Протестантская этика и дух социал-демократии

Лютеранская традиция веками прививала скандинавам чувство солидарности. Фото с сайта www.kirkjan.is

Роберт Нельсон – американский профессор-экономист из Школы государственной политики Университета Мэриленда, с финско-шведскими корнями, известен работами о земельной политике государства в США и особенно критическим анализом современных экономических теорий. В прежних своих работах он рассматривал современную экономическую науку как своеобразную светскую (или имплицитную) религию, которая в наше время заместила собой теологию и идеологию. В данной книге, явившейся продуктом командировки Нельсона в Скандинавию, доказывается, что протестантская этика не сводится к кальвинистской (реформатской) и что есть иная, а именно лютеранская протестантская этика (заметим от себя, что, вообще говоря, этими двумя дело вовсе не ограничивается).

Если кальвинистская этика, согласно социологу Максу Веберу, была источником «духа капитализма», то лютеранская этика, утверждает Нельсон, – источник «скандинавского духа социал-демократии» (133). Подведенная Лютером под государство всеобщего благосостояния теологическая база, как считает вслед за рядом местных скандинавских исследователей автор, в XX веке по мере секуляризации общества способствовала формированию имплицитной лютеранской этики социал-демократии (121). Современные жители Скандинавии в своей массе все еще «в душе» остаются лютеранами, хотя собственно лютеранское учение многим из них в подробностях неизвестно: они исповедуют «светское» или «гражданское» лютеранство (34).

Социал-демократическую модель стран Северной Европы отличает масштабная степень развития государства всеобщего благосостояния и всего того, что с этим связано – высокий уровень жизни, значительность объемов и отменное качество государственных социальных услуг, активная политика на рынке труда, более равномерное распределение доходов и богатства. Одновременно для этой модели характерна чрезвычайно высокая степень не только взаимного доверия, сплоченности граждан, но и социального контроля над ними (265, 277).

Источник благосостояния Северной Европы – добросовестно уплачиваемые высокие и прогрессивные налоги. Размер социальных выплат и налогов таков, что доход нанимающегося на работу человека в среднем увеличится по сравнению с тем, что он получал бы, пребывая в праздности, только на 20% (соответствующий показатель для США – 63%). Работа рассматривается скорее как исполнение религиозного призвания, нежели реализация чисто экономических мотивов (27). При этом в Скандинавии доля работающих в экономически активном населении одна из самых высоких в мире. Это свидетельствует о крепком чувстве социальной солидарности. От способных работать ожидают трудовых усилий и внесения вклада в благосостояние общества. «В той мере, в какой упорный труд являет собой «иррациональное» жизненное призвание (по меркам экономических стандартов рационального личного интереса), в самом основании северных стран может лежать религия», – пишет Нельсон (28). И эта религия – лютеранство.

Причину незначительного интереса в мире к этике лютеранства автор находит в том, что развитие этой ветви протестантизма исторически ограничено территорией семи находящихся на задворках Европы, к тому же малых и малочисленных стран (Дании, Исландии, Норвегии, Финляндии, Швеции, а также Латвии и Эстонии). Не добавляла интереса и отличавшая их долгие годы экономическая отсталость. К тому же, хотя крупнейшей страной с лютеранским населением была и остается Германия, присутствие (в отличие от религиозно однородной Скандинавии) значительного числа католиков и реформатов-кальвинистов не позволяло расценивать ее с полным правом как лютеранскую страну.

Robert H. Nelson. Lutheranism and the Nordic Spirit of Social Democracy: a Different Protestant Ethic. – Aarhus, AarhusUniversityPress, 2017. 324 p.

Понятие протестантской этики довольно прочно ассоциируется с трудами Макса Вебера. Последний обнаруживал «избирательное сродство» капитализма не просто с протестантизмом, а с его аскетической разновидностью – кальвинизмом и учениями так называемых сект (методистов, квакеров и т.п.), то есть тех религиозных общин, которые сознательно и тщательно отбирали своих членов. За рамками аскетического протестантизма Вебер оставлял англиканство и лютеранство, в том числе потому, что членство в них определяется территориальной принадлежностью. По причине подобной «неразборчивости» и по ряду других догматически-теологических причин социолог, озабоченный экономическим отставанием Германии, рассматривал лютеранство (не говоря уже о католичестве) как консервативную и отсталую силу, если и не прямо стоявшую на пути прогресса (капиталистического развития), то и не поощрявшую его.

Взгляды Лютера, в том числе этические, отличны от кальвиновских и где-то даже им противостоят. Он начал с принятия доктрины двойного предопределения, но вскоре отказался от нее в пользу оправдания верой, но поскольку в его понимании вера даруется свыше, элементы предопределения у него все же остались. Кальвин, оставшийся верным идее двойного декрета, в различные периоды оценивал долю спасенных от 1 до 20% даже среди внешне верных христиан (67), тогда как Лютер «открывал» врата рая для значительно большего числа верующих.

Кроме того, если для кальвиниста личный успех (в том числе коммерческий) в реализации призвания свидетельствовал о причислении его к избранным, спасенным, то у Лютера, указывает Нельсон, человек должен руководствоваться в призвании «золотым правилом» христианства: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними» (Мф. 7:12). Это можно трактовать в том смысле, что цель жизни и залог спасения – служение ближнему, а вовсе не личный успех и получение прибыли (119).

