Почему Россия не Иран

Шиитское духовенство ощущает себя единой корпорацией и привилегированным классом.
Фото Reuters

Когда «православные эксперты» говорят об опасности исламского радикализма или исламской экспансии в Россию, вы никогда не услышите из их уст обвинений в адрес Ирана, страны, которую западный мир считает своим врагом номер один. Более того, представители РПЦ – частые гости в Тегеране, а иранские аятоллы – в Москве. В 1997 году начала работу совместная российско-иранская комиссия по диалогу «Православие–ислам», ее очередное заседание состоялось в июне с.г. В выступлениях официальных представителей Московского Патриархата нет-нет да и проскочит доброе слово об уникальной политической системе Ирана, в которой духовенство представляет собой правящий класс. Может ли эта мода на Исламскую Республику в церковной среде как-то сказаться на будущем России? Такую возможность ответственный редактор «НГ-религий» Андрей МЕЛЬНИКОВ обсудил с членом научного совета Московского центра Карнеги, политологом и исламоведом Алексеем МАЛАШЕНКО.

– Складывается впечатление, что в РПЦ относятся с симпатией и даже какой-то легкой завистью к политической системе в Исламской Республике. Почему Московскому Патриархату так близок Иран?

– Прежде всего потому, что Россия неравнодушна к Ирану. Поскольку Москва занимает особую позицию по Ирану, конкретно по иранской ядерной программе, РПЦ приспосабливается к официальному подходу, по-своему его отражает.

К тому же в Иране очень сильно влияние религии в обществе и в политике. Там религиозные деятели могут управлять страной. Отношение РПЦ к Исламской Республике – это одновременно и зависть, и мечта. Мечта, которая никогда не воплотится. Есть и тоска по тому, что РПЦ не может столь решительно требовать соблюдения православных норм поведения (хотя есть ли такие?), как это делают религиозные вожди Ирана. Наконец, и у иранских шиитских, и у православных клерикалов сильна ксенофобия, что также их весьма роднит.

Ислам связан с политикой. Да в принципе любая религия не может быть полностью деполитизирована. Абсолютная секуляризация невозможна. Среди христианских конфессий наиболее завязано на политику православие, оно же в наибольшей степени ориентировано на мирские, прежде всего социальные проблемы, что немного напоминает исламский подход.

С другой стороны, и западные варианты христианства не чужды политики. В конце концов, что такое глобализация в контексте ценностной системы? Она ведь опирается на частное, протестантское видение мира. Пусть это делается не столь прямолинейно.

– Политическая власть духовенства в Иране обусловлена тем, что оно предложило совершенно новую концепцию «власти законоведов», велаят-е факих. Способна ли РПЦ сформулировать подобную политическую теорию для России?

– Ничего подобного в русском православии нет. Как бы русское православие себя ни позиционировало и какие бы социально-экономические, политические моменты ни были в него заложены, оно – не ислам. Концепции «власти православного законоведа» не существует. Православие обречено на то, чтобы приспосабливаться к светской политической системе.

Ислам в Иране доминирует в официальной идеологии и в общественном сознании. В России же такого доминирования одной религии нет. Россия поликонфессиональна. Среди ее граждан минимум 16% мусульман, есть буддисты, иудеи. В Иране ислам на вершине политической власти, и политика определяется позицией исламского духовенства и исламской идеологией. У нас Церковь играет роль интерпретатора политики. Когда Церковь говорит, что русская национальная идея может быть основана только на православии, то тут же ей задают вопрос: а как быть с атеистами и национальными меньшинствами? Если Церковь будет настаивать на своей интерпретации нацидеи России, это приведет к расколу страны. Например, многие люди (возможно, большинство), которые считают себя принадлежащими к православной культуре, не захотят жить в православном государстве. Естественно, это приведет к конфликту с мусульманами и буддистами.

– Нельзя ли что-то подобное клерикальному государству увидеть в политических идеях Патриарха Никона?

– Это было давно. Когда мы экстраполируем тенденции Средних веков на настоящее время, это некорректно. Да, есть историческая преемственность. Да, во времена оны были попытки Русской Церкви усилить свое влияние в политике. Но посмотрите, что с ней делала власть. Тот же Петр I взял да и отменил патриаршество. Когда мы вспоминаем уваровскую триаду «православие, самодержавие, народность», все-таки первым по важности идет самодержавие. А православие – это подспорье власти.

