Фото Михаил Киреев, Росконгресс
Выступление Председателя КС РФ
ПУТЬ ПРАВА В РОССИИ. Реформатор – элита – народ
В.Д.Зорькин
1. Сразу оговорю –– речь пойдет не о каком-то особом пути России, а просто о российской реальности. И ее соотношении с правовыми регуляторами. Мы все знаем, что происходит с транспортным средством, если отказывают регуляторы. Перестал соблюдать правила — жди катастрофы. Чем, в сущности, нарушение норм права в сфере политики так уж отличается от пренебрежения правилами дорожного движения? Мы видим на недавних примерах в разных странах, что неуважение норм права в политической жизни приводит к большой крови и общенародной трагеди100и. Как 11известно, «Посеешь ветер — пожнешь бурю».
Кто же отвечает за подобные экстраординарные эксцессы? Конечно, тот, кто теряет способность управлять — не важно чем — автомобилем, самолетом или обществом. Регуляторы перестают работать, общество оказывается в состоянии дерегуляции, такое состояние порождает сначала кровавые эксцессы, а затем чрезвычайные усилия по преодолению этих эксцессов.
При анализе любой социальной проблемы важно найти базовую метафору. В качестве такой метафоры обратимся к есенинским строкам о Ленине:
«А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон».
К бушующему разливу привела системная дерегуляция, порожденная неспособностью элиты Российской империи вовремя исправить регуляторы, позволявшие эффективно управлять государством и обществом. Говорят, что история не знает сослагательного наклонения. Но есть такое понятие «альтернативная история». Правильное прочтение значимых событий нашей отечественной истории дает ключ к пониманию логики правового развития страны, во многом определяющей события сегодняшнего дня.
«Народ, забывший свою историю, обречен на то, чтобы повторять ее вновь». Мы не устаем поражаться точности этой фразы. Но почему-то время от времени, как говорят в России, «наступаем на те же грабли». Почему?
Ведь не единожды в истории «бушующий разлив» кому-то приходилось «заковывать в бетон». Если не хотим, чтобы кто-то начинал «заковывать в бетон», а уж тем более туда «закатывать» (а ведь так легко одно переходит в другое!), не надо допускать дерегуляции, то есть «бушующего разлива».
Но что значит «не допустить»? Это же не «держать и не пущать» и даже не «подмораживать»! Это — приводить регуляторы в соответствие с обществом, т. е. проявлять бережную заботу об этих регуляторах и решимость в том, что касается своевременной переналадки регуляторов, замены уже неработающих регуляторов такими, которые отвечают требованиям современности.
Надо ли доказывать, что неприятие «бушующих разливов» и забота о правильных регуляторах в принципе предполагают беспредельное уважение к регуляторам как таковым? Разумеется, речь идет о регуляторах, совместимых с фундаментальными человеческими представлениями о должном и справедливом. То есть о том, что называется гуманизмом в широком и единственно верном смысле этого слова.
В современном обществе (т.е. обществе модерна) возобладал собственно правовой, предложенный и принятый обществом, тип равенства –– равенство всех перед законом и судом. В ядре общества модерна — почитание права. Превращение права в эффективную светскую религию. То есть своеобразный культ права и основанная на нем непрерывно социально подкрепляемая вера во всемогущество писаного закона и поддерживающих закон институтов. Вера в неподкупность судей, в способность правовой системы обеспечивать действительное равенство всех перед лицом закона.
Упрочить эту веру как новое культурное основание модерна, обеспечить единство этой веры с эффективными институтами, обеспечить определенное качество человеческого материала, наполняющего эти институты, социально доказать равенство всех перед законом — вот что значит взять правовой барьер и оказаться в модерне.
По мере правового развития человечества идея равенства всех перед законом постепенно приобретала черты равенства перед правовым законом, в основе которого — признание системы прирожденных и неотчуждаемых прав человека, не только личных и политических, но и социальных.
Присмотримся к некоторым примерам, которые подтверждают или опровергают наше продвижение к такой, говорю без всякой иронии, великой и спасительной цели. Близки ли мы к ней сейчас? Если мы близки к ней, то чем являются бесконечные свидетельства неравенства перед законом и судом, которые переполняют нашу жизнь?
В обществе модерна на начальном этапе может существовать вопиющее социальное неравенство. Но что категорически не может существовать в виде признаваемого факта — вопиющее правовое неравенство. Неравенство людей перед законом и неравенство перед судом, который ставит точку над i в споре о праве и, значит, устами которого говорит само божество Закона.
Как только такое неравенство признается в качестве факта, модерн окажется отмененным. Образуется пустота. На самом деле пустоту заполнят сначала просто более или менее откровенно криминальные регуляторы. Если люди не верят в то, что они могут найти достойное и справедливое (т. е. не мздой и не звонком определяемое) решение в суде, они все равно станут решать свои проблемы. Как? Они будут обращаться за помощью к «браткам», как обычным, так и из разряда «оборотней», коррупционерам (в том числе к «судье неправедному») и прочему социально-деструктивному контингенту. Но самое опасное для государства, когда коррумпируется сам суд, потому что тогда под маской закона выступает произвол. Тогда либо криминальный «разлив», либо модернистский «бетон». Третьего тогда уже действительно не дано!
Вопиющее правовое неравенство перед законом и судом должно быть преодолено и обществу должны быть предъявлены такие доказательства преодоления хотя бы этого типа неравенства, которые оно примет, сказав: «Да, теперь я действительно верю, что это так!» В противном случае нас ждет криминальный «разлив», и не ясно даже, кто и как будет заковывать этот «разлив» во что-либо. И во что именно.
Точнее, ясно, как будут заковывать подобный «разлив» в «бетон». Тут подсказкой является и мировой опыт, и наша отечественная традиция. Такой «разлив» малой ценой в «бетон» не закуешь. Да и такое ли великое счастье оказаться закованными в «бетон»?
Реальная жизнь была и всегда будет мерилом для каждого, кто создает для нее правовое русло — «бетонное», «гранитное» или любое другое. Нельзя сооружать русло, не понимая, что именно по этому руслу потечет.