Лютер не принимал идею «безличного рынка», с неодобрением относился к расчетливым предпринимателям, порицал стяжательство (впрочем, благодаря хозяйственной жилке жены стал богат). Успех в бизнесе для него вовсе не обязательно служил доказательством благословения и благочестия, скорее наоборот. По Лютеру, ориентация на личный интерес всегда неправильна. Таким образом, в отличие от кальвинистской, лютеранская этика изначально ориентировалась на достижение блага общества в целом и особенно бедной его части.

Особенностью лютеранских церквей Северной Европы была как раз активность в оказании социальной помощи населению. До второй половины XIX (а местами даже до середины XX) века на их плечах лежали образование, содержание больниц, забота о бедных и оказание некоторых других социальных услуг. По мере секуляризации исполнение этих функций перешло к государству, а точнее, к социал-демократическому государству.

Страны Северной Европы, включая Германию, были первыми, кто на закате XIX и в начале XX века стали пионерами развития системы государственного вспомоществования и социального страхования (39). Примечательно, что традиционно считавшая оказание социальной помощи своей прерогативой Католическая церковь в местах своего доминирования противилась вторжению в эту сферу государства. Не поддерживали практику оказания вспомоществования со стороны правительственных властей и реформатские, кальвинистские церкви, твердо стоявшие на позиции жесткого разделения церкви и государства.

Между тем с момента своего утверждения в первой половине XVI века и до самых последних времен лютеранство в Скандинавских странах было или даже кое-где еще остается государственной религией. Принадлежность к соответствующей национальной церкви была обязательна, да и сейчас большинство граждан (60–80%) сохраняют в них членство, платят церковные налоги, хотя и очень редко посещают богослужения. Тот факт, что данные церкви возглавлялись высшими должностными лицами государств (монархами и т.п.), дает основание говорить об этих странах как лютеранских, или государственных, теократиях.

Лютеранское учение о двух царствах обосновывало божественность как духовной (церковной), так и земной (светской) власти. Коль скоро светская власть – от Бога, ей подобало выказывать безусловное и всецелое послушание. Доктрина полного послушания властям (неподчинение им Лютер трактовал как проявление нехристианского духа) подготовила почву не только для абсолютистских и полуабсолютистских правлений в Северной Европе, но и для германского национал-социализма. В трактовке Нельсона подобное – лояльное, почтительное, но и ориентированное на ответную благожелательность – отношение к властям скандинавы (по мере секуляризации общества) перенесли и на современную светскую социал-демократическую власть.

В социал-демократической Северной Европе в полной мере проявила себя еще одна черта лютеранской протестантской этики – признание особого положения и роли женщины. Возвышению статуса женщины (жены, матери, хранительницы домашнего очага) в лютеранском обществе поспособствовали сакрализация всякого труда и принцип всесвященства мирян, сокративший дистанцию между клириком и женщиной. Немаловажную роль сыграл и личный пример четы Лютеров, чья супружеская жизнь была широко известна и стала образцом и примером для подражания как многих лютеран, так и протестантов в целом (148).

Именно скандинавы были одними из пионеров предоставления избирательного права женщинам (137), которые сейчас играют значительную роль в общественной, в том числе и политической жизни лютеранских стран. Они нередко избираются президентами и назначаются на другие высшие государственные должности (в 2014 году половина членов кабинета министров Финляндии были женщинами), велико их представительство в парламентах и даже в руководящих церковных органах (в 2015 году в Генеральном синоде Шведской церкви перевес мужчин над женщинами был минимален – 126 против 125) (134).

Основанная на анализе и выводах скандинавских ученых концепция Нельсона об особой роли лютеранства в развитии стран Северной Европы, и социал-демократии в частности, интересна и во многом убедительна. Правда, для вящей доказательности ей недостает характеристики того, что двигало и движет каждым конкретным лютеранином (будь то воцерковленный или же светский) в принятии индивидуальных решений. Пусть автор этого нигде прямо не утверждает, его все же можно понять в том смысле, что скандинавам-лютеранам присущ больший альтруизм, чем другим народам. Это не так. По другим источникам известно, что они не менее, а даже где-то более индивидуалистичны, чем многие другие народы, но реализуют свой интерес в отличие от последних – не всяк порознь, разобщенно, а совместно. Таким образом, оказывается, что в Скандинавии важнейшим выразителем и проводником коллективистского измерения лютеранской этики являлись и являются церковь (в прошлом) и социал-демократическое государство (в настоящем).

Конечно, возникает естественный вопрос: как же совместить, казалось бы, несовместимое – тезис Нельсона о роли лютеранства и практически полное игнорирование религии большинством современных исследователей скандинавского опыта. Этот «заговор молчания» помимо «атеистической слепоты» может объясняться просто: лютеранские идеи настолько пропитали сознание и менталитет скандинавских народов, что сам этот факт уже просто перестал отчетливо осознаваться. Подобно тому как, по мнению немецкой журналистки Кристины Эйхель, автора книги «Дойчланд, Лютерланд: почему мы все еще несем на себе печать Реформации», многое из того, что когда-то было чисто протестантским, современниками воспринимается в качестве чисто немецкого.