– Шиитское духовенство в Исламской Республике – отдельная каста, социальный слой, со своими привилегиями, образом жизни, психологией. Можно ли то же самое сказать о клире РПЦ?

– Я бы так не сказал. Действительно, шиитское духовенство в Иране – это религиозно-политическая, самостоятельная корпорация, если хотите, каста. А в РПЦ, при всей активности Патриарха, священнослужители не могут считаться полностью независимыми. Давайте возьмем случай Pussy Riot, хотя по большому счету это мелкий эпизод. Если бы эти барышни не высказались против Путина, Церковь бы промолчала. Ну, морально осудили бы, пошумели... А тут такой шанс «лизнуть», показать свою гиперлояльность… Московский Патриархат играет роль приложения к правящей политической элите. РПЦ собственными силами не может обеспечить защиту своих корпоративных интересов.

Шиитское же духовенство, безусловно, ощущает себя отдельной корпорацией. Даже в суннитском исламе такого не наблюдается. В Иране это религиозно-политический класс, что подразумевает автономную основу – материальную, политическую. Аятоллам принадлежат крупные сегменты экономики. Да, РПЦ тоже занимается бизнесом, но по сравнению со всей Россией это не тот кусок, с которым можно претендовать на независимость. Не «Газпром», так сказать.

Корни корпоративности шиитского духовенства уходят в глубь истории. У них не только вертикаль власти. За ними еще стоит горизонталь. В провинциальных мечетях, в городках, в сельской местности этот корпоративный дух также присутствует. А у нас существует разрыв между верхушкой и рядовым духовенством, особенно провинциальным.

– А что собой представляет город Кум, где воспитывается и формируется правящий в Иране класс духовенства?

– Священный город Кум – это инкубатор, гнездо духовенства. Что такое Кум? Позволю себе лирическое отступление, расскажу о собственном опыте пребывания в этом городе, единственном городе, где меня не пустили в мечеть. Просто потому, что европейская внешность... В Куме особая, потрясающая атмосфера. Не знаю, может, это мое субъективное, неточное мнение. Но все же… Ты идешь по улице – и на тебя смотрят. Ты – чужой. Перед тобой расступаются, смотрят вслед. Ты отделен от города, от его людей. Стена. Вот за такой стеной и формируются шиитские священнослужители.

– Можно ли сравнить, скажем, с Троице-Сергиевой лаврой?

– У нас есть несколько центров православия, но нет столицы православия. А Кум – столица иранского шиизма. Вообще это некорректное сравнение. Понимаете, я в лавру захожу как свой, православный человек. Да и в церкви почти не обращают внимания на чужаков-пришельцев, а вот в мечети – обращают.

– Давайте посмотрим на этот феномен с другой стороны, со стороны верующих. Чем отличается восприятие народом шиитского духовенства в Иране от восприятия православных священников в России?

– Я думаю, там шиитское духовенство авторитетнее. Во-первых, оно само у руля государства. Духовенству не надо оправдываться за свои действия перед государственной властью. Во-вторых, это все-таки постреволюционное духовенство. Оно пришло к власти на гребне революции. Безусловно, аятоллы успели развратиться, там есть коррупция, но пока еще революция, дух революционности себя не исчерпал. А у нас православное духовенство воспринимается как охранители существующей власти. И чем дальше, тем больше. Когда Патриарх есть главным образом медийное лицо – это нелепо, некрасиво. Патриарх должен стоять где-то там, на недосягаемой высоте. Он должен изредка появляться, чтобы изрекать истину. Он должен «быть над схваткой». Кстати говоря, такую роль играл имам Хомейни. При том что у него была своя политическая позиция, он как бы возвышался над остальными.

У нас Патриарх – это чиновник. Его окружение, как бы они все красиво ни выглядели, – ну очень светские люди по своему образу жизни и имиджу. К Патриарху не относятся как к абсолютному религиозному лидеру, который если что-то и скажет, то это будет последнее слово. Вообще ему меньше надо говорить, иначе уменьшается ценность каждого произнесенного им слова. Когда Церковь все время на виду, она начинает раздражать. У нас не мусульманская страна, у нас другая традиция. Церковь должна занимать свою нишу: помогать, прощать, в конце концов, спорить с государством. У Церкви должна быть своя позиция. А мы видим, что у Путина и Патриарха позиции непременно совпадают. Более того, позиция Путина часто оказывается по каким-то вопросам более гибкой. В таких условиях Церковь теряет свою святость и превращается в идеологический, амбициозный фантом.

