Чем слабее государство, тем крепче вера

Борис Акунин. Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век.  – М: Издательство АСТ, 2016. – 384 с.

Очередной том проекта «История Российского государства» Бориса Акунина посвящен XVII веку. Теперь уже совершенно ясно, что новый документальный проект Акунина – не просто традиционное с карамзинских времен упражнение писателя в жанре исторической хроники, но развернутое историософско-публицистическое высказывание. Акунин видит в развитии государственности России целых пять формаций, суть которых заключается в проявлении и развитии «ордынской модели», и на протяжении веков эта модель то утверждается во всей своей самодержавной полноте, либо претерпевает небольшие отступления.

По Акунину, получается, что эта политическая модель неизменно оказывается востребованной на Руси, и попытки отойти от нее приводят к потрясениям и смене, по терминологии автора, «первого», «второго» и т.д. государственных укладов. «Ордынская модель» в ее идеальном выражении подразумевает абсолютную сакральность личности самодержца, который рассматривает страну как свою собственность. В XVII веке в результате Смуты и самозванчества впервые происходит десакрализация самодержца. В неизбежной связке с темой сакральности власти автор исследует метаморфозы отношения русских к вере и Церкви.

По мнению Акунина, пики духовного величия христианства на Руси совпали с крушением государственности во время ордынского ига и Смуты. «Движение (против польских оккупантов. – «НГР») обрело новый смысл: не династической борьбы, а национального освобождения. Без фигуры царя на первый план выступило именно это настроение, а роль духовного лидера перешла к Православной церкви, значение которой не поднималось на подобную высоту со времен татаро-монгольского ига. Русская церковь продемонстрировала свою истинную силу, оставшись без поддержки развалившегося государства, в полном одиночестве» (100).

При этом, по мнению Акунина, мировоззрение в его национальной форме становится выше корпоративных интересов церковнослужителей. Он излагает достаточно известные сюжеты, связанные с сервильностью и властолюбием иерархов, например, служба Филарета Романова, будущего патриарха Московского, в стане Тушинского вора в качестве альтернативного главы Церкви. При этом, когда в расположение польского короля Сигизмунда под осажденным Смоленском приехала делегация бояр и вместе с ними митрополит Филарет, чтобы призвать в Кремль королевича Владислава, коллаборационисты отказались дать согласие на то, чтобы польско-русский царь остался католиком, и пострадали за свое упорство. «Военное поражение и крах всей административной структуры выявили, что кроме Руси-государства есть еще иная Русь, победить и завоевать которую невозможно, поскольку она существует не в материальном, а в духовном, волевом измерении. Пишут, что в годы Смуты во всех слоях общества произошел необычайный подъем религиозности, и это психологически очень понятно. Жизнь людей стала так ужасна, что, кроме как на Бога, полагаться было не на кого» (114).

На этом противопоставлении политического лидерства и духовной силы нации построены многие эпизоды книги Акунина. Одна из таких линий – сопоставление при одновременном противопоставлении фигур патриарха Гермогена (ныне он стараниями РПЦ помещен в пантеон национальных героев России) и Филарета Романова. «Если в польском лагере под Смоленском обстоятельства сделали «твердым адамантом» лукавого митрополита Филарета, то на следующем этапе Смуты… при полном параличе национальной политической воли, ситуация возвела в герои личность, еще менее пригодную для руководства сопротивлением, – патриарха Гермогена. Филарет по крайней мере был человеком умным, чего никак не скажешь о Гермогене. Им вечно кто-то манипулировал… Соотечественники не любили патриарха за грубость и скверный характер, к тому же он был стар и немощен… И вот этот дряхлый, сварливый… старец, не страшась поляков, в полной власти которых он находился, вдруг начал рассылать по стране письма, в которых писал о поругании веры и призывал православных подниматься на ее защиту» (100).

Если в трудные минуты для отечества твердость обоим придает вера, проявившаяся в национальном сопротивлении польским оккупантам, то политический вес той или иной фигуры в условиях стабилизации власти в минимальной степени определяется ее церковностью. «Романов-старший обладал государственным умом, непреклонной волей… Церковного и духовного в святейшем патриархе было немного. О нем пишут, что Священное Писание он «разумел отчасти» (157). Здесь речь идет о годах, когда Филарет выступал фактическим правителем при слабохарактерном сыне-монархе, Михаиле Романове.

Чем крепче себя чувствует власть, тем сервильнее по отношению к ней Церковь, показывает Борис Акунин. Церковная организация превращается в элемент власти и берет на себя часть ее имиджевых издержек. Апогей величия Церкви как политического института – патриаршество Никона. Акунин считает, что именно сильному патриарху при слабом царе Алексее Михайловиче принадлежит главная роль в принятии судьбоносных политических решений, прежде всего согласие на присоединение Украины. Мощный фактор украинского православия, на протяжении нескольких веков развивавшегося независимо от Москвы, а также претензии московской Церкви на участие в делах мирового православия вызывают церковную реформу. Перестройку «гневливый и нетерпеливый» Никон проводит столь грубо и поспешно, что вызывает раскол.

Именно в период насильственных реформ и возникновения духовной оппозиции Русская церковь теряет свое единство и моральный авторитет в народе, превращаясь в подпорку самодержавия «ордынского» типа. «Сопротивление «никонианству» стало эвфемизмом для неприятия земной власти, уход в раскол – родом внутренней эмиграции. Вера была единственной сферой жизни, где простолюдин мог апеллировать к инстанции более высокой, чем царская власть» (268). В дальнейшем, после свержения Никона, Церковь уходит в тень государства, выполняя совсем уж охранительную роль. Так, во время соляных бунтов иерархи умиротворяют народ, подобным же образом сказывается влияние патриарха Иоакима на победе сторонников царя Петра Алексеевича над регентшей Софьей. Возможно, в следующем томе, который будет посвящен царствованию Петра Великого, мы прочитаем о том, как сильная власть довершила этот процесс встраивания православия в государственную бюрократию.

По мнению Акунина, в начале XVII века москвичи познали искушение управлять самодержцем, до того фигурой абсолютно неприкосновенной. Обратившись за помощью к площадной стихии при обретении престола, Борис Годунов впустил народ в большую политику. На протяжении первых двух романовских царствований Русская церковь растратила значительную часть того авторитета, который она завоевала во время Смуты. Во время разинского бунта народ впервые покусился на иерарха. Речь идет об осаде царскими воеводами Астрахани, где засели восставшие казаки во главе с атаманом Василием Усом. «Власти попытались привести город к покорности уговорами – слали увещевательные грамоты через астраханского митрополита Иосифа, которого разинцы с их показным почтением к авторитету Церкви не тронули во время прошлогодних избиений. Владыка начал говорить народу, что государь милостив и всех простит. Тогда атаман Ус, боясь шатания в умах, велел схватить митрополита. Старика сначала подвергли пытке, а потом скинули с башни» (298).

Том о «бунташном веке» вышел накануне года 100-летия революции и создания государства, поставившего вне истории уже самоё Церковь – «пятой России», по определению Акунина.