Майя Крылова Самое страшное в нынешней ситуации – тоскливое бессилие. Смотришь трансляции с места событий, где в режиме реального времени показывают захваченную школу, искалеченных, измученных детей, страшные лица родственников тех, кто ранен, убит или взят в заложники. Ощущаешь, как все и вся захлестывает насилие. Для тех, кто сопереживает (не сопереживают только моральные уроды), вот это ощущение, что все бы отдал, чтобы помочь, а помочь невозможно – самое мучительное. Когда ТАКОЕ происходит, из подсознания тех, кто помнит стихи, гремит правота слов: «не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе» – и бешенство застилает глаза. Кажется, что рядом с ЭТИМ ничто не имеет значения, надо только поймать этих подонков, которые сутками не дают пить детям, и убила бы их собственными руками, а за публичную казнь без суда и следствия проголосую не глядя...
Вот только вспоминается, как однажды, в ответ на гневное и по делу «око за око, зуб за зуб», мне сказали: «Попробуй. И все останутся без глаз и зубов».
Я против всепрощения: мерзавцы должны получить по заслугам. Но я работаю балетным обозревателем в газете. И, сидя перед телевизором, не могу не думать о поговорке «Когда говорят пушки, музы молчат». А что, если в этом есть сермяжная правда? Философ Теодор Адорно давно сказал: «После Освенцима нельзя писать стихи». В конце концов имеет ли какой-то смысл искусство, а тем паче статьи о нем, теперь, когда посмотришь новости – и хочется выть?
Речь идет не о сиюминутных откликах. Они есть во множестве – для напоминания, что чужой беды не бывает. Хорошо, когда Большой театр перечисляет сбор от оперного спектакля на счет для пострадавших в Беслане, а Мариинский театр на этот же счет переводит значительную сумму. Правильно, когда на балетном вечере в честь тридцатилетия фильма «Москва, любовь моя» скорбная минута молчания одновременно почтила жертвы Беслана и напомнила о пострадавших от атомной бомбардировки Хиросимы (сюжет фильма связан с этим напрямую). Есть несомненная отдача от телемарафона НТВ, когда известные рок-музыканты выступили в пользу жертв осетинской трагедии.
Но какая, к примеру, польза от «Лебединого озера», с его сказочной наивностью, простодушной уверенностью в силе добра и чересчур красивыми танцами? Лебеди, принцы, волшебники... Какой-то возвышенный бред. На пике гнева и горя кажется, что нет ничего более далекого от реальной жизни, чем классический балет. Не раз приходилось слышать: «Тут такое творится, а ты со своими танцами-шманцами». Балет многих раздражает несокрушимой уверенностью в идеалах. Как сопрягать такое с жизнью, в которой ни одного идеала, кажется, не осталось?
Может, правы те, кто отбрасывает в сторону этот «детский сад», называя классический балет маниловщиной посреди реального мира и убежищем любителей эскапизма? И впрямь стыдно заниматься гармоничным искусством в негармоничные времена?
В принципе ответ уже есть. После Освенцима люди продолжают писать новые стихи (и перечитывать старые). К сведению тех, кто склонен вообще отставить «культурку» до лучших времен: стихи пишут и балеты танцуют не от глупости или равнодушия, но для того, чтобы эти самые «лучшие времена» все-таки когда-нибудь наступили. Я это говорю не к пропаганде пропаганды. Противно, а главное, бесполезно, когда «правильность» в искусстве навязывается, прямо или косвенно, или молотком вбивается в голову, как в образцовых произведениях соцреализма: эффект будет, но прямо противоположный задуманному. Но талантливая художественная «речь», хоть о добре, хоть о зле, дает человеку возможность пережить (на переживание направлена европейская культура вплоть до XX века) или понять (для этого существует современное искусство, апеллирующее прежде всего к интеллекту) внешне простую, но трудно постигаемую истину: искусство – шанс для того, чтобы, смотря спектакль, читая книгу или слушая музыку, люди пробовали говорить со своим внутренним «я». В таком диалоге человек может хотя бы изредка вспомнить о понятии человеческого как НОРМЫ.
Кстати, «Лебединое озеро» именно об этом.
Я абсолютно не склонна к слюнявому романтизму. Как балетный критик, как размышляющий над жизнью человек, я прекрасно понимаю, что исправлять нравы искусство не может. Но я точно знаю, что искусство балета, это насквозь условное царство несиюминутности, осмеянное скептиками, «наивное» и «незатейливое», устарело настолько, насколько устарели библейские заповеди. В Библии тоже прямолинейно и незатейливо написано – «не убий».