Людям моего поколения памятен фильм «Место встречи изменить нельзя», в котором Владимир Высоцкий блестяще сыграл Жеглова. Памятна и крылатая фраза, сказанная Жегловым: «Вор должен сидеть в тюрьме». Ничто в такой степени не соответствует сейчас запросу большинства наших граждан, как эта крылатая фраза. Но мы помним и другое! Что Жеглов сам мог легко нарушить закон. А ведь очень высокая популярность явно неправовой позиции Жеглова у нас в России имеет прочные корни в культуре, в массовом менталитете.
Это, в свою очередь, требует от российских правоустанавливающей и правоохранительной систем особых усилий — и одновременно особой осторожности — в разработке и внедрении правовых норм, которые должны соединять в себе модернизационную юридическую адекватность и регулятивную эффективность. В культуре каждого общества есть сильные и слабые стороны, и только их учет соединяет право как идеальные принципы должного и справедливого и право как реальную нормативную систему (как «гранитное» или «бетонное» русло), т. е. как нечто, призванное регулировать движение именно нашего социального, культурного, государственного, политического «потока». Подчеркиваю, нашего, а не «потока» вообще. Если мы этого не учтем, «поток» прорвет русло.
Российское государство как гарант правового начала нашей жизни должно находиться в оптимальном для решения этих задач состоянии применительно к соотношению между идеальными правовыми принципами и сложившейся очень непростой тревожной реальностью. Правовые нормы не должны вступать в жесткое противоречие с реальностью.
2. Трагизм фигуры российского императора Александра II, справедливо названного Освободителем, не позволяет сводить обсуждение его деяний к дежурному восхвалению. Равно как и к столь же дежурному указанию на те или иные ошибки, совершенные реформатором в ходе осуществления намеченных им преобразований.
Не апологетикой и не критикой жива история. Она жива для нас постольку, поскольку есть в нас воля к ее настоящему пониманию. А значит, и к пониманию самих себя. Ибо, заглянув в колодец истории, мы видим там свое отражение в его загадочных водах и иначе понимаем и самих себя, и то, что можно и должно именовать народной судьбой.
Воля к такому пониманию, — заглядывая в прошлое ради настоящего и будущего, — не может умереть до тех пор, пока живо Отечество наше. Сегодня наша задача — отстоять высочайшие и безусловные ценности. Те самые, во имя торжества которых Александр II разорвал 150 лет назад узы бесправия и несвободы, бросив вызов косному правящему классу и вечно всем недовольному неразумию радикалов-интеллигентов.
Соединение российской духовности с правопорядком и свободой на основе равенства всех перед законом и судом — вот то великое начинание, которое неразрывно связано с именем царя-освободителя Александра II.
К середине XIX возник глубокий кризис старой социальной и политико-правовой структуры и связанный с этим кризис идентичности российской элиты, что воспринималось как крушение всего привычного миропорядка. Именно о таком субъективном восприятии осевых исторических сломов писал Ф. И. Тютчев («Цицерон», 1829):
«Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
“Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!”
Так!.. Но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавый!...».
Держава, созданная по лекалу Николая I, не могла ответить на новые вызовы, проистекающие из готовности всей Европы (что означало на тот момент как бы и всего Запада) к проведению согласованной антирусской политики. И тонкость тогдашней российской дипломатии, и мужество и талант наших полководцев и солдат могли быть лишь слагаемыми в той новой системе, которая только и могла придать стране необходимую динамику.
Как, не погубив отечественную духовность, этот стержень государственности, соединить ее с новизной, позволяющей перейти от статики к динамике? Вот на какой вопрос искал ответ царь Александр II. Причем, искал его в условиях не только политического и экономического, но и исторического цейтнота.
Царь и народ... Царь и интеллигенция... Царь и некие опоры царизма... Вот те проблемы, которые требуют своего разрешения, коль скоро мы всерьез обсуждаем феномен Александра II.
Почему не приняли царя-реформатора те, кто страдал от отсутствия свободы и правового начала, кто ради их обретения погибал на эшафотах, гнил на каторгах? Ведь Александр II сделал навстречу им не один, а сразу несколько шагов. И чем же они ответили?
Впрочем, они ли одни? Разве в недрах правящего дворянского класса, того, что мы сейчас назвали бы правящей элитой, не зрело глухое недовольство деяниями Александра II? Разве не должны мы рассматривать тонкие, неочевидные моменты союза радикалов и консерваторов, погубившего царя-реформатора? Разве не в этом один из уроков тогдашнего трагического неразумия правящего класса и остро противопоставлявшей себя ему — российской радикальной интеллигенции?
Разве не плоды этого неразумия обернулись впоследствии кровавыми катаклизмами, всю ответственность за которые до сих пор почему-то принято возлагать только на небольшую группу смутьянов? А остальные что делали в течение отведенного им исторического времени? Уничтожали всех своих спасителей-реформаторов, от Александра II до Столыпина, и потом возлагали ответственность за реки пролитой крови только на революционных смутьянов?
Разве уроки той трагедии, которую пережила страна, потеряв Александра II, не состоят в том, что ответственность за будущие смуты всегда несет правящий класс, не способный вовремя поступиться хотя бы частью своих корыстных интересов ради того, чтобы сохранить действительную связь с народом? Ту связь, вне которой нет и не может быть подлинной державной стабильности.
Если страна не готова к чуткому реагированию на вызовы времени...
Если элита сопротивляется политическому лидеру, уловившему эти вызовы и преисполненному желания построить новый тип отношений между элитой и народом...
Если интеллигенция способна только дискредитировать все, что исходит от лидера, и в решающий момент оказывается не в состоянии решить назревшие задачи ни реформистским, ни революционным путем...
Как, скажите, при наличии всех этих губительных «если», избежать полномасштабной государственной катастрофы? И на ком лежит ответственность за нее?
На рубеже XIX––XX вв., т.е. 40 лет спустя после начала реформ, выдающийся правовед и державник, автор концепции либерального консерватизма («либеральные меры –– сильная власть») Борис Николаевич Чичерин с горечью констатировал, что страна вновь оказалась перед угрозой «бушующего разлива». В ней, говорил он словами поэта, по-прежнему:
«В судах черно неправдой чёрной,
И игом рабства клеймена.
Безбожной лести, лжи тлетворной
И всякой мерзости полна».
