Владимир Миронов Этот город возник, как возникает произведение искусства - по страсти и вдохновению. Несомненно, царь Петр I сильно тяготился страной, которой ему выпало править. Первый западник в России, он, сравнивая ее с Европой, испытывал стыд и оттого страстно хотел радикально переустроить все на европейский лад. И, наверное, не было в тогдашнем арсенале реформаторских инструментов лучшего способа сделать это, как на западном отшибе выстроить новую столицу, своего рода витрину, которая самим своим обликом являла бы антитезу всей стране.
Сегодня, через 300 лет, можно по-разному (скорее как неудавшийся) оценивать его исторический замысел модернизации России. Но свою сугубо политическую задачу царь решил весьма эффективно. Переведя столицу, он, по сути, лишил власти старомосковский управленческий аппарат в лице боярства. Реформы же старой России не получилось.
С самого начала страна не приняла новую столицу. Иностранец на своей родине (по выражению Гоголя), Санкт-Петербург, как какая-то фантасмагория, завис над Россией, словно виртуальная столица другого государства. В этом зазоре между "городом-утопией" и кондовой страной стали возникать удивительные вещи. Нигде в России, писал Бродский, мысль так спонтанно не отделяется от действительности: русская литература родилась с возникновением Санкт-Петербурга. Но рядом с этим редким даже для мировой истории духовным взрывом, - как его иная ипостась, - стал зреть и небывалый взрыв социальный.
Конфликт между Россией и Петербургом стал, по сути, содержанием всей послепетровской эпохи. 200 лет цари - потомки Петра правили из Северной столицы, словно из-за границы, необъятной и дремучей державой. Через этот город, словно перенесенный из столь любимых Петром Нидерландов, исходил западный дух, который будоражил сонную страну. Реакция отторжения новой столицы, как инородного тела, вылилась в целый каскад крестьянских революций, пока в конце концов "страшный русский бунт" не опрокинул "Петра творенье".
Большевистская революция, несмотря на весь свой модернизаторский пафос, в сути своей означала торжество полуфеодальной России над капиталистическим Петроградом. Есть какая-то ирония истории в том, что человек, чьим именем через пять дней после его смерти в январе 1924 года переименуют "град Петров", лишил город его былого величия, переведя столицу назад в Москву. Великий прагматик, Ленин понимал, что управлять страной - это совсем не то, что делать революцию. Это две разные задачи, требующие разных управленческих аппаратов. А поскольку уничтожать старый аппарат тогда было еще не принято, (в этом преуспел его наследник), то решение было найдено простое (петровское) - перевести столицу в Москву, оставив старый революционно-путиловский аппарат на Неве, а новый набрать уже на Москве-реке. Именно эта конкретная властная цель, а не угроза городу со стороны армий Юденича стала причиной переезда советского правительства в глубь России. Это перемещение центра политической тяжести страны на 700 верст имело гигантское историческое значение; оно закрывало петровскую эпоху в истории страны.
Сталин неподдельно ненавидел Питер, справедливо полагая, что именно оттуда идет оппозиция его личной власти. С восточной изощренностью он систематически организовывал "ленинградские дела" - от Кирова до Вознесенского и Кузнецова. Но даже при всей своей ненависти он не мог ожидать "подарка", который преподнесла война его жестокости. Надо было лишь затянуть блокаду, чтобы обречь город на медленное самопожирание. Его ненависть передалась по наследству его преемникам: в стране может быть только один центр, и "колыбель трех революций" планомерно низводилась до уровня провинциального города.
Но все чудовищные испытания 300-летней истории лишь вели к тому, что в недрах этого, по Достоевскому, "самого абстрактного города на свете", на его вечно мокнущих под снегом каналах еще более упорно зрела в подполье альтернатива почвеническо-московскому варианту русской истории.
Десятилетия второразрядности породили страстное желание компенсации этого комплекса неполноценности, которое усиливалось обостренной чуткостью к веяниям из Европы: окно, прорубленное Петром, так и не удалось наглухо заколотить. И когда перестройка раскачала московскую власть, питерско-западническая альтернатива закономерно вырвалась наружу. Решающую роль в этом сыграл Собчак, этот Мирабо российской революции 1985-1993 годов. Несмотря на внешний индивидуализм, этот чрезвычайно командный политик привел за собой в Москву и во власть особый тип питерского "разночинца", в котором сконцентрировалось мощное стремление интеллектуального и политического реванша за целую эпоху провинциальной униженности великого города. Эта жажда исторического реванша выразилась и в возвращении себе в 1991 году царственного имени - отчаянной попытки обрести прежнюю идентичность и, возможно, шанс на столичный статус.
Сегодня так же, как и при Петре и Ленине, стоит задача смены аппарата. Путин решает ее не географическим переводом столицы назад в свой родной город, а политически - массовым завозом питерских кадров в Москву. Словно во вражеском окружении (как Петр среди бояр), он действует по старой советской логике "свои кадры решают все". Споры о качестве этих кадров бессмысленны: ведь от них требуются не столько честность и компетентность, сколько иная, петербургская, идентичность: если человек с берегов Невы, значит он не просто свой, но - главное - прозападник.
Если посмотреть на это новое "путешествие из Петербурга в Москву", то вроде бы маятник российской истории вновь качнулся от московско-восточного полюса в сторону полюса питерско-западного. Но не пора ли остановить этот маятник, раскачивающийся между двумя столицами? И не является ли сегодня самой важной задачей, стоящей перед властью, примирение столиц друг с другом, а их, в свою очередь, со всей страной, которая, кажется, устала от роли челнока между Московским вокзалом и Ленинградским┘
