04.10.2013 00:01:00
Зигзаг 1993-го
Глеб Павловский Об авторе: Глеб Олегович Павловский – президент фонда «Эффективная политика».
Педанты возмущаются некорректностью выражения «расстрел парламента», и они правы – Съезд народных депутатов не вполне парламент. Но и танкист 1993 года был не вполне педант! Он целился и стрелял именно по парламенту – дабы прекратить, как ему объясняла демократическая пресса, «пустую парламентскую говорильню». И говорильня закрылась; дебаты прекращены.
Аналитики чертят прямую линию от Указа № 1400 21 сентября 1993-го – через московские бои 3–4 октября – к современному, все чаще чрезвычайному законодательству и силовым методам управления страной. Есть и такая линия. Но она скорее вектор от сложения неосуществленных альтернатив. Октябрь 1993 года – братская могила политических альтернатив, погребенных внутри травмирующего раскола. Поэтому мы не можем договориться, когда начинаем говорить о том времени.
Особая ложь 1993 года – его батальная панорама, еще до стрельбы наполненная военными образами. «Проведем артподготовку, а потом перейдем в наступление» – когда Ельцин это говорил в августе 1993-го, он исключал мысль о танковом обстреле Белого дома. Но расстрел начался со слов: «борьба», «кто кого», «триумф либо провал президента». Депутатов в Белом доме называли «фашистскими ордами». Это был язык раскола – сленг упразднения значения чужой личности. Тогда еще что-то значил русский язык и «можно/нельзя» русской культуры. Но они уже мешали языку победы и окончательному «решению вопроса о власти». Почему-то считалось, что власть должна быть одна. Конфликт ветвей легко перекраивался в мнимое «двоевластие», фантом которого теперь не найти в банальных кляузах канцелярий и циркулярах Кремля и Белого дома. Циркулярах, которые директора и губернаторы не очень-то принимали всерьез.
С одной стороны – раскол тлел. С другой - именно термин «раскол» становился мандатом на тотальную победу. Политическая воля к расколу стала новой технологией власти.
2.
В делах начала 1990-х Ельцин выглядит центральной и самой крупной фигурой. Он хотел людям чего-то неопределенно доброго, но между пожеланиями и волей к власти почти нет зазора, это одно и то же. Сильная и самоуверенная воля атаковать, улучшать, защищать – это и есть воля к власти.
Ельцин любил все виды власти сразу. Он любил представительствовать, любил законотворчество – а что может быть более приятной его формой, чем издание указов? Но особенно Ельцин любил защищать народ. Психологически в нем соединялись амбиция консула Республики с ролью ее трибуна – не только творить высшую государственную волю, но и защищать граждан от ее последствий. Ельцин азартно защищал Горбачева от Лигачева, затем Россию от Горбачева и союзного руководства. Защищал СССР от ГКЧП, а потом русские земли от «нахлебников» в лице союзных республик, что закончилось роспуском СССР. Кого ему было защищать далее – и каким образом? Создав кабинет Гайдара, он поставил себя в труднейшее положение – он сам становился силой, от которой нужно было защищаться. Новая политическая идея пришла не сразу, и скорее всего в бурных событиях конца 1992-го – начала 1993 года вокруг смещения Гайдара с поста премьера. Для человека, который менее года как избран был президентом, политическое поражение было чудовищное и ошеломляющее. Непризнание произошедшего Ельциным – настолько яростным, что уже тогда Съезд народных депутатов едва не был разогнан. Но конфликт напугал самого Хасбулатова и депутатов, и они пошли на серию компромиссов. Одним из них стало избрание Черномырдина премьером.
При тогдашней неясности фигуры Черномырдина это не могло не расцениваться как огромная победа Верховного Совета и большой личный успех Хасбулатова. Противник воспрянул, Ельцин взорвался снова – но новый конфликт после нескольких зигзагов привел к следующей попытке компромисса. С точки зрения холодного аналитика, неудачи поиска компромиссных решений связаны с дефицитом политического опыта, культуры и институтов. Но возможен и другой взгляд на эффективную политику. Исподволь намечается новая роль Ельцина, новая ипостась его и русской политики.
3.
Ельцин обнаруживает, что, инициируя нечто чрезвычайно опасное, он встречает не одно сопротивление, но вместе с тем, и в более сильной форме, – ожидания, страх, заискивания и готовность к чрезвычайному впредь. Страхи раскола не столько мобилизуют против него, сколько ставят именно его в центр событий и привлекают к нему надежды на выход. С ненавистью к нему еще быстрее укрупняется его политический масштаб; ужас смешан с надеждой. И сами ельцинские отступления выглядят уже не поражениями, а актами защиты людей – от страха раскола, который он же сам и спровоцировал.
