На колеснице мучения

ПУБЛИКАЦИЯ "Видений" печорского писателя-старовера Степана "Анхеныча" (Афиногеновича) Носова (1902-1981) стоит в едином ряду с изданными в 1990-х гг. эсхатологическими сочинениями духовника часовенного согласия о. Симеона (Лаптева) и его ученика Афанасия Герасимова, молдавского старообрядческого книжника Донцова и некоторых других, логично дополняя их. Так, если в трактатах о. Симеона "┘О судьбе древняго Рима" или Афанасия "Замечательное путешествие┘" речь идет в основном о внешнем измерении эсхатологизма, для демонстрации чего избраны соответствующие сюжеты (Животные четырех царств, печати и трубы), то "Видения" Степана Носова обнимают нижний ряд клейм на иконе "Страшного Суда", обычно отводившийся вечным мучениям, и расширяют inner space Последнего времени.

Необычность этого свидетельства ощущается с самого начала. Дело в том, что образ Суда Господня является Носову┘ с обложки старого журнала "Безбожник", убранного на чердак. "Анхеныч" - тайнозритель новейшего времени, отсюда большая самоотстраненность, отличающая его от православных визионеров предыдущих эпох. Откровение, которого он сподобился в 1955 г. во время тяжкой болезни, помимо сверхъестественной причины опирается на полученные в юности впечатления от легенды о встрече воина со Смертью и собственноручно переписанного пророчества о конце мира.

Воспринятое Носовым далеко превосходит простые выписки. Высшими силами ему была показана смерть, частный суд над душой, видимое небо и около 30 видов мучений за грехи, не упомянутые в Писании. Религиозное сознание писателя-старовера, естественно, отличается от религиозного сознания современного человека, скажем, новообращенного горожанина. Разрыв с традицией у него не выходит за первую половину его собственной жизни, в то время как у последнего он, как правило, измеряется 2-3, а то и 4 поколениями. Поэтому видения у верующих горожан отмечаются реже и чаще всего принимают далекую от устоявшегося представления форму, в то время как у сельских верующих (особенно старообрядцев) хотя бы одно видение в течение жизни считается негласной "нормой" и с традиционной иконографией эти видения разнятся незначительно, даже тогда, когда касаются вещей, появившихся на свете лишь недавно.

Яркая психофизиологическая окраска (цвета, тактильные ощущения, запах и т.п.), ввиду ее вероучительной ценности подробно зафиксированная визионером, чаще всего вызывает неприятие у городского священства и относится к разряду "прелести" или "оккультизма" (по выражению диакона Андрея Кураева). Подобное отношение со стороны духовенства служит одной из причин угасания городского церковного визионерства в православии. Хотя проблема дальнейшего функционирования живой христианской традиции является на самом деле ключевой. Известно, что эффективность религиозных форм зиждется на двояком основании: с одной стороны, укорененности в священном предании (так называемая вера отеческая), а с другой - подтверждением былых откровений явлениями современности, которые при интерпретации подводятся к общему знаменателю. В течение веков этот процесс питал и поддерживал конкретные формы религиозного опыта, но сейчас испытывает определенный кризис, особенно в синодально-патриархийной среде. В отличие от нее староверчество не утратило еще, судя по всему, гибкость в толковании новейших инспираций, тонко и непротиворечиво согласуя их с уже существующим преданием. Грубейшей ошибкой явилось бы считать произведения типа "Видений" Носова записью персонального бреда. "Анхеныч" твердо отстаивает ортодоксальную легитимность своего видеоряда от нападок "некоторых ярых знатоков", "не знающих истинных вещей в тонкости".

Череда пронизывающих потусторонним холодом картин открывается испытанием "огненным шариком", который рассказчик должен угасить собственным языком ("он разжег, он же должен угасить"). Этот шарик - явная аллюзия на иконографию Змея Мытарств, полого "шланга", состоящего из круглых сегментов: цилиндров, обручей, колец и т.д.

