Пророк из Трира

С годами марксизм из экономической теории превратился в квазирелигию со своими пророками и апостолами. Памятник Марксу и Энгельсу в Будапеште.
Фото с сайта en.wikipedia.org

Мы стали свидетелями новой волны переоценки идейного и политического наследия советской эпохи. Место коммунистической идеологии в России все более уверенно и прочно занимает православие. По «старой доброй» традиции новые идеологи решительно подвергают остракизму поверженных оппонентов. О сути противоречий между марксизмом и религиозным мировоззрением мы побеседовали с директором Института проблем глобализации и социальных движений Борисом Кагарлицким.

– Некоторое время назад представители Московского Патриархата призвали осудить коммунистическую (читай: марксистскую) идеологию, назвав ее «гнилым основанием» секуляризма советского времени. Насколько эти упреки справедливы?

– Строго говоря, связь ровно обратная. Как раз марксистская теоретическая и идейная доктрина базируется на секуляризме, придуманном, естественно, не Марксом. Это общее наследие Просвещения и Великой французской революции. Марксизм вырастает именно из этой традиции и является ее частью. Советское государство с его воинствующим атеизмом было, безусловно, продуктом той же самой революционной парадигмы. Невозможно отрицать связь между антирелигиозным пафосом советской власти и марксизмом, но в данном случае парадокс в том, что советское государство не было светским в точном смысле слова. Наоборот, оно было в большой степени идеократическим. Партийная идеология и доктрина в СССР имела некий квазирелигиозный характер. Не случайно три вождя – Маркс, Энгельс, Ленин – странным образом заменяют Святую Троицу, можно указать ряд других моментов, связанных с советскими ритуалами, с идеологической и повседневной практикой, квазирелигиозных по форме. Была попытка даже сам атеизм представить как своего рода государственную религию. Другой вопрос – насколько такая «религиозная» интерпретация марксизма соответствует представлениям самого Маркса и даже Ленина. Все-таки первоначальное отрицание Марксом религии было связано прежде всего с критикой ее формальных проявлений, а также системы иррациональных, научно не обоснованных, но закрепленных в обычае, в каких-то ритуалах принципов. Этому была противопоставлена рациональность и критическая самостоятельность личности и общества. Квазирелигиозная интерпретация марксизма в СССР находилась в прямой противоположности к тому, что стало основой теории самого Маркса.

– Широко известны слова Маркса: «Религия - это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она - дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». В каком контексте появилась эта фраза у Маркса и что вообще он писал о религии?

– Действительно, одно удачное выражение стало общепринятым кратким изложением взглядов Маркса на религию. На самом деле Маркс писал о религии вообще и разных религиях достаточно много, и здесь надо выделить несколько моментов. Во-первых, Маркс, конечно, атеист и материалист. Его мировоззрение с самого начала формировалось под очень большим влиянием Людвига Фейербаха, первого в немецкой философии последовательного материалиста. Другое дело, что критика Марксом религии имеет принципиальное философское обоснование. В основе ее лежит последовательный, очень жесткий рационализм: невозможно признать существующим то, что не может быть проверено. В этом смысле все начинается со знаменитых антиномий Иммануила Канта, но выводы Маркса прямо противоположны Кантовским. Кант пришел к выводу, что существование Бога не может быть ни доказано, ни опровергнуто, следовательно, исходя из социальных, культурных и нравственных оснований, он считает существование Бога необходимым. Подход Маркса принципиально противоположный: то, что не может быть рационально доказано, не может находится в сфере рационального обсуждения. Соответственно, все это – ложное сознание. Иррациональное должно быть отвергнуто, потому что не может быть проверено и обосновано разумом на уровне конкретных доказательств, фактов. Таков общетеоретический посыл. Второй посыл социологический. Суть его заключается в том, что поскольку религиозные институты являются частью общей системы господства, управления и контроля в обществе, соответственно они ставят перед собой задачу стабилизации существующего порядка и создание такой духовной, культурной и политической атмосферы, при которой трудящиеся подчиняются сложившемуся порядку, способны его терпеть и воспроизводить существующие отношения. Отсюда знаменитая фраза про «опиум для народа». То есть религиозные институты воспринимаются Марксом как часть общей системы институтов эксплуататорского общества и в этом качестве, естественно, им критикуются.

– Судя по всему, говоря о религии как «опиуме для народа», Маркс имел в виду, что в условиях эксплуатации трудящихся религия служит своего рода «обезболивающим», помогает переносить страдания. Эта фигура речи была понятна в те времена, когда опий использовали для обезболивания. Изменялись ли атеистические взгляды Маркса на протяжении его жизни?