Совершив наступательно-отступательный зигзаг (в будущем их он назовет «загогулиной») и вынудив Россию к кувырку на грани фола, Ельцин обнаруживает, что нарастил личный масштаб! Да, в мнимом двоевластии (фактически в общем кризисе управления страной на всех уровнях) он терял легальные инструменты влияния на ситуацию. Зато приобретает вес кремлевского чуда-юда, государственного монстра, от которого с напряжением и страхом все в стране ждут... Ждут чего? Следующей выходки, а когда та последует – защиты от нее же. А от кого еще ждать?
Знаменит случай с попыткой весной 1993-го ввести в стране «особый порядок управления» (ОПУС). В этой истории Ельцин быстро отступил – против него единым фронтом выступили генеральный прокурор, председатель Конституционного суда и Верховный Совет. Но, отступив, он – по результатам референдума, навязанного его противниками, – обнаружил, что зигзаг не выглядит его поражением для избирателей. Ельцин стал грозовой тучей, которая надвинулась на страну и потом вдруг ушла – и управляли грозой отнюдь не Зорькин и Хасбулатов, а лично он – Борис Ельцин.
***
Ельцин (кстати, не первый) открывает способ управления Россией – символической властью в отсутствие институтов. Эту схему своеобразного – галсами – наращивания личной власти я бы назвал схемой зигзага.
Власть слаба как управленец и (пока) ограничена. Но вдруг она предпринимает что-то вопиюще неожиданное для страны, о чем граждане заведомо не могут договориться. Что это, раскол как слабость или как способ создать подавляющее большинство? Власть вводит всех в недоумение и страх и некоторое время любуется обществом, впавшим в панику и винящим друг друга. Паника достигает пика, обнаружив неспособность политиков управлять происходящим (неспособность связана с дефицитами институтов и политической культуры). Тогда-то президент-инициатор, лично выйдя на сцену, щелчком пальцев отзывает дрессированного дракона.
Конечно, не всякий дракон в 90-е одинаково послушен, оттого каждая следующая загогулина становилась круче и рискованней предыдущей.
4.
Указ №1400 о «поэтапной конституционной реформе» имел ту же схему зигзага. Разгон Верховного Совета, затем – успокоительная Конституция с выборами парламента и перевыборы президента летом 1994-го. Но тут ситуация вышла из-под контроля. Вторгся неожиданный фактор – люди. Москвичи отказались оценить вероломную изощренность зигзага. И пришлось пойти на второй, кровавый зигзаг.
Октябрь-93 стал попыткой власти стать по-настоящему страшной, впервые после смерти Сталина. Утром 4-го картинка танкового расстрела подвела черту под резюме: власть вернулась! В этот день «тень Грозного усыновила» российскую власть, признав своего. Старый знакомый всем по дрожи в поджилках хозяин вернулся. Вот самый ясный сигнал, посланный из Москвы в те дни. (Но не все догадывались, что хозяин вернулся не за тем, чтобы хорошо управлять.) То ли сам запустив, то ли выронив из рук ход событий и нырнув в кровь, Ельцин все же довел до конца свою схему зигзага. Уже через несколько недель он выступит защитником от чрезвычайщины, в которую безудержно рвется российская элита. Пресса того времени наполнена мольбами интеллигенции к президенту – быть жестоким, озвереть и зайти еще дальше! (Один хорошо известный и тонкий аналитик в письме друзьям-победителям пишет – прекрасный случай, чтобы «показательно разгромить какой-нибудь регион». Так и сделают, но позже, через год, – исчерпав энергию октябрьского зигзага.) Но Ельцин уже знает, в чем его сила. Он разворачивается в другую сторону и умиротворяет расколотую страну – закрытые газеты открываются, Дума, хотя и избранная в шокирующем Ельцина наборе, собирается, и принятая ею амнистия 1993 года так или иначе им признается.
Ельцин в последний раз выступил защитником от виртуальной угрозы, которую навлек на страну. Власть вернулась, и она уже не вполне принадлежала Ельцину. Она требовала продолжений. Некоторые люди еще пытались строить регулярную систему управления, нормализуя государство и право, даже проводить какие-то реформы. Все это уже не играло существенной роли. Вес получил тот дух раскола, в провоцирование которого – а затем защите от него – Ельцин проведет выборы 1996 года и свой второй президентский срок. Оберегая источник власти, дух раскола зорко исследует страхи тех, кем правит, – иногда давая им волю, чтобы после утешить и примирить всех.
Кроме жертв.
Комментарии для элемента не найдены.
