Екатерина Барабаш Прошлой ночью в Лос-Анджелесе вручали премию кинопрессы, аккредитованной при Голливуде, – «Золотой глобус». Эту премию почему-то привыкли называть репетицией «Оскара», хотя очень часто пристрастия кинокритиков и киноакадемиков не совпадают. В этом году главное пристрастие критики обрушилось на картину тайваньского режиссера Энга Ли «Горбатая гора», выигравшего в четырех номинациях, среди которых две главные – лучший фильм года и лучший режиссер. Лучшим же иностранным фильмом стала палестинская лента «Современный рай» о внутренних терзаниях идущих на смерть террористов.
51-летний Энг Ли – режиссер несомненно талантливый и остроумный, «застолбившийся» в высоких кинематографических кругах после оскароносного «Крадущегося тигра, невидимого дракона». «Горбатая гора» еще до «Золотого глобуса» успела получить десять американских наград (в основном от критиков), а номинировалась аж в двадцати. Словом, успех на «Золотом глобусе» был почти предрешен.
Вестерн – жанр уважаемый, но в отличие от многих других жанров (скажем, мелодрамы или детектива) требующий строгого соблюдения определенных канонов. Однако в наше время, когда каждый день взрывают машины, самолеты, дома, взорвать киножанр – вообще плевое дело. Но забавное. Вот Энг Ли и решил взорвать вестерн изнутри, создав фильм в лукавом жанре гомосексуального вестерна. «Ах, как это славно! Неизбито! Мультикультурно-смело!» Безусловно, это большое открытие мирового кинематографа: оказывается, ковбои не просто любить умеют, они умеют любить друг друга, да еще в самых смелых ковбойских позах. Свежо. Интересно, что все восторги вокруг «Горбатой горы» сводятся именно к смелости, с какой режиссер осуществил свежее вливание в заскучавший от собственной закоснелости мировой кинематограф.
Чтобы сразу отвести подозрения в ханжестве, оговоримся: ничего дурного в фильмах про однополую любовь, как правило, нет. Например, один из лучших режиссеров современности Педро Альмодовар не снял ни одного фильма, где бы красной нитью не проходила тема гомосексуализма. Но мы-то его любим, как говорится, не только за это, просто у него эта тема органично вплетена в фильмы про самые серьезные общечеловеческие проблемы. Когда тебе есть что сказать, нет необходимости ничего взрывать. Когда сказать особо нечего, надо потрясти устои. Если умеешь – потрясти талантливо. Трясти устои ради того, чтобы тебя заметили, чтобы поскандалили и поспорили вокруг твоей тряски для художника с именем – творческое и гражданское бессилие. Получи ты хоть сотню «Глобусов». А осознанное творческое бессилие, на которое ты сам себя обрекаешь ради обретения очередной статуэтки, – это попросту пошлость. Пошлость – это ведь не скабрезные словечки и обнаженные телеса, это не пьяные песни во дворе в три часа ночи. Пошлость – это фарс на похоронах, это глумление над болезнью, это лечение лейкемии аспирином. Пошлость – это нравственная слепота, пусть даже на высоком уровне. Пошлость – это переезд Конституционного суда в Петербург и огромные затраты на него в стране, загибающейся от беззакония, замерзающей без тепла, задыхающейся от безденежья. Пошлость – это, наконец, бездуховность.
Современное кино на 90% бизнес, и никуда от этого не деться. Но несмотря на это, искусством оно не перестает быть. Во все времена искусство призвано волновать сердца, тревожить умы, пытаться приблизить человека к познанию самого себя и окружающего мира. Настоящее искусство невозможно без веры в то, что ты создаешь. Иначе получится комикс. Или эстрадный номер. Или рекламный клип. И, кроме всего прочего, настоящее искусство всегда актуально, будь это Софокл или Шекспир, Тарковский или Эйзенштейн, которым не приходило в голову создавать свои произведения для «тряски» устоев и желания прослыть скандальным и свободным новатором. Однако живший две с половиной тысячи лет назад Софокл куда искреннее славил свободу, чем Энг Ли. И за две с половиной тысячи лет, читая Софокла, вряд ли кто задался вопросом: «Зачем?» Вероятно, потому, что славя свободу, он с той же искренностью предостерегал от нарушения нравственных норм.
Настоящее художественное произведение не должно вызывать вопроса «Зачем?» И актуальность – понятие очень относительное. Один из главных «Золотых глобусов» – за лучший неанглоязычный фильм – достался палестинскому «Современному раю». Казалось бы, вот она, самая что ни на есть актуальная актуальность – больная и трагическая тема терроризма. Два друга, террориста-смертника, отправляются в свой последний поход. Один убежден, что идет на правое дело, другой постепенно начинает сомневаться – а такое ли уж оно правое. Полтора часа экранного времени он терзается, мечется, страдает. Одним словом, террорист тоже человек и тоже думать умеет. Предполагается, что зритель должен страдать и терзаться вместе с ним. Но, знаете ли, как-то не страдается. Да простят автора этих строк идеалисты-гуманисты, но мне ровным счетом нет никакого дела до внутренних метаний идущего на смерть террориста. Для меня, как и для миллионов людей, он – подонок, переступивший черту, что отделяет человека от нелюдя. Я не хочу копаться в дерьме, пусть даже в свежем и актуальном. И не понимаю, с каких пор политкорректность стала простираться так далеко, чтобы давать одну из высших мировых кинематографических наград откровенно слабому фильму только за то, что он палестинский. В мире идет война, тысячами гибнут люди, а мы давайте будем любоваться страданиями тех, кто обрекает их на смерть.
Только через много лет после окончания Великой Отечественной войны стали появляться фильмы, в которых фашисты стали принимать более или менее человеческий облик. Но представить себе фильм военного времени, рассказывающий, к примеру, о внутренних терзаниях Гиммлера – как лучше обустроить очередной концлагерь, – абсолютная дикость.
«Paradise now» – так по-английски звучит название палестинского фильма. Двадцать семь лет назад Френсис Форд Коппола снял «Apocalypse now». Бежит и меняется время, причудливо мешаются понятия: рай и ад теперь идут рука об руку.