– Я не думаю, что взгляды Маркса на религию как-то радикально менялись. По каким-то другим позициям можно проследить эволюцию. Мне кажется, что его все меньше и меньше с течением времени этот вопрос волновал, что понятно: мыслитель, в те годы живущий в отсталой, все-таки еще до известной степени клерикальной Германии, постоянно наблюдает присутствие Церкви как политического и государственного института (заметьте, что Маркс – выходец из западной части Германии, где преобладал католицизм) и соответственно видит в ней препятствие для освободительного движения. А в поздние годы своей жизни он находится в Лондоне, где, в общем, религиозные институты и религия, несмотря на британское ханжество, по большому счету никого не волновали. У позднего Маркса я не помню каких-то значимых пространных рассуждений на религиозные темы. С другой стороны, нет признаков, что он как-то менял свои воззрения.

– Обстоятельства происхождения Маркса могли как-то отразиться на его взглядах на религию?

– Надо учитывать, что дед мыслителя – Маркс из Трира – был не просто раввином, а очень авторитетным духовным лидером. Эта семья – с глубокими духовными корнями. Но проблема конфликта с традицией иудаизма скорее была важна для его отца, принявшего христианство. Отец это достаточно глубоко переживал. А сам Карл Маркс, мне кажется, скорее воспринимал себя как образованного немца. По воспоминаниям современников, он игнорировал еврейское происхождение своей семьи, кроме тех случаев, когда ему на это указывали, и вел себя скорее как все нерелигиозные евреи в XIX веке, то есть сам себя евреем не признавая, одновременно считал, что невозможно и неприлично от этого еврейства отказываться. Это видно из переписки и из отдельных заметок Энгельса, где он упоминает антисемитские нападки на Маркса и его довольно спокойную реакцию на эти оскорбления.

Есть знаменитая работа, которую в таких случаях всегда цитируют. Она называется «К еврейскому вопросу». Эту работу очень трудно переводить, потому что она построена на игре слов. Действительно, «К еврейскому вопросу» – очень яростный выпад Маркса против иудаизма как религиозной доктрины. Автор указывает на связь между существованием иудаизма как отдельной религиозной системы в Европе и той ролью, которую евреи играли в рамках раннего капитализма. Он говорит, что эта религиозная система по существу выполняла определенную функцию в том хозяйственном строе, который в Европе сформировался, ставила евреев на определенное место в обществе. Соответственно, с точки зрения Маркса, эмансипация евреев, обретение ими равноправия с окружающим населением должна происходить одновременно с преобразованием всего общества в целом. Были попытки этот текст интерпретировать то как антисемитский, то, наоборот, как некоторым образом евреев и иудаизм выделяющий. Однако надо заметить, что, во-первых, это один из огромного массива текстов, во-вторых, я не вижу влияния этого раннего текста на дальнейшее развитие взглядов Маркса. С исторической точки зрения Маркс прав. В ранние периоды развития капитализма евреи в силу своей религиозной выделенности играли определенную роль. Это отмечали и другие, например, Вернер Зомбарт. В его работе «Евреи и их участие в образовании современного хозяйства» указывается на те же самые моменты, но в отличие от Маркса, Зомбарт их явно преувеличивает. В книге Маркса таких антисемитских пассажей нет, и объяснять ее какими-то еврейскими комплексами не стоит. Скорее это в известной степени гегельянская игра ума, где концепция иудаизма рассматривается как чистая идея, а потом показывается, как эта чистая идея работает в социуме и на какую роль она обрекает своих приверженцев.

– После Маркса его учение прошло долгий эволюционный путь. Как изменялось отношение к религии у последователей марксизма на протяжении полутора столетий?

– Тут есть принципиальная проблема: марксизм одновременно существует в нескольких измерениях. Есть марксизм как теория, может быть, совокупность теорий, теоретическая доктрина, но не идеология. Причем заметим, что Маркс слово «идеология» употреблял только в негативном смысле – как ложное сознание. Но по мере того как марксизм становился уже не достоянием самого Маркса и Энгельса и других его учеников, а частью массового сознания, он превращался в идеологию, не предполагающую индивидуального анализа и проверку каждого вывода. Идеология работает с готовыми выводами. Маркс и его ученики сделали некоторые выводы, которые уже некритическим образом воспринимаются массовым сознанием. Иначе быть не может, потому что массовое сознание попросту не способно проверять каждую мысль. Каждый человек не может проделать всю ту индивидуальную работу, которую проделал, скажем, Лассаль или кто-то из его учеников. Это невозможно и, главное, не нужно. Тут можно провести параллель с наукой, данные которой тоже приобретают идеологический характер. Как говорил Бернард Шоу: «Наука превращается в идеологию, потому что невозможно самому проверить расстояние от Земли до Луны».