Хорошо понимавший все трудности конституционных преобразований в России с ее «укоренившимися веками раболепством, с одной стороны, и легкомысленным либерализмом –– с другой», Чичерин накануне революции 1905 г. писал: «А ныне Россия управляется отребьем русского народа, теми, в которых раболепство всё превозмогло и даже исчезло то, что было в них порядочного с молодости». И только сильный реформатор, ограничив произвол власти, может предотвратить взрыв и дать «дать вздохнуть тем здоровым элементам, которые таятся в недрах русской земли».
Способна ли Россия сейчас извлечь уроки из трагедии, которую мы, обсуждая, как бы переживаем заново? Или же она в очередной раз проявит нечуткость ко всему, что можно назвать ее собственным трагическим опытом?
Но прежде давайте признаем — даже в крайне скверной нынешней ситуации, — что мы уважаем исторические достижения Запада. Что мы учились у Запада. Что некоторые его достижения в сфере обеспечения правовых устоев воистину восхищают. Но восхищаясь одним, мы с тревогой всматриваемся в другое. И имя этому другому — конечно же, нигилизм, в том числе нигилизм в сфере права.
Вся многоликость анархии произрастает именно из нигилизма как глубочайшего заболевания Запада, которое сейчас начинает принимать катастрофический характер. Об этом, кстати, говорили и говорят крупнейшие западные авторитеты. Включая сразу нескольких римских понтификов и глубочайших светских мыслителей Запада.
Именно из нигилизма произрастают во все времена и приверженные анархии бесы, и великие инквизиторы. И разве не был нигилистом такой герой Достоевского, как Великий Инквизитор? Что как не нигилизм насаждал этот герой, как бы противостоящий анархии? Именно на основе союза анархистов и великих инквизиторов, в фундаменте которого лежит нигилизм, взрастают силы реакции, растаптывающие все реформаторские порывы. Именно такой союз крайней реакции и анархизма погубил Александра II. И поскольку правовой нигилизм не только не преодолен, а, напротив, стал сейчас масштабен и опасен как никогда, то сохранены и все условия, позволяющие вновь сложиться сходному союзу во имя уничтожения духа свободы и права не только в России, но и во всем мире.
И нас не должны обманывать поверхностные конфликты между крайними реакционерами и анархистскими радикалами. Мы должны быть готовы к войне на два фронта — с реакцией и анархизмом — твердо понимая, что фактически это один и тот же фронт, образно говоря, «одно тело о двух руках». Вдумаемся: мы уже прожили в XXI веке два очень горьких десятилетия. Мы уже несколько раз за это время находились на грани государственной катастрофы. Мы непомерной ценой заплатили за некоторые, очень нужные России, приобретения в сфере свободы и правопорядка.
И что же? Даже сейчас мы слышим безответственные речи тех, кто призывает к полному свертыванию всего, что приобретено, ради возвращения в какую-то якобы почвенную утопию.
Неужели неясно, что певцы несвободы и произвола, призывающие к чему-то подобному, намерены на самом деле погубить Россию? И что эти певцы, с их отрицанием необходимости сопрягать свободу и правопорядок, с их воспеванием порядка как такового, — это реакционные нигилисты, идущие рука об руку с нигилистами анархического толка?
Нечто сходное мы и впрямь переживали в эпоху Александра II, да и в последующие эпохи. К сожалению, наши историки пока не дали нам ясных и окончательных доказательств наличия такого союза и в эпоху Александра II, и в эпоху Столыпина. И мы пока лишь можем догадываться о том, кто стоял за спиной нигилистов-анархистов, руководя их террористическими злодействами. И какие конкретные нигилисты-реакционеры науськивали нигилистов-анархистов на совершение губительных для страны деяний.
Но, при всей неразгаданности этих собственно исторических злоключений, их философско-правовой смысл уже достаточно очевиден. Реакционный правовой нигилизм с его проповедью произвола и несвободы во имя кажущегося порядка — должен быть отвергнут с той же категоричностью, как и нигилизм анархический. И никого не должны тут смущать религиозные по видимости сентенции реакционного нигилизма.
Для России в XXI веке Великий Инквизитор Достоевского — это не один из художественных образов. Это символ, преисполненный глубочайшего духовного и политико-правового значения. Это урок и предостережение. И это глубочайший религиозный вызов.
Ведь для каждого мыслящего человека очевидно, что не может христианин, оставаясь христианином, отрицать право как меру свободы —равенство всех перед законом и судом, равноправие и справедливость, — ибо в утверждении правовой свободы как абсолютного человеческого начала весь смысл христианской проповеди, весь смысл всех вероучений, основанных на гуманистическом возвышении человека. Том возвышении, которое немыслимо при отрицании свободы человеческой воли.
Следует помнить, что у Достоевского в конце притчи о Великом Инквизиторе этот ревнитель религиозной чистоты прямо признается Христу, что он давно уже находится в союзе не с Господом, а с князем мира сего. То есть с существом, которое и является для любого христианина подлинным хозяином правового нигилизма.
Кто и зачем вновь выступает от лица этого самого реакционного нигилизма?
Кто и зачем призывает даже сейчас — якобы во имя консерватизма — к отказу страны от взятия правового барьера?
Разве можно на основе правового нигилизма утвердить «суд скорый, правый, милостивый и равный для всех», то есть утвердить правосудие?
Разве можно после страшных уроков прошлого, обернувшихся двумя государственными катастрофами в одном только ХХ-м столетии, восхвалять как лучшее именно то губительное, что эти катастрофы и породило?
Разве мало подвигов и великих свершений в нашей истории как XX-го, так и предшествующих веков?
Так почему же зачастую мы избираем в качестве нашего ориентира не эти подвиги и свершения, а дух несвободы и произвола, погубивший все то великое, что было создано нашими благородными предками?
Учиться у Запада великой традиции свободы и правопорядка — наш долг перед лицом неисчислимых жертв, принесенных на алтарь величия России, наш долг перед теми будущими поколениями, кому мы должны передать правовое государство и правоcудие.
Но принимая схиму подобного ученичества, мы не можем путать ее с духом «слепого, рабского, тупого подражания», осужденным еще Грибоедовым в его бессмертном произведении «Горе от ума». Говорю не только о пошлом подражании, свойственном самой неумной части нашего так называемого западничества. И даже не только о том разнузданно-анархическом духе, который это пошлое псевдо-западное начало постоянно продуцирует со ссылками на Запад, всегда пресекавший у себя любое проявление политической анархии и хаоса.
