Функционер вместо наставника

Было на Руси время, когда богословские споры сотрясали основы духовной жизни народа. Нынче такого нет.
Сергей Милорадович. Черный Собор. Восстание Соловецкого монастыря против новопечатных книг в 1666 году. 1885

Есть мнение, что Русская Православная Церковь – слишком удобная мишень для «внешней» критики. Возможно, это так. Проблема в том, что границу между «внешней» и «внутренней» критикой Церкви иногда очень нелегко провести. Светский публицист подчас пишет о том, о чем «недовольные» внутри РПЦ думают, но не говорят открыто, в острой, полемичной форме.

Можно сказать, что дискуссия о состоянии РПЦ в текущем году свелась к обсуждению двух статей: репортажа «Очень маленькая вера» Дмитрия Соколова-Митрича, вышедшего в журнале «Русский репортер», и колонки писателя Дмитрия Быкова «Толоконные лбы», опубликованной на сайте проекта «Сноб». Это показательные тексты. Автор первого дает высказаться критически настроенному и чаще всего анонимному духовенству и мирянам. Автор второго, по сути, приводит целый перечень претензий, которые сегодня Церкви может предъявить (и предъявляет – в частных разговорах, полунамеками в личных блогах и интервью) интеллигенция, находящаяся не только за церковной оградой, но и внутри нее.

Русская Православная Церковь пока не получила богословов-диссидентов, своих Ганса Кюнга или Чарльза Каррана. Не стал таковым, к примеру, ректор Свято-Филаретовского православно-христианского института священник Георгий Кочетков, труды которого на предмет соответствия православному вероучению исследовала специальная комиссия. Парадоксальным образом в современной истории Московского Патриархата, часто критикуемого за архаичность и отсталость, практически отсутствуют громкие доктринальные конфликты, спровоцированные богословами-реформистами. Дискуссия о модернизации языка богослужения в стенах РПЦ носит вполне «легальный» характер, а такие актуальные, например, для Католической Церкви проблемы, как рукоположение женщин, контрацепция, однополые браки, эвтаназия, для российского православия остаются маргинальными и умозрительными – в силу специфики самого социума.

Отсутствие «русских православных Кюнгов» связано еще и с тем, что для РПЦ и Церквей на Западе характерно различное самоощущение. Католики или лютеране в Европе пытаются удержаться на волне социальных, цивилизационных изменений, сохранить, восстановить, каким-то образом компенсировать утраченное влияние. Русская Церковь, в свою очередь, ощущает некоторое головокружение от успехов, эйфорию, с удовольствием вдыхает фимиам, который воскуряют «православному ренессансу». В такой атмосфере сложно ожидать зарождения внутренней реформистской доктринальной критики – ведь это всегда авангард рефлексии Церкви о самой себе.

Почти никто из критикующих РПЦ изнутри не призывает ее ограничить свое вмешательство в общественную жизнь сферой благотворительности – это как раз характерно для ее «внешних», антиклерикальных оппонентов. Речь скорее идет о том, что Церковь, на словах отстаивающая свое право «будучи отделенной от государства, не быть отделенной от общества», остается в стороне от реальных социальных конфликтов. Голос Церкви не слышен, к примеру, когда разворачивается дискуссия о гуманизации пенитенциарной системы, об избыточной жесткости правоохранительных органов, о нарушении прав человека. Ни в одном из случаев, когда у общества были серьезные вопросы к власти, РПЦ не пожелала озвучить эти вопросы, занять позицию.

Союз Церкви с властью – еще одно направление критики. Здесь «внешнее» раздражение совпадает с «внутрицерковным», хотя мотивы недовольства могут быть разными. «Внешний» критик подчас является политическим оппонентом действующей власти и не хочет видеть в ее руках мощный инструмент влияния, каковым является Церковь. «Внутренний» критик исходит из того, что Церковь – сложный организм, который составляют люди разных убеждений, и иерархи, заключая альянс с конкретной политической силой, попросту игнорируют это многообразие. Огосударствление ограничивает независимость суждений Церкви, в том числе и по принципиальным вопросам. Эстетический и этический протест вызывает сам стиль общения представителей РПЦ с властью, чинопочитание.

РПЦ одновременно критикуют справа за экуменизм и слева за мягкость по отношению к монархистам и националистам.

В последние годы в околоцерковной публицистике немало писалось о «соборности», которой «недостает Русской Церкви». Примечательно, что чаще других о соборности говорили ультраконсерваторы, воспринимающие церковную демократию как действенный инструмент влияния в нынешних (неблагоприятных для ультраправых) условиях. Для сравнения: в Католической Церкви требование соборности является одним из программных положений для либеральных критиков нынешнего состояния дел.

Еще одна мишень для внутрицерковной критики в РПЦ – вертикализация и бюрократизация управления, инспекции, отчетности. Звучат опасения, что харизму в Церкви может вытеснить успешное администрирование, а наставника сменит функционер.

Отдельный, довольно маргинальный, нередко вписанный в дискурс альтернативных церковных структур тип протеста – это выступление против «правящей элиты» РПЦ, например, как «запятнавшей себя сотрудничеством с безбожным советским режимом и КГБ». Градус этой критики, ее общественная резонансность начали резко снижаться после того, как митрополит Кирилл (Гундяев), главный антигерой такого рода публикаций, был избран Патриархом.

Наконец, одной из главных претензий интеллигенции, в том числе и церковной, к РПЦ являются антиинтеллектуализм, ставка на простоту, обрядовость, ритуальность религиозной жизни, «нерассуждающую веру». Критика касается стратегического выбора священноначалия, ставки, которую оно решило сделать, управляя сложным, противоречивым организмом. РПЦ готова (как ей кажется) отвечать на религиозный запрос «простого человека», но не умеет и не намерена вести серьезный диалог с интеллектуалом, пусть даже доброжелательным и любопытствующим. Впрочем, это еще один ответ на вопрос о том, почему в РПЦ нет своего Ганса Кюнга.