Владимир Алпатов Статья Андрея Зубова "Чему наследует современная Россия? Миссия русской эмиграции в начале XXI века" независимо от того, соглашаться с ней или нет, не оставляет читателя равнодушным. Далеко не новая идея о том, что в 1917 г. наша страна оказалась во власти "апокалиптического зверя с именами богохульными" (так изъясняется автор), выражена здесь с редкой даже в наши дни последовательностью и бескомпромиссностью.
Спорить с Андреем Зубовым и легко, и трудно. Легко, поскольку любая логически завершенная концепция слишком часто вступает в противоречие с очевидными фактами. Трудно, потому что концепция Андрея Зубова основана на его полной убежденности в собственной правоте, а с такой убежденностью спорить невозможно, здесь мы вступаем в область эмоций. Вопрос лишь в том, чьи это эмоции: автора статьи или тех людей, идеи которых он повторяет.
Андрей Зубов называет ряд своих уважаемых предшественников, начиная с Ивана Бунина. Апеллируя к этим именам, он в целом прав (хотя отношение, например, Николая Бердяева к большевизму было все-таки более сложным и менялось со временем). Все эти люди действительно считали, что Россию захватила "орда", а русская культура сохранилась лишь в эмиграции. Нарушение "естественного" хода вещей выбивало из колеи очень многих людей самых разных убеждений. Ужасы Гражданской войны лишь усиливали такие настроения и укрепляли представление о "неестественности" новой власти. Одни, как упоминаемый Зубовым адмирал Колчак, шли воевать против нее, другие уезжали, третьи пассивно пережидали события и постепенно начинали привыкать к тому, что новая власть "всерьез и надолго". В эмиграции представления о "естественности" прежней власти и "беззаконности" новой консервировались и укреплялся миф о "счастливой и вольной жизни при старом режиме", о которой пишет Андрей Зубов.
Что касается граждан современной России, то большинство их родились при "апокалиптическом звере", вовсе не обязательно любили строй, но за не столь частыми исключениями, несомненно, считали его естественным (часто бессознательно). В 1991 г. строй рухнул. Кто-то, конечно, приспособился к новому порядку, который Андрей Зубов, надо сказать, оценивает вполне трезво. Но снова, как и 80 лет назад, для миллионов людей новый строй не может стать естественным. Причем если в чувства людей, тоскующих по СССР, веришь, то трудно себе представить такую же непосредственность чувств в отношении событий, которые произошли так давно.
Андрей Зубов много пишет о насильственном разрыве культурных традиций после 1917 г. Но он требует их восстановления очень страшной, если вдуматься, ценой: "Надо отказаться от выбора отцов и дедов, надо раскаяться в нем".
И здесь мне захотелось рассказать о себе, о традициях моей семьи. Понимаю, что пример этот, может быть, не самый типичный, но вряд ли он совсем уж уникален.
Упоминаемое Андреем Зубовым "семейное предание, воплощенное в живых людях", для меня всегда существовало. "Иваном, не помнящим родства", я никогда себя не ощущал. Правда, мои знания не идут дальше прапрадедов (в некоторых ветвях) и прадедов, но мало кто в России может похвастаться большим, кроме разве что тех, чьи предки принадлежали к дворянству или духовенству. И при "естественной" царской власти у большинства русских не было генеалогических традиций.