По ходу изложения рассказчик оказывается перед двумя дверями в каменной стене, напоминающей высокую гору. Одна из них ведет наверх к "золотистому солнцу", другая тянет в "непросветимую тьму". Этот символ восходит еще к пифагорейским Janua Coeli и Janua Inferni, Вратам Неба и Преисподней, через которые проходят переселяющиеся души. Неправильный выбор отдает рассказчика в руки Смерти (детально и прочувствованно выписанной). Внимая наставлениям невидимого Водителя и Помощника, он, скрепя сердце и не с первой попытки, подставляет под ее косу свою голову. Ради спасения бессмертной души он идет на сознательное разрушение временной личности ("уродства", как определяет ее в "Видениях" Господь), сформированной греховными страстями. По приговору Суда, заседающего на стульях "высоко в полнебесьи" и невольно вызывающего ассоциации с "советским судом, самым гуманным судом в мире", рассказчик низводится в "студенец истления".

Новые мытарства, сквозь которые проносится рассказчик, столь же необычны, сколь и ужасающе знакомы каждому, кому довелось пожить в стране воинствующего атеизма, "где так вольно дышит человек". Жестокая и печальная одновременно ирония Создателя предельно доходчива. "Им же образом согрешаете, темъ же и мучими будете в будущем". И вот рассказчик вдоволь насыщает свою тягу к новомодной литературе, поедая типографскую бумагу и отдельно выпивая чернила. Наблюдает несчастных кинозрителей, перекатывающихся в адском трубопроводе. Попадает в "газовую камеру", где чуть не задыхается от табачного дыма, который выпускают две его родные дочери. Поедает любимое лакомство советского народа колбасу, которая оказывается кишками с утрамбованным дерьмом. Описывает полный круг, подвешенный за язык на колесе клеветников. Кормит своей плотью "несекомых" и странных червей-шурупов, которыми кишит шатер, напоминающий консервную банку. До умопомрачения накручивает звуковые дорожки на виниловых грампластинках под руководством председателя рыбкопа Милина. Он зрит неисчислимые толпы людей, задыхающихся во взвихренном пепле, тонущих в черном, как смола, всемирном потопе, заклеванных "быстролетными птицами" и плененных зверо-машинами (в последних безошибочно узнается железная саранча Апокалипсиса).

Холод, бескрайняя ледяная гладь и вечная мерзлота, где рассказчик принимает вторую смерть, - вершина экзистенциального кошмара, в которую, сам того не понимая, погружен советский обыватель и которая раскрывается в полном объеме перед духовным взором христианина Последнего времени. Кстати, Степан Носов описывает и сам процесс появления у себя духовного зрения, "третьего глаза" эзотериков. Правда, этот дар совершенно не радует его. Обнаружив несколько скрытых феноменов, он спешит "укрыться одьялом, как бы не видеть чего еще худшего".

Планида тем не менее гонит рассказчика всеми без исключения тропами, проторенными Страной Советов для грядущих поколений, и в итоге выводит его в открытый космос. "Да, слышу я: давненько кто-то ходит в Млечном Пути втихомолку. И кто бы это, думается, моглъ быть? А оказывается вот кто ходитъ - искатель светилъ Млечнаго Пути, и довольно знаемый! Ну, как же вы туда попали и зачем?" - слегка насмешливо интересуется Судья. И этот вопрос, видимо, следует отнести не к одному лишь рассказчику. Печально и с улыбкой обращается Господь в его лице ко всему человечеству, куда-то очертя голову стремящемуся и куда-то уже, несомненно, прилетевшему┘ Разговорные обращения Господа Бога, внимаемые Носовым, разительно отличаются от мрачно-надутого пафоса партийных бонз того времени. Они лишь грозили, Он же действительно может покарать. Они прельщали; Он разрушает наваждение и ведет к спасению вечному.