– Может быть, еще во многом дело в личности? Мусульманское духовенство когда-то также обслуживало самодержавную власть. Так было в Персии при шахах, так сейчас в Саудовской Аравии, где власть короля идеологически опирается на ваххабитских богословов. Но имам Хомейни оказался такой харизматической личностью, что его авторитет позволил изменить политическую систему…

– Представляете, о чем вы сейчас спросили? Есть ли в РПЦ такой человек, который устроит революцию для достижения социальной справедливости на религиозной основе и свергнет светскую власть? Даже теоретически я такого человека не могу себе представить. Православная революция? Или это какой-то сектант? Кто за ним пойдет? Северный Кавказ или Татарстан? Опять раскол...

– Ну почему же обязательно революция? Мы знаем пример Кипра, где президентом стал глава местной Православной Церкви архиепископ Макариос IV. Правда, он пришел к власти тоже на волне национально-освободительной борьбы, но все-таки демократическим путем…

Антураж царский, но это только показной блеск. Фото www.mospat.ru

– Чем это закончилось? Разделением острова на две части – греческую и турецкую, то есть православную и мусульманскую. Потом это все-таки маленькая страна, даже не страна, а две религиозные общины. Архиепископ Макариос был главой государства, но фактически – главой общины. Наконец, действительно, тут роль личности. Таких харизматиков, как Макариос, я что-то не вижу сейчас в православном мире. Причем это не революционный харизматик, а мирный, пацифист-переговорщик. Это очень редкий, исключительный случай, чтобы своей харизмой лидер сохранял мир, а не пробуждал какие-то страсти.

– Все-таки хочу вернуться к личности Патриарха Никона. Мне кажется, это был как раз деятель того типа, о котором мы говорим. Что это – явление, обусловленное обстоятельствами эпохи, или просто в наши дни такой православный деятель еще не родился?

– Никон был абсолютно самостоятелен. У него была своя идейная, материальная (хозяйственная роль монастырей в экономике страны в те времена была намного важнее, чем сейчас) и нравственная база. Он сам принимал решения и ни под кого не подстраивался. Под него порой подстраивалась светская власть. В нынешних условиях я не могу себе представить ситуацию, чтобы появился такой человек.

Посмотрите даже на мусульманский мир (шиитский Иран здесь исключение). Все-таки не духовенство у власти. Да, огромный авторитет, влияние… Но когда мы говорим об исламской энергетике, все-таки духовные лидеры и связанные с ними политические движения идут на полшага позади политической активности масс. Они дают интерпретации, они популярны, но не они вожди.

– То есть такого лидера нет не потому, что он не родился или не сделал церковную карьеру, а потому, что обстоятельства не позволяют потенциальному «православному Хомейни» проявить себя?

– Кстати, «православным Хомейни» когда-то называли Солженицына…

Вот если бы кто-то начал реформу самого православия… Но это то, чего больше всего боятся все наши церковники – православного Мартина Лютера. У нас нет лидера светской оппозиции – и не будет. Представьте себе, что появляется вышедший из православной среды революционер, который говорит, что православие погибнет и мы погибнем, если его не реформировать. Парня, конечно, затопчут. Но я думаю, что его харизма оказала бы влияние и на Церковь, и на общественную жизнь. Наше православие очень консервативно, ксенофобски настроено. Идти по пути модернизации с таким православием непросто, оно тормозит.

– Действительно, чтобы обеспечить себе общественный авторитет, имаму Хомейни пришлось, используя богословские теории своих предшественников, пойти на серьезную модернизацию политической и социальной традиции шиитского ислама. Его концепция «правления законоведов» опирается на консервативную мораль, но в политическом плане это явный модернизм.

