Бабелевская башня

Когда я был очень молодой и наивный, мне захотелось поехать одному в какой-нибудь город.

В Питере я тогда уже был. В Киеве тоже. И выбор пал на Одессу.

Побывать в городе, о котором читал только в книжках. Увидеть новых и непривычных людей. Может быть, съездить к родственникам в Бельцы.

Я сам москвич, но знал, что имею двоюродную тетю в Бельцах. Моя бабушка родом из Бессарабии.

Туда не добрался. Зато позагорал на пляже в Аркадии и познакомился с четырьмя пожилыми одесситами.

Они мне сразу понравились. Сидели в плавках под навесом. Пили пиво, курили, играли в домино. Говорили на вкусной смеси русского, идиша и украинского.

Запомнился вопрос: «Ты знаешь того Борю, который жил на угловом углу?»

Кажется, это были те самые пикейные жилеты, которых описали Ильф и Петров в романе «Золотой теленок». Но мне они показались скорее местной разновидностью московской гуманитарной интеллигенции. Может быть, потому что это были евреи?

Я почувствовал к ним доверие. Даже оставил постеречь мою одежду и рюкзак с деньгами и документами, пока окунался в море.

Тогда я учился на первом курсе филологического факультета МГУ. Поэтому очень незадолго до первой встречи с живыми одесситами мне пришлось впервые услышать о целом ряде вещей, в отношении которых я был совершенно девственным.

Вот навскидку лишь некоторые из них.

Различия в подходе ленинградской и московской фонологических школ к понятию фонемы.

Вопрос о том, являются ли фонемами в русском языке «кь», «гь» и «хь».

Наследие традиционного структурализма в «Трудах по знаковым системам» московско-тартуской семиотической школы.

Особого рода двуязычие, или диглоссия, которая выражается в строгом различении функций двух языков.

Такая диглоссия была и на Руси. Как учит нас история русского литературного языка, древнерусский тогда служил для общения, бытовой переписки и документов-грамоток. А для книжной грамоты использовался церковнославянский – он же модифицированный древнеболгарский...

Все эти вещи были мне внове. Но почему?

Потому что я был не из филологической семьи. В детстве даже не было няни, которая читала бы мне перед сном работы Ю.М.Лотмана о Пушкине.

И до поры до времени научные темы шли для меня отдельно от жизни.

В худшем случае – это были скучные и непонятные вещи.

В лучшем случае – это были темы, интересные тем, что они объединяли нас, гуманитариев, и отличали нас от «них».

«Они» в отличие от нас не знали, что такое филолог. Думали, что это типа философ.

«Они» часто говорили, что наша наука о письменной культуре, языке и смыслах – всего лишь болтология, пригодная только для грантов.

И как только я это слышал, так сразу внутри что-то скулило в ответ: «Нет! Фигушки! Неправда! Это важные вещи. Они связаны с передачей, получением и обработкой информации. С разделением на классы и территории. С проведением тождеств, границ и различений. С идентичностью и восприятием других. Но и с повседневной жизнью, с производством тоже. Только не прямой, а косвенной, более сложной связью...»

Все это я еще не мог формулировать. Но уже понимал.

Как в том анекдоте: «Я не знаю плавать, но я понимаю плавать».

Мне уже очень хотелось нащупать эту связь.

Отсюда и тот вопрос, что я тогда задал отдыхающим в Аркадии:

«Скажите, а среди вас случайно филологов нет?»

Среди них не было филологов. И не случайно, а вполне закономерно.

Но один из них знал, что это слово значит.

Или понимал.

В ответ на мой вопрос, не задумавшись ни на секунду, он сказал:

«Среди нас, да, есть филологи, которые-таки не умеют написать свое имья!»