Аркадий Малер
Православие часто отождествляют с теми временными культурными и политическими формами, с которыми ему приходилось ассоциироваться в своей многовековой истории.
Беккер Жорж. Коронация императора Александра III и императрицы Марии Федоровны, 1888. Государственный музей Эрмитаж
Широко распространенное представление о том, что из всех форм государственного устройства Православная Церковь предпочитает именно монархию и все православные верующие должны быть монархистами – одно из самых популярных заблуждений о православии. В Православной Церкви не существует никаких догм или канонов, предписывающих христианам принимать только монархический строй и отрицать любой другой. Если обратиться к Священному Писанию, Библии и Священному Преданию, то есть писаниям отцов Церкви, то из них никак не получится вывести какой-то одной-единственной политической идеологии и одного-единственного взгляда на идеальное государственное устройство. История Церкви знает примеры достаточно успешного сотрудничества с самыми разными типами государственных систем и режимов, среди которых монархия занимала весьма заметное, но далеко не единственное место. Столь большая свобода в этом вопросе со стороны православия объясняется прежде всего христианским убеждением, что поскольку сама природа человека повреждена грехом и мир лежит во зле (1 Ин. 5:19), то любое государственное устройство, даже наиболее продуманное, всегда имеет существенные недостатки и никогда не будет застраховано от того, чтобы в любой момент стать орудием духовной гибели людей и открытым врагом самой Церкви. Поэтому, так же как существовали христианские монархии и антихристианские демократии, вполне возможны антихристианские монархии и христианские демократии. При этом все разговоры о преимуществах монархии или демократии среди православных интеллектуалов всегда упираются в известные разночтения самих этих понятий. Например, большинство православных монархистов сегодня разделены между двумя полюсами – «легитимистами», выступающими за возвращение династии Романовых, и «соборянами», призывающими выбрать нового русского царя на специальном народном Соборе. К этому разделению примешивается множество иных принципиальных противоречий, поэтому говорить о каком-то едином монархическом движении в современной России совершенно невозможно.
Между тем отношение православного христианства к монархии имеет свою богословскую логику, которая достаточно внятно отражена в «Основах социальной концепции РПЦ», где также цитируется постановление Архиерейского Собора 1994 года о «непредпочтительности для Церкви какого-либо государственного строя, какой-либо из существующих политических доктрин». Откуда же тогда взялся миф о том, что православию лучше всего соответствует именно монархия? От отождествления православия с теми временными культурными и политическими формами, с которыми ему приходилось ассоциироваться в своей многовековой истории.
Еще в Ветхом Завете первой формой государственного правления было судейство, то есть прямая теократия. Когда же народ потребовал у последнего судии Самуила дать им царя, дабы быть «как прочие народы» (1 Цар. 8:20), то Господь разгневался на свой народ – «ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня» (8:7), – и само установление царства было наказанием для Израиля. Но поскольку эта качественно худшая и заимствованная у язычников форма правления имела божественную санкцию, то сопротивляться ей было уже неблагочестиво. При этом власть языческих царств над Израилем, включая Римскую империю, воспринималась как иноверческая оккупация и не имела никакого оправдания. Если же обратиться к новозаветной эпохе, то согласие христиан «отдавать кесарю кесарево, а Божье Богу» (Мф. 22:21) по завету самого Спасителя было, в частности, связано с наднациональным характером самого христианства, и все последующее богословие оправдания римской власти, включая теорию Рима как силы, сдерживающей приход антихриста (2 Фес. 2:7; толкование Иоанна Златоуста), касалось не монархической формы, а самого принципа государственной власти. Более того, именно установление «культа императорского гения» при первом императоре Октавиане Августе стало роковым событием для христиан, которых подвергали репрессиям прежде всего за отказ участвовать в этом культе. Но только потому, что христианство победило в Римской империи не снизу, а сверху, благодаря обращению императора Константина именно монархия на многие века стала единственно привычной для христиан формой правления. Подчинение царю носило уже не просто вынужденный характер «воздавания кесарю кесарева», а сакральное значение служения тому государю, который венчан на царство самой Церковью. Следовательно, православные люди могли критически относиться к монархии как форме правления, но они обязаны были признавать власть православного царя как богоустановленную. После падения такой монархии, тем более добровольной, когда царь сам отрекся от власти, православные люди могут выбирать себе любой другой тип государственного устройства.
Разумеется, нельзя сказать, что формально христианская монархия всегда была союзником Церкви, зачастую она оказывалась первым гонителем христиан. Принцип «симфонии властей», который в VI веке провозгласил император Юстиниан, очень часто нарушался государством с его монополией на насилие в сторону откровенного цезарепапизма, и Россия унаследовала от Византии этот порок – достаточно вспомнить поведение таких царей, как Иоанн Грозный, Алексей Михайлович или Петр I, отменившего патриаршество. Стоит обратить внимание на тот факт, что само патриаршество в России было установлено и восстановлено только в периоды максимального ослабления царской власти. Русские монархи не спешили утверждать патриаршество в Москве, которое было установлено почти через полтора столетия после автокефалии Русской Церкви, только в 1589 году, при смиренном царе Феодоре Иоанновиче, а восстановлено только после падения самой монархии, в 1917 году. Конечно, падение православной империи как гаранта традиций было трагедией для всего православного мира, но империя не обязательно предполагает императора, а православные ценности могут быть гарантированы и другими формами власти – например, клерикальной республикой или такой республикой, которая на официальном уровне признает эксклюзивное значение Церкви. Поэтому «симфония» Церкви и государства возможна в самых разных формах и с самыми разными государственными системами, исключая только две крайности, которые Церковь не может благословить по определению, – это тирания, с одной стороны, и анархия – с другой. С христианской точки зрения сам принцип государственной власти лучше любого безвластия (Рим. 13:1), но если сама власть впадает в произвол и беззаконие, то Церковь может осудить ее как любую анархию. Об этом также сказано в «Основах социальной концепции РПЦ»: «Если власть принуждает православных верующих к отступлению от Христа и Его Церкви, а также к греховным, душевредным деяниям, Церковь должна отказать государству в повиновении». Эта крайность скорее возможна при диктатуре, чем при демократии.
Нельзя исключать того, что монархия в той или иной форме может возродиться в России, но для этого шага должны быть исключительные, объективные причины, а сама Церковь никогда не будет инициатором этого возрождения. Как и у любой формы правления, у монархии есть свои достоинства, но необходимо понимать, что монархии прошлого пали потому, что они перестали выполнять те объективные социальные функции, которые веками делали их безальтернативными в сознании большинства людей. Как только общество, включая саму Церковь, перестало объективно нуждаться в монархическом строе, монархия стала вырождаться в исторический реликт, а те или иные попытки сохранения и возрождения этого реликта стали принимать пародийные формы, дискредитирующие саму монархическую идею. В сегодняшней исторической ситуации у православных политиков нет другого пути, кроме как развивать такие теории и стратегии политического христианства, которые бы наиболее адекватно отвечали условиям современной либеральной демократии, по умолчанию принятой как в России, так и в большинстве стран европейской цивилизации.