Последнее достаточно очевидно. Ведь вряд ли у кого-то возникают сомнения в том, что любая западная власть приняла бы адекватные по своей жесткости меры к пресечению того анти-правового безумства, которое учинили в 2014 году в Киеве люди, как бы выступающие в защиту западного пути и западных ценностей. На Западе такое бесчинство было бы жесточайше пресечено. Причем именно во имя гармонического сочетания идеи свободы и правопорядка. Ведь на своей территории Запад бдительно следит за тем, чтобы баланс между этими двумя началами соблюдался неукоснительно. Ибо слишком очевидно, чем именно чревато нарушение такого баланса.
Но в том-то и дело, что, отстаивая свою территорию как священный град, где свобода и правопорядок уравновешивают друг друга, Запад ведет себя иначе за стенами этого священного града, на той территории, где, по его мнению, может произрастать только варварство или дикость. Более того, Запад поощряет произрастание варварства и дикости за пределами собственных священных стен. Он делает это во имя утверждения третьего из тех принципов, которыми руководствуется.
Ибо помимо принципа свободы, которым Запад и впрямь руководствуется с древнейших времен, рассматривая этот принцип как «вещь в себе и для себя», (то есть вещь, предназначенную только для внутризападного использования), и принципа законности, который в той же мере рассматривается Западом как благо, плоды которого должен вкусить только он сам, — Запад исповедует и третий принцип, принцип власти. А согласно этому принципу, на чужой территории «цивилизованный» субъект властвования должен разбираться с дикарско-варварским объектом отнюдь не сообразно двум первым принципам, коим место только внутри западной благодати. За стенами священного града цивилизации, на территории дикости и варварства — граду позволено все, что способствует укреплению власти субъекта над объектом. А способ такого властвования известен давно: Divido et Impera...
Чем больше анархии и реакции будет находиться за стенами западного священного града, тем легче будет этому граду осуществлять принцип власти. Так считали создатели града. И так считают те, кто сейчас его населяет и окормляет.
Именно поэтому такие ревнители гармонии свободы и правопорядка готовы поддерживать самые темные силы анархии и реакции, коль скоро речь идет о том, что ты находишься не у себя дома, а на территории варваров и дикарей. То есть на территории, где должен быть реализован в чистом виде только принцип власти в отрыве от всего остального.
И не такие ли «ревнители гармонии двух благородных начал» внутри священного града организовывали за его пределами несовместимый с этими началами союз анархических и реакционных нигилистов в России и во времена Александра II, и во времена Столыпина, и при развале СССР?
Как очень недипломатично и даже простодушно заметил недавно Верховный представитель Евросоюза по иностранным делам и политике безопасности г-н Жозеп Боррель на открытии Европейской дипломатической академии, «Европа – это сад, … Остальной мир – это не совсем сад. Большая часть остального мира – это джунгли. А джунгли могут вторгнуться в сад». И хотя далее он добавил, что «возводить стены вокруг Европы не будет правильным решением, нужно, чтобы сад вышел в джунгли», эта фраза вряд ли кого-то обманула. А перспектива выхода белых («привилегированных», как он сказал) людей в джунгли к аборигенам вряд вдохновила кого-либо за рамками европейского сада. Результаты подобного выхода мы наблюдали и в Югославии, и в Ираке, и в Сирии, и в Ливии, и в Афганистане, а теперь и на Украине.
Этот губительный для человечества подход не может в итоге не обернуться против тех, кто его использует якобы только за пределами своего града. Обнаженный принцип власти ради власти — это зверь, который сначала пожрет все, что находится за стенами породившего его града, а потом воцарится и в этих стенах. Многое говорит о том, что зверь уже готов к тому, чтобы начать лакомиться не только дикарями и варварами. Что гармония права и свободы будет пожрана во имя абсолютного торжества принципа власти, очищенного от всего на свете, прежде всего от права и морали. Причем речь именно о глобальном и тотальном господстве этого принципа.
3. В сегодняшней реальности многие факты говорят нам о том, что действующее право и впрямь не является полноценным. Нельзя отчасти не признать наличие глубокого разрыва между правовым идеалом и нашей действительностью. Можно даже признать, что этот разрыв не уменьшается, а увеличивается. И что увеличение такого разрыва сулит нам всем большую беду.
Очевидно, что эта беда не будет делать различий между домами бедных и домами богатых. Никоим образом не желая наращивать потенциал конфронтации, я всего лишь обращаю внимание на связь между состоянием общества и состоянием права в этом обществе. Нельзя катиться в сторону деградации, в сторону превращения общества в примитивную стаю и при этом ограничиваться сколь угодно справедливыми констатациями несовершенства нашей нынешней правовой ситуации. Нужно воспрепятствовать деградации социальной жизни. Нужно воздействовать на общество так, чтобы оно не превращалось в некое подобие криминальной стаи. И только при переломе общественных неблагоприятных тенденций мы можем рассчитывать на уменьшение разрыва между правовым идеалом и нашей действительностью. Иного метода борьбы за утверждение правового идеала нет и не может быть.
Каковы основы общественной жизни, таковы и основные социальные регуляторы. Игнорирование связей между состоянием общественной жизни и состоянием права — это проявление чудовищной близорукости. И именно эту близорукость проявляют сегодня те, кто справедливо негодует на недостатки нашей правовой жизни, но категорически отказывается обсуждать степень их обусловленности недостатками нашей жизни социальной. Каково общество, таково и право.
Так каково же оно, наше общество? Мне кажется, что нет более острого вопроса, имеющего самое непосредственное и животрепещущее отношение к праву.
С большим интересом я прочел опубликованную в «Независимой газете» в конце 2012 г., вскоре после событий на Болотной площади, статью Леона Арона «Самоограничение власти. О моральном и личностном выборе при построении новой российской государственности». Господин Арон был на тот момент директором российских исследований Американского института предпринимательства — вполне солидной научной институции. И я не хотел бы, чтобы мои рассуждения были истолкованы как негодование российского почвенника по поводу точки зрения американского западника. Я, напротив, считаю, что статья господина Арона выгодно отличается от статей наших западников отсутствием пренебрежения к тому, что называется идеалами.
