Борис Колымагин
Фото с сайта patriarhia.ru
Пандемия, несмотря на все свои беды, открыла перед церковью новые возможности. Виртуальное пространство стало ближе. Проповеди знаменитых священников собирают огромные аудитории. Многие стали «посещать» интернет-литургии. Впервые в Сети появились богослужения на русском языке. Преображенское содружество малых братств организовало трансляции праздничных вечерних и утренних служб, которые по-домашнему служили вместе священник Георгий Кочетков и несколько его помощников, находившихся в режиме самоизоляции. И все желающие (а число их колебалось от 10 до 50 тыс.) смогли, что называется, вживую на них присутствовать.
Впрочем, далеко не все этому событию обрадовались. Раздались настойчивые голоса о недопустимости перевода, о том, что подобных богослужений вообще не должно быть.
Спору нет, вопрос о языке непрост. Он уходит в самые глубины человеческого бытия. Многим консервативно мыслящим людям важно, что на церковнославянском языке молились их деды и прадеды. Повторяя слова древних молитв, они как бы автоматически подключаются к традиции. Но так ли это? Вопрос.
И рядом с ним другой вопрос – о русском языке, о перспективе его развития. Языковая жизнь современного русского человека отдает чужбиной. В последние десятилетия в речь проникло огромное число иностранных слов. Тележурналисты и блогеры используют их ничтоже сумняшеся. Конечно, и раньше было много заимствований. Вспоминается пушкинское: «Шишков, прости, не знаю, как перевести». Но сейчас их особенно много. Не говорю уже об обсценной лексике, о канцеляризмах. С их помощью глушат (как глушат рыбу) язык.
Но современная речь отторгнута от родной близости не только из-за этих, в общем-то, понятных вещей. Каким-то краем сознания мы понимаем, что истинное языковое отечество находится далеко – в области церковнославянского языка. И эта область недостижима для простой жизни. В европейских странах давно отказались от латыни в пользу национальных языков. Многие народы утратили веру, но та глубина, которая вернулась в язык, поддерживает их идентичность.
Нужна ли нам языковая жизнь, уходящая в сакральные глубины, возвращающая нам нашу идентичность? Вопрос, разумеется, риторический и тем не менее до сих пор не решенный.
Конечно, частично проблема преодолевается путем обращения к Библии. Например, Олег Охапкин, поэт ленинградского культурного подполья, написал две поэмы на ветхозаветные темы: «Испытание Иова» (1973) и «Судьба Ионы» (1975). В произведениях есть сильные места, заставляющие вспомнить стихи Державина: «Даруй ми, Боже, ужасной Твоей, кроткой силы/ И не остави тщедушна во тщанье души,/ Ибо скорблю, приближаясь отверстию могилы/ И ужасаюсь, предслыша загробные гулы,/ Прячу в ладони стыдом очервлённые скулы,/ И вопию: сердце, сердце мое сокруши!» Охапкин свободно пользуется архаизмами, не очень заботясь о синтаксисе, о согласовании слов. И речь его действительно звучит здесь сильно и архаично.
При этом поэт прочитывает Священное Писание сквозь призму своей судьбы. Библия для него играет жизнестроительную роль. Как Иона, он убегает от судьбы, как и герой притчи, оказывается выброшенным из чрева кита на берег. Образ Ионы, по мысли поэта, живет в языке. Поэтому «мы все сойдемся в языке/ Бессмертном, как душа Ионы».
Но подобное введение в современный русский библейской лексики и связанного с ней богослужебного измерения – паллиатив, полумера. Требуются другие, более радикальные действа.
Перевод богослужения на русский язык неизбежно прорастет и уже прорастает через толщу «охранительских» предубеждений. Не случайно появляются разные варианты таких переводов (достаточно вспомнить опыты игумена Силуана (Туманова), председателя издательского совета Санкт-Петербургской епархии), а наиболее известный корпус таких текстов – семитомник переводов Георгия Кочеткова – расходится огромными тиражами и «втихую» используется то здесь, то там многими священниками. Да, в этих переводах есть определенные недостатки: обилие указательных местоимений, украшательство. Но все они в принципе изживаются в процессе богослужебного применения текстов. Какие-то шероховатости исчезнут сами собой, какие-то песнопения будут переведены заново. Вопрос, повторяю, не в этом, а в появлении в русской речи того, чего в ней раньше не было, – богослужебного измерения.
Приходится только пожалеть, что влиятельные церковные политики позволяют себе пренебрежительные высказывания в адрес богослужений по-русски. Этим они не только тормозят назревшие внутрицерковные реформы (ведь где язык, там и миссия), но и убивают саму возможность возрождения русского народа.
комментарии(0)