Я с детства знал и про прапрадеда, выслужившегося из солдат в офицеры и скопившего денег на свое имение, и про прадеда, директора отделения Волжско-Камского банка в Вятке, и про другого прадеда и про его сына (брата моего деда), имевших крупное лесное дело в Царицыне, и про моего деда, выпускника юридического факультета Московского университета, а в советское время мелкого конторского служащего, и про сестру бабушки, скульптора, ученицу Голубкиной, на деньги богатого мужа организовавшую первую в Вятке художественную школу, и про другую ее сестру, окончившую Сорбонну, после революции оказавшуюся в роли хозяйки салона красоты в Шанхае и вернувшуюся после войны умирать на Родину. Все это с материнской стороны. А с отцовской - поколения донских казаков, пахавших землю и воевавших за самодержавную Россию. Поколение моих дедушек и бабушек я застал, немало слышал их рассказов "о старом режиме", где жизнь бывала и "вольной, и счастливой", и не очень. Может быть, это и повлияло на то, что я никогда не считал, что "настоящая жизнь" началась в 1917 г., а до того было только "угнетение". Всех этих людей (и тех, кого я знал, и тех, о ком знаю только по рассказам) я уважал и уважаю, никогда от них не отрекался. Но есть в этой цепи еще одно, все-таки для меня самое значимое звено - мои родители-коммунисты. А от них Андрей Зубов фактически требует отречения, говорит о необходимости покаяния и отказа от "ошибки рода".
В безусловно талантливом фильме "Покаяние" мне всегда самой неубедительной казалась сцена, когда сын после долгих колебаний наконец выбрасывает с горы в пропасть кости своего отца. В патетический момент почему-то хотелось смеяться. Позже я подумал, что именно в этой сцене выступила наружу уязвимость самой концепции, выглядевшей вполне убедительной в предшествующих сценах. Да, отец в фильме - плакатный злодей. Но просто выбросить его на свалку невозможно, от своей памяти не уйдешь. К тому же у поколения отцов могут быть аргументы в свою пользу, которые тоже надо учитывать.
Моему отцу Михаилу Антоновичу Алпатову, впоследствии доктору исторических наук, в 1919 г. было шестнадцать лет. К тому времени он, проучившись несколько лет в гимназии, вернулся в связи с войной на свой казачий хутор. Отступавшая на юг армия Деникина, проходя эти места, мобилизовала мальчишку в ездовые, и он прошагал весь путь до Новороссийска. Для Андрея Зубова Белая армия овеяна славой, но мой отец застал лишь финал этой армии и увидел ее с самой неприглядной стороны: грязь, вши, разложение, озлобление, неимоверная жестокость в расправах с иногда попадавшими в плен красными.
В марте 1920 г. деникинцы оказались на берегу моря. Началась эвакуация. Всем места не хватило, на пароход погрузились в основном "господа офицеры", остальных бросили на берегу. Часть оставленных пыталась вплавь добраться до отплывавшего парохода. Тогда вдруг по толпе начали стрелять корабельные орудия. Били по своим! Мой отец не пострадал, но всю жизнь считал этот день самым страшным в своей жизни. Оставалось только покорно ждать появления красных. Думали, что всех будут расстреливать. Однако по приходе Красной Армии началась сортировка: кого-то отправляли под трибунал, кому-то предлагали вступить в красные войска (вспомним Григория Мелехова), а мальчишек вроде моего отца накормили, обогрели и отпустили домой.
Я прекрасно понимаю, что судьба каждого человека в те годы могла сложиться по-разному, мой отец мог оказаться на корабле и уйти в эмиграцию, тогда его судьба и его взгляды были бы другими. Но что было, то было. По возвращении на хутор отец стал там одним из первых комсомольцев. Сформировавшиеся в марте 1920 г. взгляды он во многом сохранил все последующие шестьдесят лет жизни, несмотря на коллективизацию, больно ударившую по его вере, и на 1937 г., когда он едва уцелел после персонального дела о "притуплении классовой бдительности" (не донес на друга, ругавшего Сталина).
Читатель Александр Юсуповский ("НГ", 30.09.2000), с которым я в целом согласен, все же слишком наивно опровергает Андрея Зубова, указывая на то, что адмирал Колчак тоже расстреливал. Ясно, что историк Зубов не может не знать об этом. Он четко пишет о правоте тех, кто "боролся с безумием русской революции", а это предполагало и казни "безумцев". Опять-таки концепция последовательна! Не сомневаюсь, что он нашел бы оправдание и пальбе "бескорыстных борцов" по своим: стреляли в "обезумевшую чернь". Но каково было тем, кто находился там, в Новороссийске? Каково было шестнадцатилетнему юноше, который, находясь в обозе, сам не сражался? Концепция благородных белых и безумцев-красных слишком упрощает дело.