Каково моральное состояние общества, таково и право, говорит он, и я с ним в этом согласен.
Но далее автор начинает восхвалять моральное состояние общества, породившее горбачевскую перестройку. Он пишет: «Моральное отрицание старого режима — это отличительная характеристика действительно великих, классических революций Нового времени: английской, американской, французской». Обратив внимание читателя на такую черту названных им революций, он начинает восхвалять и горбачевскую перестройку, которая якобы во всем подобна этим великим революциям.
Но разве великая революционная мотивация сводится к моральному отрицанию старого режима? Разве в ней отсутствует новый идеал и новая моральная страсть? Разве не являлись мотором революции некие представления о позитивном идеале? Причем об идеале, соединяющем в себе жесткий рационализм и глубинные мечты народа о справедливости? Разве в отсутствие всего этого позитивного морального содержания революция не превращается в смуту? То есть в свою противоположность?
Разве все это не очевидно? И разве не очевидно, что восхваление и оправдание нашей перестройки и расстрела Ельциным собственного парламента адресует не к прошлому, а к будущему? Что так моделируется — именно моделируется — новая волна абсолютного морального негативизма к тому, что происходит сейчас, и что эту волну абсолютного морального негативизма многие называют «перестройкой-2».
Сравнение перестроек с подлинно великими революциями, видимо, должно преодолеть в российском обществе то глубокое отвращение перед состоявшейся смутой, которое препятствует нашему скатыванию в пучину новой смуты, и пригласить общество катиться в эту пучину под громогласные возгласы о моральном несовершенстве всего наличествующего.
Меньше всего я хотел бы оправдывать эти моральные несовершенства или даже преуменьшать их. Но давайте на примере, предложенном господином Ароном, порассуждаем о том, чем же отличается смута от революции, несущей с собой и новую надежду, и новую созидательность.
Я уже сказал о том, что первое отличие революционера от смутьяна — это наличие позитивного идеала. Причем идеала, отвечающего глубоким народным чаяниям, созвучного новым историческим тенденциям и хорошо продуманного. Но революционер несет с собой не только моральную позитивность революционной идеи. Он несет с собой еще и личную моральную позитивность. Революционер не просто бичует пороки свергаемых им властителей. Он утверждает свою несопричастность этим порокам.
Но, сказав массам обо всех пороках властителей, революционер этим не ограничивается. Он приносит массам не только идеальный текст, идеальную проповедь, идеальные чертежи новой высокоморальной жизни. Он приносит массам еще и себя как высокоморальную личность. Подлинный революционер усмиряет гордыню своего «я» тем посланием, которое он воплощает в жизнь. Он ставит это идеальное послание выше своих амбиций. Он готов умереть за это послание. И потому он революционер, а не смутьян.
С каким своим морально-позитивным революционным посланием пришли к народу Горбачев и Шеварднадзе, которых господин Арон ставит на одну доску с Кромвелем и Робеспьером?
И с каких это пор великие революции возглавляются королями? Великие революции королей свергают. Что это за революция, в которой победителями являются высшие представители дореволюционного сословия? Когда и в какой революции движущей силой были ренегаты? Я сейчас не обсуждаю качество этого ренегатства. Я говорю об очевидности ренегатства как такового. И Горбачев, и Яковлев, и Шеварднадзе, и Ельцин — это ренегаты в строго научном смысле этого слова. То есть это революционеры-короли (или же короли-революционеры). Что это за новый феномен Людовика XVI, не гибнущего на гильотине, а триумфально наслаждающегося переходом от роялизма к республике? Нельзя не понимать, что этот феномен не имеет абсолютно никакого отношения к великим революциям, упомянутым господином Ароном. Но что он поразительно совпадает с тем, что характерно для смуты.
Стоит почитать Карамзина или пушкинского «Бориса Годунова».
Моральная критика — и оседлывающие ее бояре Шуйский, Воротынский.
Моральная критика — и военный предатель Басманов, всем обязанный своему благодетелю, детей которого он беспощадно уничтожает.
Моральная критика — и циничный, двуличный мошенник, паразитирующий на иноземных сплетнях и отчаянии народа.
Моральная критика — и распутные, хищные, беспощадные иноземные оккупанты.
Можно по-разному относиться к Робеспьеру или Кромвелю. Но они никоим образом не были пропагандистами вседозволенности, обогащения всеми возможными средствами. Они говорили о справедливости, служили справедливости и утверждали новый моральный порядок вещей.
А какой моральный кодекс провозгласил и утвердил Ельцин? Моральный кодекс хищнической олигархии?
О каком самоограничении власти говорит господин Арон? И кому это он говорит? Он говорит это родителям детей, погибших в парламенте, который Ельцин расстрелял из танков? Какое отношение к самоограничению имеет желание Ельцина спрятать концы в воду и уйти от расследования всего, что связано с расстрелом нашего парламента? Ведь до сих пор расследование не проведено! И чем, кроме желания сохранить власть и все блага, которые она дает, мог быть порожден ельцинский указ № 1400?
Сокрушительная моральная критика была обрушена на коммунистическую номенклатуру, которая якобы жила в условиях неимоверной роскоши. Сейчас общество все уже понимает. Оно понимает, что тогдашняя моральная критика была основана на чудовищных преувеличениях. И что результатом этой критики стала эволюция Ельцина от поездок на трамвае к беспрецедентному олигархическому режиму с его вопиющей оргией богатства. И к чудовищной всеобщей бедности.
Не это ли все запустило страшные процессы нарастающей общественной деградации? И не является ли новая волна моральной критики, критики, опять лишенной всякого серьезного позитивного содержания, желанием усугубить деградацию общества? Но тогда о каком праве можно будет говорить?
Я ознакомился с американскими работами, посвященными управляемому хаосу. Это интересные работы. Подумав над статьей господина Арона, я сделал для себя вывод, которым хочу поделиться с вами. Вывод этот таков: в хаосе нет морали.
Если смута — это хаос, то в ней морали нет. У нее нет морального ядра. У нее нет морального содержания. Она основана на лжи. И рождает ложь. Этим она отличается от подлинных революций, которые я отказываюсь восхвалять, но в которых моральное содержание присутствует.
