Прошлое как оправдание настоящего

90-е годы прошли в России под знаком утраты и поиска национальной идентичности. Но после чрезвычайного социального напряжения в обществе всегда наступает расслабление, отмеченное идеей «возвращения» к прошлому. Смутное желание – стабильности и порядка любой ценой – становится социальным запросом. И тогда настоящему оказываются нужны образы прошлого, важные не соответствием исторической «правде», а «полезностью», инструментальностью. Мобилизация прошлого, затребованная обществом и реализуемая властью, имеет по преимуществу компенсаторный, терапевтический характер.

В сегодняшней России cамая общая рамка восприятия времени – ностальгическая: сознание потери, томление по утраченному. В основу истории кладется то, что мы потеряли, что ушло, разрушено, отнято, а не то, что построено, что приобрели, сохранили или отстояли. Эта «ретроориентация» масс активно эксплуатируется телевидением, кино, литературой.

Другая особенность нашего коллективного восприятия прошлого – отчуждение от него, ощущение как нам не принадлежащего. Поэтому прошлое почти совсем не знают и очень мало ценят. Кажется, что каждый человек, каждое новое поколение россиян проживают отдельный срок, пребывая вне времени, не желая ощутить себя в его течении. Средний житель России, по его собственным ощущениям, не хозяин своего времени, поэтому он его плохо помнит, слабо предвидит, почти не планирует, даже не старается предугадать. И дело, как считают социологи, не в чьей-то плохой памяти, а в социальных нормах, институционализированных механизмах вытеснения и забывания.

Кажется, общество исчерпало свой протестный потенциал, растратило энергию, устало. И хочет найти успокоение в прошлом. Кстати, тоже удобный образ, постоянно возникающий в череде самоинтерпретаций русского социума: уставшее («больное») общество, требующее покоя, заботы, жалости. Сейчас общество лечат, поддерживают самые разнообразные, противоречивые, даже взаимоисключающие образы прошлого – хаотически сваленные в одну кучу обрывки всякой всячины.

С одной стороны, это дань нашему времени, окрашенному в постмодернистские тона. С другой – и в гораздо большей степени – следствие безразличия ко всей мешанине образов, незнания фактов (и нежелания их знать), равнодушия к подлинной истории, кое-где еще нас окружающей. Отсюда – высокая восприимчивость к теле- и кинопроектам, продвигаемым в них героям, интерпретациям истории. Поэтому общество так легко относится к практике «постсоветского конструктивизма»: например, совершенно искусственной, наспех придуманной праздничной дате 4 ноября. Все это – от потребности русского обывателя примириться с неуютным, малоперспективным и не очень радостным русским бытием.

Нежелание помнить, стремление заместить «неудачное» прошлое его приемлемыми образами требует постоянного «делания» прошлого – его искажения, идеологизации, усиления в нем мифического начала. Получается, что назначение нашей «работы» с прошлым не в том, чтобы добиться адекватного самосознания, попытаться понять и преобразовать себя (и свои представления о других), но подтвердить некий исходный (идеальный) образ себя и тем самым «правильность» существующего социального порядка. Отсюда – тяготение к общему «правильному» прошлому, символическому единению (и «усреднению», редукции от сознательного «я» к «мы») через прошлое. Такая работа памяти не предполагает познания, проникновения в смысл, готовности принять свое прошлое и отвечать за него. Но если ты не понимаешь мира, в котором живешь, ты всего лишь его игрушка и неминуемо превратишься в его жертву.