпить и поесть. И вообще я люблю жизнь в разных проявлениях, и поэтому, какие бы удары на меня ни сыпались, я все равно не теряю веры.