В 1993 г. Конституционный Суд сделал все возможное для того, чтобы Б.Ельцин своим указом № 1400 и последующими кровавыми действиями не подорвал в обществе моральные основания права. Понятно, что если моральные основания будут подорваны, то права не будет. Но сколько же людей тогда возжелало подрыва моральных оснований права! И затем именно эти люди сетовали на отсутствие права в России, никак не связывая такой результат со своими тогдашними словами и действиями, породившими негативы нынешней ситуации!
В России издревле литература была мощнейшим моральным источником. Герой Достоевского Родион Раскольников говорит Соне Мармеладовой, признаваясь в убийстве старухи-процентщицы: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя навеки!..». Насколько выше этот герой всех тех, кто убил моральные основания российской демократии, убил моральные основания российского права и потом сетует на несовершенства этой демократии, этого права...
Но как бы существенна ни была возможная в данном случае моральная нюансировка, намного важнее другое. Кризис моральной легитимности элиты как таковой. И попытка самой этой элиты подменить отсутствие моральной легитимности пафосом неискренней моральной критики. Разве не так же поступала эта элита, например, в эпоху хрущевских разоблачений Сталина? Разве не к этому сводились ее игры при Горбачеве и Ельцине? Разве не этим же она занималась и после?
Осознавая всю губительность событий 1993 г., повторяю, нет морали в хаосе. Наш народ убедился в этом на горьком опыте. И будет давать отпор хаосу, под какими бы масками он ни скрывал свой антиисторический, античеловеческий, антиобщественный и антиправовой лик.
4. Еще со времен А. С. Грибоедова слово «умеренность» приобрело в России негативный политический оттенок. Помните, Чацкий спрашивает Молчалина о том, какие у него есть таланты. И Молчалин отвечает: «Два-с. Умеренность и аккуратность». В России почти всегда на одном полюсе — скучный, серый приспособленец Молчалин, наделенный низким талантом умеренности. А на другом — блестящий нонконформист Чацкий. Его судьба наградила другими талантами. Кстати, какими?
Талантом приезжать из-за границы в Россию и обличать скверность жизни в том самом Отечестве, чей дым так «сладок и приятен»? Что ж, это тоже талант. Обществу нужно, чтобы кто-то смело обнажал язвы, бичевал пороки, говорил «нет» бюрократическому произволу. И этот кто-то по определению не может быть наделен талантом умеренности.
Но почему в России никогда не была в цене другая умеренность, умеренность настойчивая и нонконформистская, чего бы она ни касалась — культуры, политики, социальной жизни? Такой умеренный человек не будет бичевать пороки. Он будет пытаться их каким-то способом исправлять. Он постарается хотя бы не усугублять ситуацию. Он вдумается: а может быть, если эти пороки начать бичевать слишком страстно, то станет еще хуже? Он начнет изучать природу этих пороков. Изучив же, будет терпеливо работать, понимая, что крепость этих пороков нельзя сокрушить с помощью кавалерийской атаки. Что тут понадобятся и тяжелые орудия, и подкопы, и долгая осада. Иначе такую крепость не возьмешь.
И, наконец, такой умеренный человек определенным образом отнесется к порокам. Не принимая пороки, сражаясь с ними, умеренный добродетельный человек будет понимать, что полностью пороки не искоренишь. Что речь идет о натуре человеческой, о законах, согласно которым кое-что надо искоренять столетиями, а кое-что вообще не искоренишь. Искореняя же, лишь загонишь вглубь, придав искореняемому совсем уж страшные формы. А значит, такой умеренный человек будет что-то корректировать, что-то перенаправлять, чему-то ставить умеренные препоны, что-то пытаться категорически пресекать, понимая, что результатом станет лишь относительное улучшение ситуации, а не ее радикальное исправление.
Так почему все-таки у нас в России подобная умеренность никогда не была в цене? Я, впрочем, и не хочу здесь искать такие ответы. Я только хочу сказать: согласитесь, проблема есть.
И сразу же оговорю, что, конечно же, не вся наша великая культура, не вся наша замечательная литература проникнуты презрением к умеренности. Одним из таких исключений, конечно же, является Антон Павлович Чехов, который сумел воспеть героическую умеренность. Да-да, героическую. Чехов сумел обнаружить эту умеренность рядом с умеренностью другой, молчалинской. Такая героическая умеренность присуща многим героям Чехова, в которых отсутствует радикальная риторическая блистательность Чацкого.
Так, может быть, Чехов воспевал молчалиных своего времени? Никоим образом. Именно его героиня в рассказе «Дама с собачкой» говорит о муже: «Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что он лакей». Антитезой такому высокостатусному лакею — Молчалину — для Чехова является не воинствующий обличитель Чацкий, а скромный человек дела. Соединяющий твердость принципов с отвращением к любому позерству. Таков знаменитый Дымов из рассказа Чехова «Попрыгунья».
Мне кажется, что в таком моем утверждении нет избыточного преувеличения: Дымов по-настоящему героичен. И не только потому, что добросовестно и талантливо трудится всю свою жизнь, трудится на благо людей, но и потому, что в решающую минуту он может проявить жертвенность. Опять-таки неброскую, лишенную позы. Он просто умрет для того, чтобы спасти больного, — и все. Он-то ведь не лакей, правда? Но он человек умеренный.
А что вообще такое умеренность? Вдумайтесь: в корне слова — «мера». А ведь право и есть мера (норма) свободы. По известному изречению древних: «Ничего сверх меры». Этой мерой, умеренностью связаны прежде всего власть, но и рядовые граждане тоже. Умеренный человек — это человек, чувствующий меру. Можно ли считать такого человека недостойным быть образцом для других? Но тогда нужно считать образцом человека, у которого нет чувства меры. А почему это так хорошо, когда нет чувства меры?
Ну ладно, если речь идет о страстях, обуревающих душу великого художника. Тут антитезой меры является безмерность. А в других случаях? В них ведь антитезой меры является просто оголтелость. Ее, что ли, надо ставить в пример?
Политические молчалины нашего времени, как и в прежние годы, присягают фамусовым. Фамусовы, проявляя чванливость и бездарность, провоцируют в обществе протест. Протест оседлывают чацкие. Умеренность оказывается скомпрометированной, поскольку все видят, что она присягает фамусовщине. Все видят это и только это. Все видят молчалиных и не хотят видеть дымовых. Да и сами дымовы — хороши! Они-то что, не понимают, чем может обернуться такая коллизия?
