Лев Гинцберг НАДЕЖДА КОЖЕВНИКОВА опубликовала панегирик Юрию Олеше - статью "Сосед по "Лаврухе" (почему не по Лаврушинскому переулку?). Что ж, для этого есть некоторые основания. В 20-30-е гг. Олеша был одним из наиболее многообещающих советских писателей, его романом "Зависть" зачитывались, от него ждали новых бестселлеров. Но их практически не было, если не считать "Трех толстяков" - книги, адресованной преимущественно детям и подросткам, и некоторых опытов в области театра и кино (об этом еще будет речь впереди). Со второй половины 30-х гг. у Олеши появлялись лишь переиздания (посмертно изданная его книга, озаглавленная "Ни дня без строчки", не являлась цельным произведением, а представляла собой сборник разного рода эссе, заметок, воспоминаний и т.п.). Главная причина столь долголетнего бесплодия весьма прозаическая - пристрастие к рюмке. Надежда Кожевникова пытается дать другое истолкование, но ее аргументы, на мой взгляд, неубедительны.
Первое из утверждений Н.Кожевниковой, которые необходимо оспорить, - о том, будто Олеша никогда не кривил душой, не фальшивил. В союзники она привлекла Эммануила Казакевича, который тоже полагал, что в писательской биографии Олеши не было отступлений от правды. Я высоко ценю не только все написанное Казакевичем, но и его гражданскую позицию в тяжелейшие времена, я общался с ним лично, но в данном случае не могу согласиться с его точкой зрения. Причина - пьеса Олеши "Список благодеяний". В начале 30-х гг. она шла в театре Мейерхольда, и я видел этот спектакль. Сюжет был выдержан в актуальном во все советские времена духе "борьбы двух систем", и действие происходило в Москве и в Париже. Героиня, фрондирующая артистка Гончарова, полагает, что у советской власти есть два "послужных списка" - список преступлений и список благодеяний и первый по величине превосходит второй. Артистка уезжает во Францию (что само по себе неправдоподобно - в то время это мало кому удавалось), по-видимому, чтобы остаться там и сделать в Париже сценическую карьеру. Но на деле Гончарову ничего хорошего не ждет, ее там третируют, играть не дают. В изображении издевательств, через которые приходится пройти артистке, Олеша проявил завидную изобретательность, так что у меня даже сейчас, спустя десятилетия, сохранилось в памяти чувство неловкости.
Параллельно развивается интрига, связанная с белогвардейцем Татаровым, стремившимся привлечь Гончарову к участию в своих грязных делах. Однако героиня, насмотревшись на "этот Запад", коренным образом пересматривает свои взгляды. Теперь она уже считает, что советскую власть надо оценивать главным образом по списку ее благодеяний. И тогда Татаров убивает актрису.
Главную роль в спектакле играла прима мейерхольдовского театра Зинаида Райх; однако сгладить впечатление это не могло. Понимая это, Мейерхольд пытался развлечь зрителя вставными номерами; одним из этих украшательских эпизодов было выступление негритянского певца Вейланда Родда, жившего тогда в СССР. Но приспособленческий характер пьесы был очевиден. Напомню, что она была создана в период коллективизации сельского хозяйства и депортации на Север миллионов крестьян, а также сильнейших гонений на Церковь. Власти особенно нуждались тогда в апологетике своей политики.
Как мне представляется, Олеша никак не мог считать правдоподобными ни те небылицы, которые происходили с его героиней в Париже, ни столь молниеносное изменение взглядов Гончаровой под влиянием постигших ее там неудач. Олеша был тонко чувствующей натурой и не мог не видеть происходящего вокруг - и в одесский период своего творчества (это описал его близкий друг тех лет Валентин Катаев в рассказе "Уже написан Вертер"), и в более поздние годы. Но тогда придется признать, что пьеса отражала политические и эстетические позиции автора. Хочется думать, что это было не так.
Самому Олеше его творение очень нравилось. В марте 1931 г., когда "Список благодеяний" был принят к постановке, он записал: "Я уверен: пьесу я написал замечательную". И здесь вкус явно изменил мастеру слова - пьеса была слаба во всех отношениях.
Писательское молчание Олеши вызывалось, думается, вовсе не разладом с советской действительностью (сколько-нибудь веских доказательств этого нет), а прежде всего приверженностью к бутылке. Это знали все, кто общался с ним, но не только они. Мне также довелось видеть Олешу в пьяном виде, и, поверьте, это было очень тягостное зрелище. Сама Н.Кожевникова свидетельствует, что нередко ему не в чем бывало выйти из дому. И никак нельзя согласиться с Н.Кожевниковой, полагающей, будто Олеша сознательно отказался от благополучия, которым пользовался в 20-30-е гг. Это миф, не более того. Причем один из лейтмотивов ее статьи - противопоставление "гордой нищеты" материальному благополучию - выдержан в духе эпохи военного коммунизма. Но если талантливые творцы, произведениями которых зачитывались миллионы, жили нормально (и не более того - ведь оценивали-то по советским меркам), то корить их не за что. Другое дело, когда роскошествовали советские бонзы, чья деятельность приносила народу не пользу, а вред.
