Псой Короленко Когда-то в юности мы впервые услышали пословицу: не все то золото, что блестит.
Но с детства знали другое: что блестит, то и золото. Почему? Потому что дорогое. А дорогое почему? Потому, что милое.
Игрушки на новогодней елочке, сверкающие радостью. Аксессуары с блестками, от которых девочка превращается в принцессу.
Сусальные кошечки и слонята. Умильные ангелочки с кудряшками. Сахарные и шоколадные зайчики, которых много на католическую Пасху в любом европейском или американском супермаркете.
Казалось бы, одно слово – китч.
Но кто бы рискнул назвать китчем новогоднюю елку?
Наталья Трауберг в книге «Неведомая кошка» пересказывает слова теолога Томаса Мертона о Маленькой Терезе.
Она не отрекалась от мещанства, в котором росла. Любила сусальное. Писала добрые, но как бы безвкусные стихи. И стала великой святой.
Не то чтобы сам китч помогает этому. Но он и не мешает. А утонченный вкус как раз может что-то загораживать.
Послушайте, если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Значит, кто-то называет эти плевочки жемчужиной...
Так писал поэт. Которого «не понимали рабочие и крестьяне».
А веселые и теплые блестки, елку, ангелов, кошечек они поняли.
По мнению философа Вальтера Беньямина, высокий арт может завоевать массы только в диалектическом взаимодействии с понятным и согревающим китчем.
Но почему тогда не любят китч?
Потому что он ассоциируется с определенной целевой группой. Кошечки и блестки – для мещан, а я богема, интеллектуал, новый аристократ, у меня «вкус».
Так же и с музыкальным масскультом, или фильмами. Сначала идет социальная диагностика. Шансон слушают таксисты, бардов – младшие научные сотрудники, какую-нибудь попсу – кассирши и продавщицы.
А дальше услужливый мозг отыскивает недостатки в классово чуждой музыке. И они обязательно в ней находятся.
По выражению социолога и экономиста Пьера Бурдье, тело класса – вкус. Риелтор одевается в Macy’s, бизнесмен в Brooks Brothers и Begford Goodman, менеджер среднего звена – в Gap и Banana Republic, интеллектуал – где-то в Сохо.
И тут важно, что каждому «своя» продукция не только нравится, но и объективно идет.
Не хочу ругать вкус как принцип. Он связан с чувством меры, вниманием к детали, он полезен. Но снова вспомним музыку.
Есть два способа чтения с листа: «вижу-слышу-играю» и «вижу-играю-слышу».
Музыкант читает только первым способом. А просто мальчик, которого учили играть на пьянино, даже не представляет себе, что так тоже можно.
То же с искусством. Брать его непосредственно, минуя социально детерминированный вкус, – это как слышать партитуру.
Встречаем кошечку и сразу: фу, мещанство. А если это Уорхол?
Тогда – другое дело: круто сделал под китч, гениально работает с архетипом мещанства, не отличишь, да еще своего неповторимого поп-арта добавил.
А ведь кошечка – та же самая.
Один мой друг предложил представить, что ее закопали и через триста лет нашли. Получится культура древняя. Как дискоболы, победители Олимпиад.
Вдруг мера ценности предмета – его действительное качество?
Дом определяется прочностью. Еда – съедобностью. Картина – незабываемостью для глаз. Музыка – для ушей.
Если картину воспринимать глазами, музыку ушами, будет глубже, чем вкус. Оставим его поварам.
Экономическая сущность произведения искусства сложнее, чем формальная социальная привязка.
Если подходить к артефактам более непосредственно и независимо, то можно предугадать, какие из них потом возрастут или упадут в цене, поменяют целевую группу, дольше проживут.
И увидим, что сусальная кошечка улыбается.
