Трудный возраст элиты

Шестнадцать лет – это, как принято говорить, «трудный возраст». Об этом знает каждый, но достижение этого возраста собственным ребенком всякий раз застает родителей врасплох. Похоже, что индивидуальный родительский опыт сродни коллективному опыту российской политической элиты. Потому что она тоже забыла о «подростке», отпрыске горбачевской перестройки, которому вот-вот исполнится шестнадцать┘

Разумеется, мы имеем в виду революционное движение 1989 года. Года больших надежд и светлых иллюзий. Времени безмерной жажды свободы и веры в лучшее. В тот необычный год и в России, и в других республиках Советского Союза, и в восточноевропейских странах всюду кипели реформаторские страсти. Почувствовав «ветер перемен», люди пытались понять, что им следует делать, в каком направлении идти дальше, к какой социальной модели стремиться. У каждого были свои представления о свободе и справедливости, и (об этом особенно важно сегодня помнить) все они были скорее позитивными, конструктивными, чем нигилистическими. Народы мечтали о «свободе для┘» – для всеобщего мира и европейского единства; для научного прогресса и социальной справедливости; для равных возможностей и демократического порядка. У каждого из народов, разумеется, имелись свои особые причины мечтать об этом, отличающиеся от тех, что обусловливали мотивацию других. Немцы хотели воссоединиться со своими братьями; народы балтийских республик – вернуть утраченную полвека назад независимость; чехи и словаки – обрести свою национальную идентичность и так далее. Россияне тоже имели собственные цели. Не последней из них было обновление страны, и энтузиазм демократического движения подпитывался ощущением того, что Россия на фоне остальных республик СССР была главной революционной силой, самым надежным провозвестником перемен.

1989 год повернул ход новейшей истории. Он стал апофеозом перестройки, затеянной ставропольским партийным работником, на десятилетия опередившим свое время. Но бурные события того времени не значили пресловутого «конца истории». История продолжилась, и ныне мы становимся свидетелями нового акта этой драмы.

Нарастающая в наши дни волна «народных революций» кардинально отличается от событий, имевших место шестнадцать лет назад. Сегодня народы мечтают скорее о «свободе от┘» – от опостылевшей чиновничьей бюрократии, неприкрытой лжи обо всем и вся, от социальной «безнадеги» и раздражающего благополучия правящих кланов. Современные представления о свободе – не чета прежним; они проистекают из разочарований, неудовлетворенности, отчаяния и озлобленности. И это меняет очень многое.

Примечательно, что разного рода «розовые», «оранжевые» и «тюльпановые» «революции» совпали по времени с полным завершением прежнего революционного цикла. Всего год назад все восточноевропейские страны, равно как и бывшие республики советской Прибалтики, вошли в состав объединенной Европы или по крайней мере узнали точную дату своего вступления в Европейский союз. Те, кто в 1989 году поставил на «западный» вектор развития, добились своего. Дальше они могут идти только медленным, эволюционным – то есть нормальным – путем. Те, кто сделал иную ставку, ощущают себя проигравшими. Надежды на то, что Россия способна стать свободным обществом, оказались даже более иллюзорными, чем надежды на справедливый и честный характер ваучерной приватизации. И нынешняя жажда свободы носит отчетливо негативный характер – как и чувства, которые только и способна вызывать путинская «элита», набухшая, как клещ, присосавшийся к нефтяному богатству страны. Именно поэтому сегодня невозможно предсказать, где случится новый стихийный акт народного возмущения. Именно поэтому для своего успеха новые протестные движения все меньше нуждаются в позитивных программах. Именно поэтому методы достижения ими власти становятся все более разнообразными, а легитимность новых правительств – все менее очевидной.

Какие перспективы ждут ближайших соседей России? Будут ли они хоть чем-то напоминать перспективы, открывшиеся перед прежними соседями Советского Союза? История, конечно, не останавливается. Но она и не повторяется. Разумеется, в ретроспективе часть революций скорее всего можно будет назвать успешными. Почти наверняка – украинскую: хотя бы потому, что эта страна превращается из у(о)крaины России в у(о)крaину Европы. Возможно, грузинскую. Однако вряд ли какие-то еще. Потому что бунт – это не революция, а элементы его будут, увы, становиться в каждом новом случае все чувствительнее. Процесс, как говорил Михаил Сергеевич, пошел, и вряд ли его теперь удастся остановить – по крайней мере нынешним кремлевским хозяевам.

И здесь напрашивается еще одна аналогия. Хорошо известно, как начинались европейские революции 1989 года. Как в целом организованно прошло открытие границ ГДР, санкционированное правительством, целиком состоявшим из коллег товарища Хонеккера. Как мягко ушла со сцены венгерская геронтократия во главе с товарищем Кадаром. Как через волну уличных манифестаций, но вполне мирно, власть в Праге перешла от товарища Гусака к господину Гавелу. Однако не следует также забывать, чем завершился тот удивительный год в Румынии, как фотографии расстрелянных Николае и Елены Чаушеску оказались на первых полосах всех мировых газет. И ведь так закончились революции более «светлого» и более «просвещенного», нежели наше, времени. Так закончились революции, в которых смещали товарищей, а не свергали господ. Так что нет никакой гарантии, что в свой зрелый возраст нынешний подросток войдет проще и спокойнее, чем он появился на свет шестнадцать лет назад.