Чацкие сметут фамусовых, а потом... Потом либо сами они окажутся сметенными по известному принципу «революция пожирает своих детей», либо... Либо они обзаведутся гильотиной или маузерами и начнут действовать. Рано или поздно общество в ужасе от них отвернется. Самые же разумные из них, поняв, что пора наводить порядок, казнят своих же бывших собратьев и позовут дымовых. Чтобы лечить, учить, да и воевать тоже. Война — это ведь тяжелый ратный труд. Ей дымовы нужны, а не чацкие.
Какое отношение имеет все это к нашей Конституции? Самое прямое. Конституция — это высший по своей юридической силе закон, это высшая квинтэссенция права как меры свободы, выраженной в равенстве всех перед законом и судом. И к кому бы мы ни обратились — к Канту с его категорическим императивом, к Гегелю с правовой заповедью «будь лицом и уважай других как лиц» или к Монтескьё с его «Духом законов», — мы убедимся, что этот самый дух (правовых законов вообще, Конституции как Основного закона в том числе) является духом умеренности, меры. Не может быть оголтелого закона. То есть, конечно, и так может быть, но это уже не правовой закон. Это произвол, кое-как — криво-косо — натянувший на себя лживую маску законности.
Любое подлинное право взыскует умеренности. Не той, которая присуща молчалиным, не лакейской, а другой, прямо противоположной. Но при этом — умеренности. То есть меры. «Семь раз отмерь, один раз отрежь».
Судья блюдет меру. Он призван к этому. В этом его долг. В этом дух, а не буква его профессии. И кто бы ни хотел нарушить меру, судья должен этому противодействовать. И потому судья говорит всем, кто к нему обращается: «Вот здесь вы только подошли к черте, и я вас предостерегаю. А здесь вы уже переступили черту. И я это фиксирую, чтобы остановить вас. Чтобы другим неповадно было».
В 1993 г. возникла именно эта коллизия. Президенту Б. Н. Ельцину казалось, что закон можно принести в жертву революционной страсти, в жертву утопии светлого и скорого капиталистического будущего. Ельцин не понимал, что дух закона и дух капитализма в сущности совпадают. В итоге Ельцин «наломал дров». Светлое капиталистическое будущее оказалось так и не построено. Страна была брошена в пучину криминальных разборок, межнациональных конфликтов, в пучину деструкции, праворазрушительства, в какой-то момент оказалась буквально на грани небытия. Из-за чего? Из-за необузданности, революционной порывистости, оголтелости и позерства Чацких…
Я вспоминаю об этом потому, что судьба Отечества опять очевидным образом стоит на кону. Воспротивившись тогда произволу Ельцина, Конституционный Суд воспротивился именно неумеренности, т. е. необузданности его конкретных шагов и его стратегических упований. Суд понимал, что шансов на полноценный политический отпор этой необузданности очень мало. К сожалению, тогда не удалось использовать даже те шансы, которые были. Но, увы, общество в тот момент очень влеклось душой к чацким своего времени.
Сделать тогда можно было только одно: сказать «нет» всему, что касается пренебрежения мерой. Воззвать к чувству меры. А значит, и к духу закона тоже. Исполнить в этом смысле и свой буквальный профессиональный долг, и долг другой, высший. Тот, который призывает всегда и во всем служить мере, т. е. не фамусовым и молчалиным, даже если они представляют собой элитное большинство, и не чацким, а дымовым. Потому что именно они составляют соль земли русской.
Но бывает момент, когда дымовы не имеют права отгораживаться своим умеренным героизмом от общественных страстей, момент, когда они должны заявить «нет» всему, что может погубить Россию. Когда они должны объединиться и сказать твердое «нет» чванству фамусовых, холуйству молчалиных, оголтелости чацких.
В России, увы, уже не раз в такой момент дымовы отказывались творить историю и перелагали этот груз на других. А потом другие, «наломав дров», обращались к дымовым за подмогой. Таков ли удел наших дымовых в XXI столетии? Если он таков, то судьба России печальна. Но мне хочется верить, что дымовы не отвернутся от политики, не скажут в очередной раз «чур меня!», а научатся тому, чему у нас, к сожалению, учатся с таким трудом. Соединению чувства меры и политической воли, соединению чувства меры и исторической ответственности.
Конституция как текст — это скрижали, на которых дух меры и закона начертал свои письмена. В связи с этим не побоюсь заявить, что российская Конституция 1993 г. — одно из главных достижений постсоветской эпохи, поскольку она не только заявила, но и воспроизводит этот дух. На основе этой Конституции Россия сумела пройти сложнейшие годы крайне масштабных, воистину революционных трансформаций. Сумела пройти — и не ввергнуться в хаос нескончаемых конфликтов регионов, властей, идеологий. Пройти — и не обрушить общество и не потерять государственность.
Но сегодня я вновь вижу, что печальный опыт политической борьбы, предшествовавшей принятию нашей Конституции, как никогда актуален. Поэтому хочу вновь напомнить историю вопроса.
После распада Советского Союза Россия должна была уже в начале 1992 г. принять новую Конституцию. Губительное промедление с введением новой Конституции России было связано с политической борьбой. Борьбой сил, кланов, групп. Борьбой, лишенной фундаментального и незаменимого ограничителя — острого понимания ценности государственности как таковой всеми борющимися группами. В каждом лагере были свои чацкие и именно они определяли дух и стиль политической борьбы.
И именно политическая оголтелость таких чацких, считавших, что правовая недостаточность старой советской Конституции в постсоветских условиях дает им политические шансы, и тормозила принятие нового Основного закона.
Конституционная неполнота государственной жизни на наших глазах превращалась в губительную, невыносимую пустоту. В эту пустоту, созданную близорукостью, корыстью, оголтелостью разного рода «политических чацких» и злой волей сознательных деструкторов, начали входить политический радикализм, экстремизм, анархизм, фашизм. Начался губительный конфликт между ветвями власти. В конфликт стали встраиваться разного рода силы, именовавшие себя «третьими» и несовместимые с существованием целостного Российского государства. Пролилась кровь. Страна оказалась на грани гражданской войны.