Как я уже говорил, конструкция Андрея Зубова сама по себе совершенна: мир очень строго делится у него на абсолютно черный и абсолютно белый. Но в реальной истории так не бывает. Упомяну лишь три момента, хотя можно было бы сказать и о многом другом.
Первое. Автор не делает никаких различий между реставраторскими лозунгами, безусловно, сыгравшими свою роль во многих странах, и реальным возвратом к тому, что когда-то было. Он пишет, например, что страны Восточной Европы и Прибалтики "отказались от всего наследства коммунистического периода их бытия, демонтировали "красный фундамент" и продолжили строительство с оснований докоммунистических". Но идеальная цель и реальный результат - не одно и то же. Вся история Франции с 1814 г. по 70-е гг. XIX века включительно была борьбой трех реставраторских движений. Одни хотели вернуться к "законному порядку" дореволюционных времен, другие - к провозглашенным революцией "свободе, равенству и братству", третьи - к великой империи Наполеона. Однако еще ни разу никому не удавалось войти дважды в одну реку. Идеи Андрея Зубова очень напоминают французские роялистские концепции (только к божественному авторитету он апеллирует меньше), но реставрация Бурбонов не смогла привести к полному восстановлению старой монархии. Точно так же послевоенная Четвертая Республика во Франции копировала предвоенную Третью, но даже четыре года фашистской оккупации уже не позволяли просто вернуться назад, да и международная обстановка резко изменилась. Четвертая Республика оказалась неэффективной, и очень скоро пришлось менять ее на Пятую. Таких примеров можно проводить сколько угодно.
В той же Прибалтике до "оснований докоммунистических" можно было дойти лишь в мечтах. Зазор между мечтами и реальностью оказался очень болезненным для многих, хотя бы для русских в Латвии и Эстонии: в докоммунистические времена их там было намного меньше, следовательно, места для этих людей "идеальная" картина не предусматривает. Результат известен. Не стоит забывать и о том, что прибалтийские государства перед 1940 г. вовсе не были демократиями в современном западном понимании. Так, в Латвии в 1934 г. были распущены все политические партии и парламент, в Литве в 1936 г. запретили все партии кроме правящей. Призыв вернуться к однопартийной системе натолкнулся бы на сопротивление западного сообщества, куда эти страны так стремятся войти.
Второе. Противопоставление "двенадцати республик бывшего СССР" (кроме балтийских) "всем другим посткоммунистическим странам" - слишком явное упрощение. С одном стороны, едва ли не самой благополучной из "посткоммунистических стран" обычно считается Словения. А куда ей было в 1991 г. возвращаться? Словенского государства никогда не существовало. Югославия 30-х гг., где автономия Словении была меньше, чем во времена Тито, и тем более Австро-Венгрия в образцы не годились. Место реставраторских лозунгов в таких странах могли, однако, занимать два других: собственно лозунг независимости, освобождения от "старшего брата" (в случае Словении - не столько от Москвы, сколько от Белграда), и лозунг "возврата в Европу". Оба лозунга в условиях начала 90-х гг. были антикоммунистическими, но не предполагали идеи возврата к некоторому исходному состоянию. Для России первый лозунг невозможен по определению, а второй, имевший хождение десять лет назад, сейчас уже основательно дискредитирован.
С другой стороны, двенадцать "несчастных" республик находятся в слишком неодинаковом положении. Грузия, Армения, Азербайджан, отчасти Украина пытаются в той или иной степени опираться на идею возврата к тем правительствам, которые там существовали в 1913-м и последующих годах. Только нигде это не принесло процветания. А какой из лозунгов подобного рода можно предложить, скажем, Узбекистану? Здесь у Андрея Зубова одиннадцать государств просто подверстываются к России.