– Это тоже интересная тема. Что такое модернизация, что такое реформа? Это возвращение к истокам и поиски там, в прошлом, импульса для движения вперед. Таков классический фундаментализм. Мы вернемся к фундаменту, по-арабски – усуль ад-дин, к корням веры и оттуда пойдем вперед, говорят такие реформаторы. Обычно исламский фундаментализм принято критиковать и им пугать. Но есть и такой путь старта модернизации, и, наверное, это тоже надо учитывать. Правда, этот путь иранцами еще не пройден, неизвестно еще, к чему он приведет.

– Никоновская реформа тоже начиналась с исправления книг, возвращения к греческим образцам…

– Все правильно. Другое дело, что, когда мы об этом говорим применительно к современной России, чисто психологически это вызывает отторжение.

– Есть стереотип, что православная политическая мысль зациклена на монархизме. Однако в среде молодых православных интеллектуалов звучат идеи о предпочтительности или возможности реализовать православный политический идеал в рамках клерикальной республики.

– Пока Россия остается светским государством, в его названии не может быть слова «православный». Я уже не говорю о демографических тенденциях, ведь наша страна становится все более поликонфессиональной. Православие должно больше заниматься самим собой, саморазвитием. А так получается, что и государство консервативно, и Церковь, и они подпитывают друг друга, это дает кумулятивный эффект.

– Одним из столпов иранской политики служит идея экспорта исламской революции. За счет покровительства над соседними мусульманскими народами Ирану удается поддерживать статус региональной державы. Мне кажется, по похожему пути пошла Россия, во многом сделав ставку на внешнеполитические связи своих религиозных общин, прежде всего РПЦ. Если Иран формирует союзнические отношения с периферией, то есть с неарабской частью исламского мира, то международные организации и фонды РПЦ работают с восточной и южной периферией Европы, которая чувствует свое неравное положение с народами северо-запада континента.

– Да, происходит экспансия русского православия. Для Церкви мало того, что она «русская», ведь она еще и «православная». Подчинить другие поместные Православные Церкви невозможно, но заставить их признать лидерство Московского Патриархата очень хочется. Я сомневаюсь, что это получится, даже удержать существующее положение с частями РПЦ не так просто. Предполагаю, что скоро возникнут проблемы с Зарубежной Церковью. РПЦ претендует на большее, но вряд ли этого удастся достичь с этим духовенством, с этой идеологией.

Что касается Ирана, то успех у шиитов мог бы быть большим. Но пока что у них тоже дела идут туго, несмотря на все усилия рахбара – духовного лидера Али Хаменеи. Шиитская экспансия наталкивается на жесткое сопротивление суннитов. И все же, думаю, активность шиитов будет нарастать. Да, шииты сейчас составляют меньшинство среди мусульман. Но история знает времена, когда шииты господствовали в исламском мире, например, при халифе аль-Хакиме (996–1021), и в принципе преодоление национальных и государственных границ при изменении существующего баланса возможно.

Сейчас противостояние шиитов и суннитов имеет в большей степени политические причины. Например, так было недавно в Бахрейне. Шиизм там просто стал формой политического протеста. Ливанская «Хезболлах» не стремится привести всех в Ливане к шиитскому вероучению, она просто добивается власти, точно так же, как в свое время власти в Сирии добились алавиты.

У иранских шиитов все-таки больше шансов привлечь союзников по религиозной линии, чем у РПЦ. Православные народы в Европе не преследуются за их веру. А у шиитов проблемы, повсюду межрелигиозные столкновения: Сирия, Ливан, Бахрейн, Саудовская Аравия, Йемен. Иран претендует на роль покровителя всех шиитов. А может ли РПЦ претендовать на роль покровителя всех православных верующих в мире?

– Председатель Отдела внешних церковных связей РПЦ митрополит Иларион (Алфеев) постоянно говорит о притеснениях христиан на Ближнем Востоке, вот собрали полмиллиона евро, кормят нуждающихся греков…

– В том-то и дело, что «кормят». Были бы деньги… А иранцы постоянно педалируют тему шиитской солидарности. Для союза РПЦ с православными братьями нет политических причин. Русское православие стало национальной религией. Как идеология транснациональной миссии оно уже недееспособно. Амбиции РПЦ максимум могут распространиться на Украину. Но если Патриарху скажут: «Стоп! Ты нам портишь отношения с Украиной», РПЦ послушно смолкнет. Почему? Тут мы вернемся к тому, с чего начали этот разговор, – к зависимости Русской Православной Церкви от власти.