И тут необходимо коснуться фигуры Валентина Катаева, которому в статье "достается" больше всех - и не только за достаток. Автор явно противопоставляет Катаева Олеше и при этом безоговорочно отдает предпочтение последнему. Это не очень понятно: если иметь в виду апологетику режима, то здесь пальма первенства безусловно за Катаевым, который всегда был горячим сторонником советской системы, для творчества же Олеши "Список благодеяний" скорее исключение. Но не в пример многим другим советским писателям Катаев был чрезвычайно талантлив, его книги принадлежат перу подлинного мастера. Непонятно, откуда такая жесткость суждений - даже если отвлечься от того, что Н.Кожевникова выросла на глазах Катаева, а ее отец был его другом (и, добавим, единомышленником - оба принадлежали к числу убежденных конформистов, хотя, насколько известно, за Катаевым не было таких "подвигов" приспособленчества, как за Вадимом Кожевниковым).
То, что говорится в статье в связи с Катаевым о Бунине, по меньшей мере мелко; мнение же Катаева, что для великого писателя нет ничего страшнее отсутствия читателей, совершенно справедливо - Бунин действительно не имел в эмиграции того, в чем более всего нуждался. А если говорить о тиражах книг самого Катаева, то какой смысл стращать давно умершего писателя сокращением тиражей, происходящим или могущим произойти в наши дни? Могу уверить г-жу Кожевникову: Катаева будут издавать еще долго. У него были не только книги "За власть Советов" и "Маленькая железная дверь в стене", но и тот же "Святой колодец", и "Алмазный мой венец", и "Трава забвенья", и "Волшебный рог Оберона", и потрясающий рассказ "Отче наш", и многое другое. Учился же Катаев именно у Бунина (с которым Кожевникова старается его столкнуть), и последний высоко ценил вещи Катаева, несмотря на коренное расхождение во взглядах. Бунин выше всего ставил талант и, когда обнаруживал его, отодвигал в сторону все остальное (вспомним его восхищение "Василием Теркиным"). За талант можно простить многое, тем более что в советское время мы вынуждены были мириться с засильем на писательском Олимпе множества бездарей и посредственностей, большей частью именитых.
Мне посчастливилось встречаться с Катаевым (в том числе и "на Лаврухе"), и я знаю, что и он вовсе не был чужд спиртному; но ничего подобного тому, что произошло с Олешей, с Катаевым не случилось. Он и в преклонных годах сохранил способность писать ярко, с блеском. А если касаться истории их взаимоотношений с Олешей, то ведь именно Катаев первым из одесских писателей обосновался в Москве и затем "вытащил" из Одессы Олешу, Багрицкого и других товарищей по перу, помог им утвердиться в столице. Никакой вины Катаева в том, что он преуспел больше Олеши, нет; просто он работал более целеустремленно (и меньше пил). В последующем пути их разошлись; известны недоброжелательные отзывы Олеши о Катаеве. Но вот в вышедшей не так давно книге дневников Олеши есть запись о Багрицком, сделанная в связи со смертью поэта, который был в Одессе его первым и наиболее близким другом (кроме того, они были женаты на сестрах). Запись в этой "Книге прощания" не просто сухая по отношению к безвременно ушедшему другу, а даже неприязненная к нему. Нельзя не признать, что в жанре воспоминаний, особенно касавшихся одесского детства, Олеша был чрезвычайно силен. Но в дневниковых записях такого рода наиболее отчетливо проявлялся его эгоцентризм, свойственная ему гипертрофия собственной личности.
По-видимому, из той же книги Н.Кожевникова взяла запись Олеши, относящуюся к 1946 г. и долженствующую послужить свидетельством его "диссидентства". Эта запись вызывает целый ряд вопросов. Почему в одиозном свете фигурирует Федин, который в то время (и еще много лет после того) не участвовал в руководстве Союза писателей и не вызывал таких нареканий, как впоследствии? И кто такой Яков Данилевич, фигурирующий в паре с Алексеем Сурковым? Все это, скорее, смахивает на ребус и вообще выглядит очень бледно. И вообще противопоставлять Олешу другим писателям так, как это делает Н.Кожевникова, попросту бессмысленно.
Дарья Гармоненко 