Когда марксизм становится идеологией, возникает целая серия проблем уже другого рода: как эта идеология вступает во взаимоотношения с другими идеологиями, с обычаями, привычками и образом мысли масс, которые ее воспринимают. Как только появляются массовые рабочие партии, стоящие на марксистских позициях, тут же начинают возникать проблемы, связанные с исповедуемыми ими религиями. Массы, с одной стороны, принимают марксистскую идеологию, а с другой стороны, не готовы отказаться полностью от своих религиозных воззрений, особенно в католических, в меньшей степени протестантских странах. Что особенно важно, в ходе политической борьбы обнаруживается, что значительный сегмент католической общественности, включая значительную часть священнослужителей, готов принять политические и даже в значительной мере философские идеи марксизма, за исключением атеистического элемента. Наиболее яркий пример – латиноамериканская «теология освобождения», целая школа католической мысли, которая воспринимает марксизм как некую доктрину социального анализа, вполне совместимую с католическим видением мира.

Что касается России, то здесь ситуация более статичная, потому что все-таки Православная Церковь была не отделена от государства. В ней практически отсутствовали организованные диссидентские группы, если не считать старообрядцев, но они были за пределами Церкви. В силу этого русская прогрессистская интеллигенция, причем не только левая, но и либеральная, воспринимала православие как нечто однородно реакционное. В известной степени это было характерно и для значительной части масс, участвовавших в революционных движениях. Характерно, что в ходе революций, и не только 1917-го, но и 1905 года, в России практически не появилось сильных левых христианских движений. Были отдельные люди и группы, стоявшие на левых христианских позициях, но сильных движений не было. Поэтому антиклерикальный пафос левого движения в России очень органично соединялся с общими настроениями интеллигенции и значительной части масс, которые сталкивались с православием как с представителем государства. В странах Латинской Америки, Италии, южных областях Германии религиозные институты и Католическая Церковь не воспринимались как часть государства, поэтому возникала проблема взаимоотношений с ними. Еще у Ленина были высказывания о том, что надо разводить общемировоззренческие и политические моменты в религии и если священник принимает социал-демократическую программу, вполне можно с ним разговаривать и считать его товарищем. Но у Ленина это не было в виде какой-то последовательно разработанной концепции, а Коммунистической партии Италии пришлось очень подробно рассматривать вопрос взаимоотношений с Католической Церковью.

– Русская Православная Церковь в наши дни выступает в защиту идеи социальной справедливости, даже разрабатывает «Основы социальной концепции РПЦ». Способна ли сегодня Церковь подменить собой левые движения?

– Сами по себе социальные церковные доктрины далеко не обязательно имеют, с точки зрения левых, прогрессивный или демократический характер. Дело в том, что в интерпретации и официального Ватикана, и официальной Православной Церкви (а РПЦ, на мой взгляд, пытается имитировать то, что делает Ватикан на протяжении последних 50–70 лет) отсутствует самое главное содержание социальной борьбы – освобождение. Речь идет о том, как сделать так, чтобы бедные были менее бедными, а богатые хорошо относились к бедным. В этом нет ничего преобразовательного. Это сугубо моралистические оценки, которые сопутствуют существующему порядку и дают нам в лучшем случае некоторые моральные ориентиры, чтобы оценивать те или иные социальные процессы. Когда речь идет об уважении к социальным правам, это на самом деле не требование социальной реформы, а призыв к определенному поведению в рамках существующего порядка. Другое дело, что даже это поведение выглядит для многих недостижимым идеалом. В основе социальной концепции марксизма – идея эмансипации, освобождения, коллективного действия трудящихся, в ходе которого они меняют свое положение в обществе и само общество. В этом смысле социальная концепция РПЦ ничего общего с марксистскими идеями эмансипации не имеет. Другое дело – «теология освобождения» в Латинской Америке. Там есть идея коллективного действия, направленного на изменение общества, на освобождение себя и на преобразование общественных отношений. В этом смысле социальные доктрины как Православной, так и Католической Церквей можно назвать гуманистически-консервативными.