О московских имперцах и казахских иноверцах

Константин Ерусалимский. Император Святой Руси. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – 880 с.

Доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Константин Ерусалимский в своей книге рассматривает вопросы истории Московской Руси, которые остаются сакральными и по сию пору. Такие как отношения государства и церкви, динамика имперской идеи, концепт Святой Руси.

Автор приходит к парадоксальному выводу, что термин «Святая Русь» появился в среде тех московских книжников, что в наибольшей степени были ориентированы на Европу и оказались проводниками определенной вестернизации Московского великого княжества. «О святости Святорусского царства, или Великой России, писали только книжники одного круга, ориентированные на европейскую культуру и оживляющие аналогии России с Греческим царством и Священной Римской империей, Максим Грек (в греческой поэме) и князь А.М. Курбский (в эмиграции), – утверждает Ерусалимский. – В источниках, происходящих из кругов московских книжников, вплоть до второго десятилетия XVII века нет ни прямых, ни косвенных упоминаний Святой Руси» (с. 274).

Ерусалимский приводит интересные свидетельства о разделении власти и церкви в Московском княжестве: «Власть не была безгранична… Она мыслилась в Москве XV – начала XVIII века как воля Божья, и не только служилый человек, но и великий князь, царь и великий князь, а затем и император, наполняя свои символические ресурсы все новыми доказательствами всевластия, тем не менее понимал, что он носитель власти постольку, поскольку на то воля Божья. Ирония в адрес царя со стороны высшей духовной власти бывала даже вполне уместной, учитывая формальную непричастность светского царства (imperium) к сакральной власти (sacerdotium) в византийской и отчасти наследующей ей русской православной традиции. Формула «власти от Бога учинены суть» не отвечает на вопрос о том, как проявляется Божья воля на свержение власти. А в том, что власть может быть свергнута, не сомневались ни летописцы XI века, ни историки начала XVIII века. Кроме того, в самой этой формуле невозможен тот смысл, который приравнивал бы власть земного царя к власти Бога. Такой борец за самодержавие, как Иван Грозный, мог бы удивить как раз тем, что заявил о запрете на подобное сравнение. В послании Стефану Баторию 1581 года он прокомментировал упреки короля и парировал один из них словами, что в его царстве никому не разрешено называть царя Богом» (с. 33).

Еще кое-что интересное: дихотомия понятий «народ» и «люди». Вот что говорится про поход Ивана III на Великий Новгород, который стал важным этапом постордынской консолидации русских земель. «Новгородцы для московского летописца являют пример вероотступничества, они хуже язычников, они от православной веры обратились «к латынству», и великий князь отправляется против них в поход, «яко на иноязычники», – пишет Ерусалимский. – Летописец называет новгородцев «людьми» в контексте, сходном с тем, в котором он называет жителей Москвы «народами», поскольку удерживает определение «народы» только для православных христиан и не считает таковыми новгородцев» (с. 75).

Не менее важны для русской истории, чем самопознание государствообразующего народа, взаимоотношения с окружающими этносами. Прежде всего взаимодействие метрополии с теми окраинами Российской империи, где чиновному классу приходилось сталкиваться с исламом.

Павел Шаблей, Паоло Сартори. Дело Мансурова: Империя и суфизм в Казахской степи. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – 224 с.

В центре исследования – отдельный казус, расследование имперскими чиновниками деятельности Шарифа Мансурова, казахстанского суфийского проповедника. Таких в регионе называли «ишанами». Суфийского учителя арестовали в 1854 году, и на примере этой истории авторы книги рассматривают политику российских властей в отношении ислама в Семиречье. Авторы разбирают влияние на политику различных стереотипов и предрассудков, а также ухищрения местных мусульман, которые пользовались относительным невежеством чиновников для разрешения собственных проблем.

«Политику по отношению к мусульманам было очень сложно сбалансировать, и она скорее производила впечатление избирательных действий, а не комплекса мер, реализуемых последовательно и принципиально, – пишут Шаблей и Сартори. – Создавая представление о потенциальной опасности определенных религиозных групп, чиновники вместе с этим должны были учитывать и другие интересы государства – в том числе развитие торговых отношений со Средней Азией. И это при том, что некоторые из купцов могли быть крупными мусульманскими учеными, миссионерами, членами суфийских орденов» (с. 57).

«Доносы, петиции казахов, татар или сартов, содержавшие политическую риторику о «лжепророках» и «новых учениях», были распространенным явлением» (с. 18), – читаем также. «В 1852–1853 годах в канцеляриях разных бюрократических ведомств появляется сразу несколько петиций и жалоб мусульман, касающихся деятельности «иностранных ишанов» в Казахской степи. Одно из них – это прошение имама города Кокчетава Мифтахэтдина Хабибуллина, поданное в январе 1852 года в ОМДС. В этой бумаге татарский имам жаловался на действия местного казаха Кенжебулата Айбарова, который якобы привлек на свою сторону «иностранных ишанов», чтобы те убедили казахов выбрать его имамом» (с. 61).

Такая мозаика цитат, почти произвольно выделенных из обеих книг – про Московскую Русь и Казахскую степь, – убеждает, сколь сильно влияют на современное положение дел исторические константы евразийского бытия.