Стихия в ранге конфликта

Луизианская трагедия Америки снова подтолкнула мир к пониманию ограниченности могущества даже самых сильных держав мира. Второй раз за пять лет Соединенные Штаты получили внезапный удар со стороны совершенно неожиданного противника: в первом случае – транснационального терроризма, во втором – окружающей природной среды, бедственное состояние которой многословно обсуждалось политиками, но мало принималось в расчет на деле. Доктрины национальной безопасности на самом деле сильно морально устарели за последние пятнадцать лет. Отчасти оттого, что после распада биполярности теоретики и практики были все-таки в основном озабочены поиском адекватных вариантов гарантий защиты своих стран от ядерных угроз достратегического уровня, лишь формально проявляя интерес к типологически новым опасностям – таким как наркотерроризм или экологические угрозы.

Между тем еще только предстоит оценить и сопоставить потери, которые американский народ понес от событий в Новом Орлеане в 2005-м, и ущерб от злодейских нападений 2001 года. Все развитые страны, по сути дела, просмотрели врага в лице транснационального террора; похоже, что серьезность и силы противника в лице природных спазмов – спровоцированных, как многие полагают, деятельностью самого человека, мы тоже «проспали». Во всяком случае, вполне очевидно, что не только США, но и менее обеспеченные развитые государства по-прежнему не настроили свои доктрины, политику и механизмы обеспечения национальной безопасности на отражения тех типологически новых опасностей, о которых уже давно пишут аналитики.

Мы привыкли полагать, что в основном четыре фактора определяют природу современной политической среды международной безопасности. Во-первых, возникновение нового вида конфликта – транснациональных войн между государствами и рассредоточенными сетевыми субъектами неясной природы. Во-вторых, ползучее распространение оружия массового поражения, доступ к которому могут получить и государства, и негосударственные игроки упомянутого типа. В-третьих, возобновление острейшей гонки за гарантированный доступ к энергосырьевым ресурсам других стран. В-четвертых, по-прежнему колоссальный отрыв США от остальных членов международного сообщества по совокупности своих возможностей в сочетании с сохранением американской администрацией курса на проведение политики переустройства международного порядка в соответствии с собственным видением его оптимальных параметров.

Ставшие на наших глазах уже ежегодными катаклизмы наводнений в Европе вместе с событиями в Луизиане побуждают думать о пятом факторе – росте неустойчивости природной среды. Эта тенденция, конечно, может быть цикличной и преходящей. Но она может оказаться прямо связанной с бесцеремонной жизнедеятельностью человека – причем не только на самой Земле, но и в космосе, новый вал экспансии в котором, похоже, сейчас как раз начинается усилиями уже не только США и России с их традиционными партнерами, но также Китая и Японии. Есть веские основания думать, что в ближайшие десятилетия вопросы взаимодействия в космической экспансии одновременно многих стран сформируют новую, гораздо более обширную, чем прежде, сферу мировой политики и международной безопасности.

Совершенно очевидно, что начавшаяся в 1991 г. эпоха четвертой за последние 180 лет глобальной волны «самоопределения этносов» закончилась. Крайним ее рубежом были балканские войны 1990-х годов. Многие, конечно, по-прежнему готовы «самоопределяться» с помощью оружия. Но потенциал самоопределения как всемирной волны, несомненно, истощился. Свидетельством тому – «самостабилизация» всех наиболее сложных этноконфликтов – боснийского, косовского, приднестровского, таджикского, карабахского, внутригрузинских, даже сомалийского. Признаки относительного спада конфликтности, несмотря на эксцессы терроризма, видны на Северном Кавказе.

Но мир не воцарился. Начались войны с терроризмом внакладку и вперемешку с войнами за «демократизацию извне». Парадоксальная картина: через 15 лет после окончания биполярной конфронтации мы думаем и говорим о войне больше, чем до распада СССР. Правда, говоря «война», теперь имеют в виду не всемирный ядерный конфликт. Но менее опасно от этого не становится. Прежняя глобальная война была страшней, но и абстрактней – ее ведь так никогда и не было. Нынешние реальные войны не столь всеуничтожающи в теории, но они конкретней, ближе, ощутимей.

Вместо ожидавшейся в 1990-х годах глобальной демократизации и либерализации в человеческом мышлении стала происходить тотализация восприятия безопасности: в условиях непрерывных рассредоточенных по всему миру войн, некоторые из которых в форме террористических угроз реально коснулись граждан самых сильных и богатых стран, основную часть жизненных проблем люди начинают воспринимать через призму безопасности, мысли о ней становятся всеобъемлющими. Западные коллеги сходную тенденцию назвали мудреным словом «секьюритизация» (securitization).

Такой сдвиг в сознании оказывается мощной предпосылкой общего, но, думаю, временного, отступления идеи свободы. Американцы, россияне, жители ставших многоэтничными Франции и Британии невольно пекутся больше о сохранении жизни и порядка, чем о реализации права на идентичность. Вряд ли случаен в этом смысле почти всемирный запрос на разнообразные формы консерватизма – от республиканского в США до неуклюжего либерально-консервативного «гибрида политического большинства» в современной России.

Неясно, как долго сможет сохраняться преобладание этой тенденции. Но очевидно: продолжение политики произвольного военно-силового вмешательства в дела других государств, если оно становится нормой и общепринятой практикой, объективно работает на сохранение запроса на консерватизм. Поэтому администрация Буша в Америке и те, кто действуют «в параллель» и «по аналогии» с ней в других странах, не заинтересованы, например, в быстром и подлинном урегулировании в Ираке. Даже если его оккупация отвлекает силы, столь нужные стране для борьбы с противником, которого нельзя победить воздушными налетами – как в случае с ударами по Луизиане.