Тогда этой войны удалось избежать за счет невероятных усилий объединившихся дымовых. Но то, что могло ранее быть получено совсем иначе, оказалось оплачено ценой кровавых издержек и множества опаснейших для страны негативных последствий, которые мы ощущаем до сих пор. В том числе — и это я считаю одним из самых тяжелых и болезненных для России негативов — ценой глубокого провала в сфере правосознания и соблюдения права как у элит, так и у широких масс.
Сегодня я вижу этот провал в поведении многих околовластных и оппозиционных фамусовых, готовых защищать свое положение в обществе далеко не только правовыми средствами. И я вижу этот провал в поведении многих околовластных и оппозиционных чацких, которые — кто-то из нерасчетливой оголтелости, а кто-то из вполне расчетливой провокационности — занимаются переводом оппозиционного протеста в бурлящую далеко за пределами правового поля митинговую стихию. А ведь за ней — это родовое свойство митинговой стихии в России, до сих пор не взявшей правовой барьер, — почти неизбежно следуют кровавые эксцессы...
Сегодня у нас в отличие от 1993 г. есть «скрижали» полноценной и работоспособной Конституции. И есть основанное на этой Конституции, охватывающее все сферы жизни, законодательство. Оно далеко от совершенства, но оно есть.
Однако повторю: для не взявшей правовой барьер России, в условиях самодурства фамусовых и нарастания оголтелости чацких, Конституции и законов мало. Нужна сила, всегда способная предотвратить перерастание митинговой стихии в эксцессы, чреватые новой угрозой самому существованию нашей государственности. Сила, способная вернуть ситуацию в правовое русло. Выходящей из берегов оголтелости необходимо противопоставить умную — и одновременно волевую и активную — умеренность. Может быть, главное искусство политики заключается именно в том, чтобы правильно сочетать мысль и волю, активность и умеренность.
Это сегодня, как и всегда в России, задача дымовых. Именно они должны, не теряя свою героическую умеренность, проявить ум и активную волю. И, объединившись, предотвратить очередную угрозу сползания страны к национальной катастрофе.
5. Мы видим, что современный мир очень хрупок. И что если столь хрупкий мир окажется взорванным, то хаос, о котором теоретики говорят давно под разными углами зрения, окажется не теоретической абстракцией, а грубой реальностью. Реальностью, вполне способной пожрать все, что нам кажется ценным и несомненным, то есть неизымаемым из того мира, в котором мы живем.
И в самом деле, из того мира, в котором мы живем, не могут быть изъяты ни права человека, ни нормы гуманности, ни толерантность, понимаемая как разумная терпимость и готовность к диалогу, ни рациональность — это неотменяемое, казалось бы, завоевание последних столетий. Ни, наконец, та правовая культура, совершенствованию которой мы посвятили свою жизнь и которую мы считаем важнейшим каркасом — вокруг него выстраивается вся устойчивая конструкция современного мира.
Беда в том, что просто мы можем однажды проснуться и понять, что того мира, в котором мы жили, больше нет. А есть совершенно другой мир, отрицающий все то, что я перечислил выше. Мир, в котором стабильность и порядок отменены. Мир, в котором народы и государства выживают в волнах всеобъемлющего хаоса. О таком мире русский поэт Александр Блок написал пророческие строки:
«Не стерег огнекрылый дракон,
Не пылала под нами геенна,
Поглотили нас волны времен,
И была наша участь мгновенна».
Разве не было подобных прецедентов, которые могут повториться? Разве не просыпались когда-то люди и, глядя в окно, вдруг обнаруживали, что мира, в котором они привыкли жить, больше не существует?
Я не хочу сказать, что современный мир взорван окончательно. Что нам явлена неизбежность некоего глобального хаоса. Но нам явлена возможность такого хаоса, как реальности. Несколько таких вызовов и несколько «симметричных» ответов на эти вызовы — и Европа превратится в царство хаоса, раздираемого националистическими и конфессиональными страстями. А вслед за Европой хаос распространится на остальные регионы планеты.
Осознание остроты переживаемого миром исторического момента — только оно, а не стремление урвать что-либо от геополитического пирога, — породило решительность и деликатность России во всем, что касается решения сирийского, украинского и иных вопросов.
События последних лет очень наглядно показали нам, что Европа, которой российский образованный класс столько веков восхищался, с которой чувствовал внутреннее родство и частью которой хотел стать, вовсе не готова признавать Россию в качестве даже дальней родственницы. В нынешней реальности фактически Западом против России развязана беспрецедентная гибридная (или, точнее, системная) война: на поле боя, в военно-промышленном комплексе, экономике, политике, культуре, спорте, науке, образовании, СМИ и киберсреде. Причем эта война явно приобретает все более откровенный нацистский, русофобский характер.
Реакция коллективного Запада на более чем обоснованные действия России, направленные на обеспечение своей безопасности, наконец-то со всей ясностью высветила тот факт, что России в современном мире не на что рассчитывать, кроме стойкости российского солдата, подкрепленной ядерным потенциалом страны, и способности народа в трудную минуту находить в своих рядах и призывать к служению подлинную элиту.
В последние десятилетия мы стали забывать изначальный смысл слова «элита» (т.е. лучшие). Хочу напомнить, что долг представителя элиты по своему предназначению –– служить Отечеству не по внешней обязанности и принуждению, а по совести и чести. Сейчас не только политическая элита, но и духовно-интеллектуальная элита России, а также бизнес-элита проходит проверку на способность служения стране в исключительно трудный для нее период. Очень надеюсь, что все мы пройдем это испытание с честью.
Россия верит в такое будущее для человечества, в котором великое западное гуманистическое начало будет освобождено от нигилизма и противопоставлено нигилизму. Вера в такую возможность руководила действиями всех российских реформаторов, не поддававшихся соблазнам слепого копирования западных образцов. Эта вера жива и продолжает вдохновлять тех, кто видит долг России и ее миссию в том, чтобы освободить принципы свободы и права от диктата принципа власти ради власти, который зловещей тенью нависает над человечеством.
Пока есть Россия — эта тень не станет новым четвертым рейхом.
Пока есть Россия — жива надежда на подлинную гармонию права и свободы, которая и есть симфония в нынешнем российском ее понимании.
12 мая 2023
Источник - сайт Конституционного суда РФ
Константин Ремчуков 
Геннадий Петров