Кстати, встает и еще одна проблема, которую автор статьи обходит. Если считать законным только положение, существовавшее до 1917 г., то тем самым законными оказываются и границы России того времени. Не только Узбекистан разделится между вассальными Бухарским эмиратом, Хивинским ханством и районами, входящими в российский Туркестан, но и Финляндия и та же Прибалтика перестают быть законными государствами. Последние ведь договаривались о независимости с "апокалиптическим зверем", а не с упоминаемым в статье Андрея Зубова Особым совещанием Правительствующего сената.
Наконец, третье и главное: о вынесенной в заголовок статьи "миссии русской эмиграции". Все сказанное Андреем Зубовым хорошо соответствует идеям и призывам русской эмиграции 20-30-х гг. Уже в 60-70-е гг. позиция Владимира Набокова, до конца жизни исходившего из этих взглядов, выглядела маргинальной. Сейчас же первой волны русской эмиграции уже нет просто по биологическим причинам, уходят из жизни последние ее представители. Второе и особенно третье и четвертое поколения в основном ассимилировались. Если какая-то часть этих людей и помнит русский язык и сохраняет привязанность к "корням", то этого, очевидно, мало для того, чтобы ехать в неведомую страну и менять весь образ жизни. Отдельные подвижники, конечно, возможны, но в массовость такого движения поверить трудно.
Объяснять неприезд в Россию реэмигрантов тем, что мы еще не покаялись, по меньшей мере наивно. Сейчас, конечно, Запад во многом махнул на нас рукой, но в 1991-1993 гг. все было иначе...
В 20-30-х гг. идеи и аргументы значительной части русской эмиграции, повторяемые Андреем Зубовым, были спорны, но имели смысл. И в эмиграции не все считали, что оставшиеся на родине - соучастники "преступных деяний" власти. Последующее развитие событий привело к постепенному изживанию представления о том, что русская культура осталась лишь в эмиграции. Однако официальный отказ от коммунистической идеологии в России и других государствах вызвал гальванизацию старых идей, хотя чаще в более умеренной, чем у Андрея Зубова, форме. Но и сам автор статьи "Чему наследует современная Россия?" признает, что с 1917 г. прошло слишком много времени. И все-таки он не хочет расстаться со своей "хрустальной мечтой".
Идеи французских роялистов и легитимистов к концу XIX века уже выглядели полным анахронизмом, точно так же обстоит дело и с повторением идей первой волны русской эмиграции в наше время. Можно по-разному относиться к "красному фундаменту", но снести его невозможно. От "проклятых 74 лет" (а теперь, по Андрею Зубову, и 83-х) никуда не уйти. И сейчас это гораздо очевиднее, чем десять лет назад. Нельзя, официально заклеймив коммунистическую идеологию, тем самым вытравить ее из сознания. И даже те, кто отвергли советские лозунги, не могут выбросить привычки, навыки, бессознательную иерархию ценностей советских лет. А отечественный легитимизм и в национал-патриотическом, и в либеральном - представленном у Андрея Зубова - варианте имеет мало сторонников, что показывают результаты всех выборов.
На этом можно было бы поставить точку. Но вот комментатор ТВЦ Алексей Пушков, восторгаясь визитом Путина к Солженицыну (безусловно, самому известному представителю российского либерал-легитимизма), решил, что в этом факте проявилось стремление нового президента восстановить преемственность по отношению к дореволюционной России и вычеркнуть сразу две эпохи: "сталинско-брежневскую" и "ельцинскую". Это то же самое, к чему призывает Андрей Зубов. Так что идеи его статьи могут выйти за пределы чисто кабинетных прожектов. Это опасно.
Легитимисты, сторонники Бурбонов, есть и в современной Франции, но они никому не мешают. То же относится и к нашим современным мечтателям, желающим осуществления "миссии русской эмиграции". Но что случится, если власть, отвергнувшая коммунистическую идеологию и разочаровавшаяся в западничестве, начнет следовать рецептам, предлагаемым Андреем Зубовым? Мы и в 1913 г. не вернемся, и потеряем еще многое из того, чего достигли за последующие годы. Французский легитимизм выдохся в XIX столетии, русский - в XX. В XXI веке ему не место.
